в том числе и Мелхиседеком.
«Есть такие,» - говорил полупрозрачный человек - «которые при помощи трудоемкого самоограничения и совершенствования постепенно расширяют и очищают это отверстие. И тогда уже для них все становится по-другому в этом мире. Они его видят иначе. Они как бы прорубают путь из первоначальной мутности в ясность, и все это пространство у них, как вслед за бульдозером, остается очищенным».
Мелхиседеку, освоившемуся в общении с джинном, теперь кого-то другого - постороннего - в этом недружелюбном мире было видеть и слышать не сказать, чтобы тошно, но крайне дискомфортно.
Непривычность рождала враждебность: «То есть они могут по нему, если захотят, и назад пойти, потом снова вперед вернуться?».
«Ну да. Дорога эта лежит из недеятельности сонно-расслабленной в недеятельность собрано-созерцательную. И проходит она через деятельность. То есть просветленные естественным, если так можно выразиться, путем часто и не прекращают активной жизни, так как она - инструмент для усиления просветления, а последнего, как ты, наверное, догадываешься, много не бывает».
«Да уж!... «Спаси себя, и вокруг тебя спасутся тысячи»».
«Точно! Если же ты, не дав себе труда разгребать терриконы мусора, нанесенные кармой, просто пробиваешь в них щель топором какого-нибудь препарата и как беззаконный лазутчик просачиваешься в блаженное осознание всего, как целостности, то этап преобразования себя движением у тебя оказывается не пройден, пространство прохода не расчищено, необходимо предшествующий высшему образ существования не освоен. И тогда достигнутое блаженство и всезнание становится заткнутостью и тупой блокированностью всех движений, никуда тебя не выпускающей, подобно бетону, в который ты замурован».
Кое что у этого полупрозрачного человека, вроде как, проглядывало от джинна, делая его, таким образом, знакомым и родным (а это выходило в данной ситуации на первый план). Но многое оказывалось новым и неожиданным, поэтому вызывало оторопь и удивление, смешанное с возмущением (внешность джинн мог принимать какую угодно, поэтому разглядывать полупрозрачного человека смысла не было).
«В общем, вошел в нирвану, а тоненькую тропку за тобой вслед засыпало, и вот тебе: здравствуй, дерево».
«Да. Или могила жены Нира. Кто-то говорил из древних: «В чем разница между Богом и камнем? Бог не действует, а камень не может действовать». Внутренняя пробка поставила тебя во внешнюю пробку».
«Каким же образом мне удалось от нее избавиться?».
«Думая о Боге и вспоминая все, что поддавалось воспоминанию».
Разговаривая, он рисовал на бумаге какой-то предмет, и тот сразу оживал. Его можно было взять и, например, съесть, если, рисуя, полупрозрачный человек подразумевал, что тот съедобен.
«К тому же, эту пробку в себе еще нужно локализовать, отделить мысленно от себя самого, помнить об этой разнице постоянно и увеличивать ее, расширять пропасть,» - джинн (или нет) помолчал – «ты же все это сделал, сам того не осознавая, как будто выблевал ее».
«Не «как будто», а просто выблевал,» - мысли Мелхиседека были, на самом деле, далеки от всей этой дискуссии. Он продолжал размышлять о природе говорящего с ним.
Прямой вопрос было задавать бессмысленно. Полупрозрачный человек бы только промычал в ответ что-то невразумительное, как если бы того прошлого не-Мелхиседека спросить: «А Мелхиседек ли ты?».
«Однако, он - несомненно, джинн. Но в тоже время, уже и не совсем джинн. Кто-то другой. Этот является таким же его альтер-эго, как моим - не-Мелхиседек».
«Эти педрики привыкли, что все, что им предлагают - это продукты или услуги, за которые они платят. А потом их обслуживают, как клиента в кресле парикмахера,» - не-джинн затянулся невидимой сигаретой и сбил пепел на пол в каком-то другом измерении.
Мелхиседек бы тоже сейчас покурил, но ему как-то интуитивно почудилось, что оттуда, где курит не-джинн, до него не дойдет даже дольки запаха. Он скрепился и промолчал.
«Путь же - это, как гора,» - продолжал не-джинн - «она тебе ничего не дает и о тебе не заботится. Если хочешь, можешь взойти на нее, если хочешь - обойти стороной, а можешь и на вертолете около нее пролететь. Но в последнем случае твое положение тебе неподконтрольно, оно неактивно, оно - не твое, ты как бы чего-то ожидаешь, зависим от того, что тебя кто-то привезет и отвезет».
Мелхиседек вспомнил, что люди и джинны имеют абсолютно разную природу, условия и принципы существования, но в чем-то принципиально важном они как бы стоят на одной доске, для них есть общая шкала, по которой их можно измерить, единая точка отсчета. Размышляя так, он внимательно наблюдал за тем, что происходит в поле перед ними.
Иногда некоторые произнесенные в беседе слова вдруг становились чем-то осязаемым, видимым, самостоятельным. «Слово — не воробей. Вылетит — не поймаешь,» - усмехнулся Мелхиседек - «это буквально так. Пословицы все эти кто сочинял, знал о чем говорил. Правда, ... это может быть не обязательно воробей... ». Они выпадали в траву, как только что родившиеся детеныши непонятных существ, несколько секунд обалдело смотрели вокруг, затем поспешно уползали и прятались в растительности.
«Потребители, клиенты... они загнаны, зажаты в самих себе, как в темнице. Они стремятся «расширить» сознание... . Однако, ведь для пользования им нужна собранность. Иначе ты в этом состоянии - как пьяный за рулем. Они не умеют ценить все, что их окружает. Мир в чистом виде для них обременителен и безрадостен».
«Но ты же только что сам говорил об узкой щели, как в танке и т.д.».
