Сказ про Ивана Огнищанина

                                    Часть первая
                                                1
Летнее солнце неуклонно стремилось к горизонту, утопая в фиолетово-розовых облаках, что, по всей видимости, обещало завтра небольшой дождичек. Проворные комары старательно кусали усталых, но счастливых дачников, которые, отбыв свою воскресную трудовую повинность, ото всех концов уже потянулись к железнодорожной станции. Минуя деревянную избушку на отшибе, где дверь в сени была настежь распахнута, они дивились запаху, разносившемуся, уверенно можно сказать, на добрые тридцать метров. Пахло какими-то душистыми травами, а может и корешками, а может и вовсе неизвестно чем, но до того дурманяще приятно, что каждый прохожий миновал избу не иначе, как блаженно втягивая носом аромат и, проходя, неминуемо выполняя команду «равнение на сени». Происхождение запаха для этих мест было вполне обычным: Иван Огнищанин заварил чай и, в ожидании достаточной концентрации настоя, сам дымил корешковой трубкой тут же, на крыльце.
Здесь про Ивана следует сделать некоторые пояснения, кто он, откуда взялся и почему. На все эти вопросы есть вполне вразумительные ответы, на то эта книга и задумана.

Что касается места проживания Ивана, то имел он резиденцию в населенном пункте в нескольких километрах от райцентра, о чем прозорливый читатель мог уже догадаться по обилию всевозможного дачного люда на станции, чего в местах, отдаленных от цивилизации, не наблюдается.
Жил Иван как бы особняком, не только по местоположению своей хаты, кстати, довольно старой, но и по социокультурным и экономическим показателям. Что до экономики, то она у Ивана была почти автономной, натуральной то есть. Кроме маленькой пенсии (по второй группе инвалидности), никаких доходов Иван не имел, а и незачем. Все что для жизнеобеспечения требуется, произрастало на обширном ивановом огороде, включая даже и табак, который Иван тянул из трубки. На предметы роскоши, как-то: спички, хлеб и соль, пенсии ивановой вполне хватало. А сие денежное пособие, так кстати предоставленное Ивану собесом, досталось ему вместе с «белым» по линии «желтого» дома билетом. Военная комиссия не сочла Ивана психически пригодным к службе в сплоченных рядах вооруженных сил. Врач-коновал из районной психобольницы, долго не мудрствуя, вынес как приговор свой любимый диагноз «шизофрения». И сделал тем самым Ивану сразу три полезных дела: избавил его от необходимости терять два года за таким непонятным занятием, как служба в рядах... и так далее, снабдил его небольшим, но постоянным пенсионом, и, что много важнее, освободил от всяких объяснений окружающим своих многочисленных странностей.
Осиротел Иван рано, оба его родителя разом вдруг пропали без вести, когда Ване только седьмой год шел. Добро, бабка с дедом были еще в силе, оттого мальчик в детдом не попал, а рос в родном доме, и уж совсем один на свете остался, будучи в самостоятельном возрасте.
Не безинтересна может быть для нас и сама фамилия Ивана. То ли пращуры ивановы и вправду огнищанами были и древним богам кланялись, то ли еще по каким обстоятельствам, только фамилия эта оказалась ему весьма кстати, и была, в своем роде, символичной. Нет, не то чтобы Иван и вправду язычником был, а только взаимоотношения его с Мировым Универсумом были особыми, уникальными в своем роде. Знал он всем нутром души своей, есть Бог (Единый или же Многоликий, - Иван не вдавался), чувствовал сокровенное Дыхание Его во всем, от того и самому Ивану дышалось иначе, чем многим. Однако в религиозные классификации никогда Иван не влезал, в догматах был слаб, потому что все больше на сказках обучен этому делу был. Ученые и башковитые люди, классификацию знающие, наверняка назвали бы Ивана деистом, а может и натурфилософом, однако Иван  слов таких в своей голове и пяти минут не удержал бы.
Однако наивно было бы думать, что такие воззрения на Бытие Иван подхватил «с поля ветер». Заложил их у него вполне конкретный человек, имя которому было Митрич.

