кружеве. Оно прочно поселилось в его снах, где он падал на такой же узор – только цветной, объёмный и текучий – без конца, а под ним бесконечно возникали и расплывались в стороны всё новые и новые детали…
Во всём этом было что-то непонятно-странно-притягательное и Вайми начал замечать таинственный узор почти везде – в самом деле, разве не подобно движение дыма и облаков, блеск звёзд и блеск росы? – и его нетерпеливое сознание немедленно пыталось протянуть эту сетку вглубь, туда, где даже его острые глаза ничего не различали – и, главное, вверх, за небо.
Лёжа в лихорадочном полусне, Вайми представлял себе созвездия из тысяч сфер-миров, таких же, как его собственный – а эти созвездия собирались в ещё большие, ещё и ещё – и так до тех пор, пока вся эта картина не переставала помещаться в его мыслях, что невероятно его злило – он хотел видеть всё до самой бесконечности и без конца мучил себя, пытаясь вообразить как можно больше этих звёзд-миров – или чего-нибудь ещё, например, девушек, разных – и, что самое смешное, не напрасно.
Его внутренний мир рос – совсем не так быстро, как хотелось, но заметно – и вмещал всё большие и более сложные образы. Или всё больше образов, что тоже приходилось кстати – из-за нетерпения у него плохо получалось мечтать о чём-то одном, а несколько разных мечтаний плохо в нем помещались – приходилось бросаться то к одному, то к другому, по очереди – а это путало и злило его.
Но постепенно – Вайми ведь не мог перестать думать и привык мечтать как бы отдельно от дел, которыми в данный миг занимался – он смог кое-чего добиться. Во всяком случае, пробираясь по лесу, он поспевал смотреть сразу во все стороны, рассыпать по воображаемым небесам солнца, луны и звёзды, а также представлять то, чем они займутся с Линой, когда он вернется. Этого вполне хватало, чтобы занять все стороны его мятущейся души – ну, почти, потому что доволен собой он никогда не был.
Конечно, у всех этих умений нашлась и оборотная сторона. Занимаясь с Линой тем самым, о чем ему мечталось в лесу, Вайми иногда отвлекался от дела всего лишь потому, что в завитках чёрных блестящих волос Лины ему мерещились вдруг закрученные спирали звёзд – и этот образ мгновенно захватывал неосторожное воображение, разрастаясь до просто пугающих размеров, безжалостно вышибая оттуда все куда более насущные в этот миг вещи и подруге приходилось возвращать его в реальный мир. Иногда – очень интересным образом, а иногда – незатейливым рывком за ухо.
Вайми не очень любил так вот теряться в себе – мысли его приходили тогда в полный хаос, а не соображать совсем уж ничего ему не слишком нравилось, что бы Лина об этом не говорила. Зачем ещё жить, если не думать каждое мгновение, жадно выхватывая необычности из всего, на что случайно попадает взгляд, плавать и нырять в своих внутренних морях, слушать бесконечную песню чуткого и ловкого тела, иногда такого своевольного, что его желания ставили его в тупик?
В самом деле – ну какой смысл был тащиться через пол-леса всего лишь затем, чтобы поесть мел, на самом деле вовсе не питательный и – честно скажем – довольно противный? Или висеть на одной руке, пока растянутые мускулы не начнут выть от боли? Или стоять на этих самых руках, пока в голове всё не смешается от прилива крови? Или забираться под воду и сидеть там, глядя на зыбкий, струящийся мир словно из какого-то другого, пока жаждущее воздуха тело просто не откажется себя мучить? Лезть на скалы и деревья, ежесекундно рискуя своей несчастной жизнью, прыгать с разбега через широкие расщелины – или просто носиться без малейшей цели, безжалостно загоняя себя, словно лошадь?
Последнее, правда, плохо получалось – Вайми просто любил носиться, прыгая по камням и корягам там, где он в любой миг мог сломать ногу – а то и шею. Тем более, что быстрое движение вообще безумно нравилось ему – оно подстегивало воображение, как мало что другое. Сигануть, крепко ухватившись за лиану, с обрыва высотой в двадцать его ростов, пронестись с замершим сердцем над самыми камнями, взмыть, вопя и дурея от восторга, вверх, разжать там пальцы и с сумасшедшей высоты полететь в озеро, ножом рассечь твердую, как камень, воду, уйти в ледяную, сжимающую всё тело глубину, чтобы, оттолкнувшись ногами ото дна, всплыть к огненным закатным облакам – о, это целая жизнь! И таких вот жизней у него было сколько угодно.
За лианой, правда, каждый раз приходилось лезть на нависающий на сумасшедшей высоте ствол – а потом ещё тянуть её тяжеленный канат к берегу, ежесекундно рискуя свалиться – но этим Вайми занимался безропотно, это даже не казалось ему платой. В конце концов, делать стрелы, бегать за ними после выстрела, да и просто разделывать добычу – долго и утомительно, но ведь на этот случай он и выращивал свой внутренний мир, разве нет?
Никакое дело не казалось ему скучным – ибо не мешало думать о чем-то своём. Есть много вещей, которыми нужно заниматься, чтобы выжить и не остаться голодным – ну и что? Они часто интересны и сами по себе. Из лука Вайми, например, часто стрелял просто для развлечения, ему нравилось, как посланная им стрела попадает в цель – и плевать, что на самом деле это чертовски полезно. Будь это совершенно бесполезным делом – он всё равно бы им занимался, потому что оно ему нравилось. Потрошить и разделывать добычу – нет, но тут помогал голод и мысли о том, как Лина будет хвалить его за добычливость – и хвастаться им перед другими девчонками. Ну а в самом конце дня, когда ни дел, ни сил больше не оставалось, можно просто лежать, вытянувшись, тихо млея от нытья в отдыхающих мышцах – и мечтать.