«Говорил, говорил... . Но если ты внутренне собран, тебе это все никак не уперлось. Поэтому и сказано, что узкие врата ведут в жизнь, а широкие - в погибель. Секрет в том, что расширяющие сознание правильно, на самом деле в этом не нуждаются. Для них узкая человеческая прореха видения вполне комфортна, они ею не тяготятся. Они любят мир таким, какой он есть».
«Зачем же они тогда этим занимаются?». «Чем? Расширяют сознание?». «Да».
«А они этим не занимаются. Это наркоман стремится к расширению сознания..., при этом не располагая никаким направлением. А мудрец просто идет по Пути и о таких меркантильных вещах не задумывается. Где-то сказано, что йог может перевернуть мир, однако, он этого не делает, потому что это ему совершенно не интересно. Более того: все вокруг гармонично. В изменениях и переворотах нет никакой надобности. Они обретают всевидение и всемогущество как бы в качестве побочного эффекта прохождения по Пути».
Менялся и пейзаж, предстоящий их глазам. Он был как будто живой. Словно выражение лица человека, которое, вроде бы одно и то же, но в зависимости от того, злоба на нем или радость, оно представляет из себя нечто принципиально разное.
И теперь Мелхиседек, осознавая, что по сути ничего не изменилось, видел перед собой озеро, а не поле, и берег его был полностью загроможден камышами.
Последние в некоторых местах флегматично покачивались на ветру, в некоторых - просто неподвижно торчали, словно их это все ни с какой стороны не касалось, а некоторые тряслись, как будто, там решаются какие-то очень важные вопросы.
Мелхиседек даже рассмеялся, а не-джинн поерзал недовольно в кресле, но ничего не произнес. Они оба были поглощены завораживающем созерцанием. При чем, абсолютно понимали друг друга без слов.
Хотя они являлись существами столь несхожими, что казалось, пути их мыслей и жизней не могут пересекаться нигде, некогда и ни при каких условиях — просто потому, что и «где», и «когда», и «условия» для каждого из них подразумевали под собой нечто совершенно разное - в данный момент, вопреки всему, у них было взаимопонимание.
Трясущиеся камыши расступились. И... из них пред очи медитирующих вышел... крокодил. Он был не Геной и не тем, которых показывают в передачах про Африку. Он был чем-то средним.
Во-первых, он стоял на двух задних ногах. Во-вторых, в одной из передних лап он держал фонарь. Древний, антикварный, какой, наверное, можно увидеть в руке одной из жертв Дракулы в фильмах первой половины двадцатого века.
Однако, фонарь был исправен. Он горел. Мелхиседек и не-джинн переглянулись. «Автандил,» - представился крокодил и поклонился. «Может, Гена?» - переспросил не-джинн. «Нет. Не Гена.» - с достоинством парировал крокодил - «Автандил».
В нем было что-то человекообразное, как в мультяшном персонаже. Прежде всего, взгляд. Осмысленный и напряженно страдальческий. Но при этом он внешне был излишне реалистичен именно как рептилия.
Тело толстое, лапы относительно него коротенькие, башка огромная, вытянутая и сверху вниз приплюснутая, наружу торчат страшенные зубы толщиной у основания с двенадцатую арматуру, кожа, сразу видно, толстая, пальцы лап, охваченные ею, явно не предназначены для шевеления, вдоль всей спины и хвоста — несколько рядов гребней, бока расчерчены неровными клеточками. В общем, персонаж совершенно не рисованный, но при этом принявший человеческую осанку и разумение.
«Зачем тебе этот фонарь? Ведь светло кругом...,» - спросил его не-джинн. Крокодил не ответил, а только покрутил что-то на своем фонаре, и раздалась музыка. Она представляла из себя не просто последовательность звуков. Она отличалась от обычной музыки, как иероглифическая письменность от буквенной, то есть состояла как бы уже из неких готовых символов, наделенных смыслом самих по себе. Казалось, что крокодил думает вслух, а этот фонарь, походивший в каком-то смысле на детское приспособление для пускания пузырей, существует за одно с ним.
То, что зверь пытался донести до слушателей-зрителей, было причудливым набором предназначенных для понимания, осязания, обоняния фрагментов, в принципе и самостоятельных, и в какой-то степени самодостаточных, но в случае нахождения между ними связности обещающих раскрыться и рассыпаться каждый еще бесконечным количеством таких же.
Не задаваясь вопросам, нужно ли это кому-то, монстр словно просто вытряхивал из мешка на пол составляющие сложнейшей мозаики и предоставлял совершенно не сведущим свидетелям всего этого ее собрать, накладывая на них как бы такое обязательство, ожидая от них этого.
Изредка он открывал пасть и щелкал челюстями. То, что Мелхиседек слушал, не то, чтобы его смущало или не нравилось, но как-то подавляло, стесняло своей всеобъемлющестью.
Пролетавшие мимо шедеврально красивые, как древние статуэтки, дурманяще благоухающие «крокодиловы слезы» своим напором только рассеивали его внимание, оставляя досаду, как от упущенного шанса прикоснуться к чему-то лучшему, высшему.
Он пытался трогать некоторые руками, когда они оказывались в досягаемости, но это было явно не то воздействие, которое могло что-то в ситуации гармонизировать и убрать диссонанс внешнего и внутреннего звучания.
Некоторые из них просто лопались при прикосновении, некоторые - не адекватно приложенному усилию - анекдотично по-фотошоповски искажались и издавали неприличные звуки, некоторые — мученически корчились, словно холоднокровные существа, попавшие в слишком горячие для них человеческие руки, а некоторые задорно выскальзывали, наподобие мыла, да еще, как будто, строили при этом издевательские гримасы.
Мелхиседек не мог решить, тяготит его