                                                          2
Митрич появился в деревне невесть откуда. Пришел он по проселочной дороге пешком, все имущество свое уместив в выцветший солдатский вещмешок. Внешность пришелец имел самую, что нинаесть, колоритную. Борода и шевелюра Митрича была в точности как у Карла Маркса. Впрочем, этим сходство с классиком марксизма заканчивалось. Был Митрич одет в обветшалую шинель поверх косоворотки, вытертые до неузнаваемости джинсы, за какие любой пижон тех лет отдал бы пол жизни, и кеды. Имени Митрича так никто и не знал, а может, оно и не имело особого значения для поселян. Известно лишь, что называли его просто Митричем, и все...
Хотя Митрич к трудовым колхозным будням рук не прикладывал, дармоедом его никто не считал. Да и мастаком он был, как видно, во многих видах деятельности, умея выполнять ремонт почти во всех отрослях техники, что он и совершал, кочуя на постой из одной избы в другую. При чем ни одного случая, что бы Митрича кто-нибудь выставил или, хотя бы, показал неудовольствие его присутствием. То ли в силу своей безудержной веселости, то ли из-за неких тайных заслуг, Митрич был желанным гостем в любой хате, случалось даже, что его переманивали из дома в дом. Однако старик нигде не заживался, и всякий раз уходил с тем, что хозяева уговаривали его остаться еще. По отрывочным сведеньям, добытым из самых надежных источников, то бишь от старух, Иван разузнал, что Митрич из «ковровских», что он дока (это произносилось с особым почтением), что он потомственный скоморох. Иван никак не мог ожидать, что при таком сомнительном и непонятном социальном статусе, человек может снискать себе в советской деревне такой почет и уважение.
Вскоре Митрич сам явил Ивану всю глубину своих талантов, оказав особое расположение тихому мальчику-сироте. В компании старика (ведь Митричу на тот момент было уже под семьдесят) Иван по новому узрел мир, к которому, казалось бы, уже так привык. И открыл он, что, похоже, не видел его совсем. Митрич беспрерывно шутил и разыгрывал застенчивого парнишку, однако шутки его всегда имели некий скрытый мировоззренческий смысл, великий и добрый, и, не смотря на весьма жесткий характер некоторых из них, Митрич безошибочно чувствовал грань, когда стоит остановиться. Поэтому Ивану с Митричем было не сказать, чтобы легко, но интересно до самозабвения.

                                                          3
Стало известно Ивану, что скоморохи, почитаемые за весельчаков-потешников, шуты-коробейники, и, словом, средневековые артисты, только снаружи таковы, говоря по шпионски, - такая у них легенда. На самом деле все куда как серьезно. Были они в старину вроде масонов, или тамплиеров каких-нибудь (Иван в средней школе про них проходил), только по-своему, по-русски. И, надо признать, прикрытие у них получше тамплиерского оказалось. Ни инквизиция, ни папы там всякие, ни патриархи, ни большевики – никто до них не дотянулся. А почему? Несерьезный народ. Чего, дескать, с них взять. Вот и дожили скоморохи до этих самых наших дней и древнее знание свое сберегли. Сгоняли их конечно с мест (это уже Митрич рассказал), при царе, как индейцев в резервации. Под Иваново, в Ковровскую губернию тоже. Только это скоморохам нипочем оказалось. И вот, Митрич-то у них, как видно, не на последнем счету. Так-то вот.
Правда, тогда, в семь лет отроду, Ивану, само собой, такие тонкости были не по плечу. Это он уж потом интерес проявил. Даже книжки брал в районной библиотеке. А тогда Митрич ему был как подарок с Неба, странный, диковинный, который (он уже тогда знал) не всякому выпадает.