Если везло – то в полусне его мечты начинали жить словно сами по себе, так, что ему оставалось лишь смотреть – что было, конечно, гораздо интереснее, чем выдумывать всё самому, деталь за деталью. Вайми всячески холил и лелеял эту способность – но она до сих пор плохо ему давалась, хотя больше всего ему хотелось именно рожденных его внутренним миром неожиданностей.
Смешно – ведь сны давались ему без малейшего усилия – но там он мог только смотреть, сны, где он понимал, что спит, случались с ним ужасающе редко – на его собственный взгляд, а как сделать, чтобы они случались чаще – он не представлял. Правду говоря, он сам порой не мог понять, чего именно хочет – и именно это злило его больше всего.
........................................................................................
Любимая, друг, подруга, разевающие рты от его рассказов приятели-подростки, целый мир вокруг – что ещё нужно для счастья? Но Вайми вдруг с ужасом понял, что ему не нужно счастья: он хотел, как уже делал однажды, изменять мир, и воспоминания об этом преследовали его по ночам. Его томило странное желание – создавать что-то совершенно новое, не знакомое ещё никому. В его воображении теснились бессчетные образы, и он отчаянно хотел дать им бытие... но всё, что он имел для этого – пара неумелых рук, которые почему-то не могли даже толком нарисовать то, что его внутренний взор видел так живо...
И вот однажды он проснулся ночью после особенно выразительного сна. Снаружи падал неожиданно яркий свет. Вайми вышел из хижины – и замер.
В бездонном чистом небе сияли четыре приснившихся ему луны.
Глава 31.
С этого дня всё изменилось. Поначалу Вайми без затей решил, что свихнулся. Но все остальные видели то же: реальность и впрямь изменялась. Юноша никому не сказал о своей новой способности: он совсем не мог ей управлять. Во снах, – как в подземелье у диска – он менял реальность мира – и те, кто не спал, видели, что она вдруг начинает течь, как сон. Вайми был испуган и восхищен – как и его соплеменники. Изменяясь каждую ночь, мир становился странным и красивым. Днем не стало жары – туманная дымка заслоняла солнце, и на мир падал серебряный полумрак, а в потемневшем небе загорались белые, яркие, мохнатые звёзды. По вечерам являлись невыразимо громадные, многоэтажные облака, – алые, рыжие и золотистые, – и мир плыл среди этих текучих громадин. Чувствуя, как волны свежего, прохладного воздуха мягко, невесомо скользят по нему, – от локтей до пальцев босых ног, – Вайми, устроив голову на запястьях скрещенных рук, лежал на животе, на удивительно мягкой, прохладной траве, на самом краю мира. Он смотрел на пылающий у горизонта закат, на уходившие в бесконечную глубь основания этих воздушных гор, и его сердце замирало. В бесконечной дали проплывали другие миры-острова, – пока ещё слишком далеко, чтобы он мог разглядеть их. Смутная бездна под миром заполнилась – ночами в ней тлели таинственные синие огни, текучие и подвижные...
Вайми хотел, но не мог прекратить изменения, и они с каждой ночью шли дальше. Не стало ночной тьмы – растения светились по ночам, и таинственный колдовской свет переползал с дерева на дерево текучими узорами. Всё это смотрелось очень красиво и Глаза Неба ходили зачарованные. Но вот Вайми в светящемся лесу стало вдруг очень страшно – свет сделался каким-то очень ярким и неестественных оттенков. Растениями дело не ограничилось – начали появляться звери, иногда красивые, иногда очень странные, почти разумные. Глаза Неба охотились на них – и начали исчезать, один за другим. Никто не знал, что происходило с ними. Они пропадали на несколько дней, потом возвращались – но не прежние, а такие, какими их представлял Вайми. Однажды сонм сотворённых им тварей окружил юношу – они толкались, напирали на него, словно умоляя вернуть их в небытие – и он в ужасе бежал от их бездонных взглядов. Совершенно измученный всем этим, он с радостью убил бы себя – если бы не Лина и непонятно откуда взявшаяся ужасная уверенность, что смерть станет лишь очередным сном. Собственные мечты пленили его, он оказался внутри них – но этот парад многообразия не мог продолжаться вечно.
Ему начали сниться странные, тревожные сны – в них мир замирал, превращался в картину. Он ни с кем не говорил об этом, но все его чувства предупреждали о приближении большой беды. Она должна была обрушиться внезапно и изменить мир – стремительно, страшно и бесповоротно. Вначале Вайми считал, что это лишь его страхи, – и с ужасом стал замечать первые признаки конца: всё как бы замедлилось, между движением и мыслью появилась едва заметная пауза – и она постепенно росла, исчезая лишь ночью, когда мало что двигалось. С реальностью мира тоже творилось что-то странное – иногда деревья становились прозрачными и сквозь них просвечивало небо, иногда его рука уходила в камень, как в ничто, не встречая сопротивления. Всё как бы истончалось, но не только: всё как бы цеплялось друг за друга. Вайми видел, как плод, сорвавшись с ветки, не долетел до земли, повиснув в воздухе, – и его никакими силами нельзя было сдвинуть с места. Но самое тревожное творилось с его зрением – оно стало каким-то разорванным. Стоило ему повернуть голову – вид оставался прежним, а потом сменялся резким рывком, причем порой по частям, необъяснимо и страшно. Вайми ходил сам не свой, едва замечая остальных, столь же пришибленных и безмолвных. Он спас свой народ, да. Но что-то он сделал не так, в чём-то ошибся – и мир распадался на глазах. Вот только его память говорила, что первые признаки ЭТОГО появились ещё очень давно, в его детстве,