Сам же Митрич на исторические экскурсы, равно как и на всякие другие отвлеченные материи, много времени не тратил, потому, как жизнь свою построил на ином Знании. Вот этого-то Знания часть Ивану и перепала.
Почти всякий деревенский ребенок от старух или от таких же ребятишек обязательно слыхал про домовых всяких, банников, полевиков и берегинь, или что-нибудь в этом роде. Но слыхать-то одно, а видеть – другое. Само собой, поперву  Митрич за плечом стоял и тихонько глазами показывал, тут, дескать. А потом ничего, Иван и сам приноровился. Понял, кому старики в лес яблоки носят, кому плошку с молоком в хате ставят, а кому веник в бане оставляют. Интересной стала жизнь, сказочной, прямо скажем. Это ж сказка, если в каждом камешке, в каждом дереве, в каждом ручейке – жизнь, такая же, как в тебе самом!
Однако и этим наука Митрича не исчерпывалась. Много знал Митрич о человеке, ох как много. Из нынешних-то йогов, гуру и экстрасенсов многие ему и в подметки бы не сгодились. Однако не все парнишке мог он раскрыть, и сам не раз сетовал, что, мол, не все. Однако главное, пожалуй, все же открыл. Основной и главной истиной Митрич полагал то обстоятельство, что человек только Сердцем по-настоящему жив. Сперва это для Ивана на манер метафоры звучало, думалось ему, что надо, вроде бы, с чувством жить. Но понял позже, что без всяких иносказаний Митрич изъяснялся, понял, когда старик ему Огонь этого самого Сердца воочию показал. Тончайшее свечение нежно сиреневое, хоть закрой глаза, хоть открой. Такое, брат, не скоро позабудешь.

Однако судьба она ежели кого и балует, то лишь понемногу. Митрич, конечно, с самого начала парня готовил, чтоб не прирастал, не прикипал к нему душой. И известно было, что Митрич, так или иначе, все равно уйдет. А потому, как случилось это, Иван в кому не впадал, покинутым себя не считал. Знал, что у Митрича долг есть – своя Тропа. И находило Ивана через дальние дороги, леса и овраги великое сердечное тепло, которое приходило по временам, словно письма от Митрича. Обогревало мягко, словно закатное солнышко, и все свои печали, какие ни есть, Иван забывал, празднуя великую победу Сердца человеческого над ползучим бытием.
                                                                    4

Правда, не смотря на глубокую психологическую устойчивость, безоблачным иваново житье назвать было нельзя. Ведь, как ни крути, а по эту сторону всяческих чудесных явлений, Иван оставался в мире совсем один. Именно один, ибо односельчане Ивана чурались (как видно, обаянием Митрича, вхожего в любые двери, Иван не обладал), без крайней нужды с ним и вовсе не заговаривали. Так чего ж говорить о друзьях, а, тем паче, единомышленниках. Не было их и в помине. И родных не было. Не было и девчонки. Никогда.
А лешаки с водяными, хоть и умницы, хоть и весельчаки, живого человека рядом не заменят. Никогда.
Да вот, к тому ж, к девятнадцати годам стал Иван томиться неким смыслом всего, предназначением своим, что ли. Ибо приложения ему в мире пока не было никакого, а потому ни о возможностях своих, ни о способностях никакого представления Иван не имел, потому как ни в каком деле их пока не пробовал.
Все эти обстоятельства и противоречия, а также глубокая изоляция от людского мира, подвигли Ивана на край глубокого кризиса. Чувствовал он, что словно гроза какая-то собирается, да не над головой в небе, а в нем. В нем самом, не то где-то в груди, не то в животе, а может в пояснице.
Вот с этими-то думами и застаем мы Ивана на покосившемся крыльце, в клетчатой рубахе и истертых парусиновых штанах, с самодельной грубой корешковой трубкой, в клубах едкого самосадного дыма. Крутятся неотвязные вопросы