Пробка

весьма кстати. «Что это?» - прохрипел он, ухватившись руками за решетку, чем бессознательно надеялся воспрепятствовать уже начавшей зарождаться вокруг него воздушной турбулентности.
Бультерьер влез между ним и металлическими прутьями, стремясь хоть каким-то способом защитить своего хозяина.
«Это пробка Будды,» - усмехнулся не-джинн - «будь осторожен, не вглядывайся внимательно, тебя туда может засосать». «За-со-сать,» - трубно повторил Мелхиседек, имитируя эхо, и испугался, что его голос вдруг так сам по себе неожиданно трансформировался.
Летающий бультерьер лизнул Мелхиседека широким движением по лицу, и его язык на мгновение прервал безумно совокупившийся с неописуемым предметом взгляд. Грубо говоря, просто закрыл ему глаза.
И в этот же миг когтистая лапа зверя легла Мелхиседеку на щеку, царапая ее, и он, инстинктивно уклоняясь, изменил угол поворота головы.
Затем глубоко выдохнул и невменяемо-отсутствующе посмотрел на не-джинна. Через минуту-другую с ним уже можно было разговаривать.
«Это, как бы, пробка пробок,» - сказал не-джинн - «она - мера всего. То есть, всех остальных самоизготовленных людьми пробок. Она выводит на чистую воду во всех, кто с ней соприкасается, самого себя, относительно не-самого себя. Разделяет их бесповоротно, как черное и белое, и какую-то их этих частей оставляет в своей неоспоримой собственности.
Если она видит, что белая часть для человека нежеланна и бесполезна, она забирает именно ее, то есть довершает то, что человек в течение своей жизни сам основательно построил.
Вот и получается, что некоторые отдают ей своего настоящего человека, а другие просто сбрасывают шелуху.
Будде же, хоть он и владеет ею, она ничего не закупоривает, то есть, не является его лично непосредственной частью, как мы это когда-то увидели в твоем случае».
«Ну, его непосредственной частью ничто не является. На то он и Будда». «Да. Однако, Он все время носит ее с собой».
«Но-осит. И при этом лакает шампанское...». «Конечно. Должно же быть ее присутствию какое-то утилитарное оправдание. Да и почему бы старику не развлечься?».
«А как же ГАИ-шники? Ведь они за каждую промиллю четвертуют». «То-очно! Звереют. У них сейчас коррупционный закон. Как волки, чуют крупную добычу».
Белый Будда слушал дискуссию о себе с легкой улыбкой на монголоидном лице и, не спеша, переключал передачи.
_____
«А у Иисуса такая есть?». «Конечно. Но у Будды - это пробка Мудрости и Пути. Я тебе для этого кое-что и объяснил предварительно, чтоб ты смог ею воспользоваться. А у Иисуса это пробка — прямого и непосредственного Воздействия, или как христиане говорят, Спасения.
Это значит, что он сделал ее как бы из самого себя. То есть, представь: увидел ты, например, голодных детей, взял нож, от своего собственного живота кусок мяса откромсал, на сковороду бросил, зажарил и им дал. Ну помнишь, так было в какой-то части «Пилы»?». «Нет. Не помню». «Ну и правильно. Не хрена такие вещи смотреть...,» - он хохотнул - «хотя, у тех товарищей побуждения были совсем иные...».  
Мелхиседека взволновали слова о том, что ему предстоит чем-то воспользоваться. Его легкость, воцарившаяся в душе, как он теперь понял, основывалась на факте, что он никому ничего не должен.
Он напрягся, задумался, взгляд его случайно упал на пробку, и он испытал нечто подобное тому, что было, когда он спасался от затычки в ванной и его утягивало обратно через сливное отверстие.
И в этот момент разомкнул свои уста Будда. Он произнес слово, которое уже прежде произносил: «Расслабься».
Буль-терьер посмотрел на него с необыкновенным почтением — в той мере, в какой подобные чувства могли бы отразиться на собачьей морде.
«Не парься. Все ништяк!» - усилил тезис Будда, видя в зеркале заднего вида, что беспокойство еще не до конца покинуло лицо Мелхиседека.
И вот этого уже оказалось достаточно. Все встало на свои места. Ключ, словно родной, вошел в замочную скважину и, как по маслу, легко провернулся.
Неоспоримо, как столб, в который он, вдруг зазевавшись, охреначился лбом, Мелхиседек увидел перед собой этот самый Ништяк...! Огромный и всеобъемлющий! Имеющий вид гигантской пробки от шампанского.
Ништяк улыбнулся и как бы захлопнулся перед Мелхиседеком, перестав в этот момент быть пожирающим зверем и превратившись просто в подобие кувшина, который заточил в себе (как это, в принципе, обычно поступали с джиннами) Мелхиседека неприкаянного - того, которого вечно засасывало через всякие отверстия - ванн, унитазов и пр. - из одного замкнутого объема в другой.
Но ощущение, что от тебя откусили и проглотили нечто второстепенное было странным.
Он вдруг осознал, что все его существо как-то расклеивается, трещит по швам, рассыпается на песчинки, подобно енотам или Клайву Баркеру.
Лучшая часть Мелхиседека стремительно переставала быть единым целым. Он принимал на свою обновленную личность все увеличивающееся с каждой минутой давление внешнего мира.
Словно ребенок сделал куличик, снял формочку, а потом (то ли ему не понравилось получившееся, то ли из окружающего его что-то рассердило) вскочил и с плачем растоптал свое произведение.
И еще, будто после операции, начал отходить наркоз, появилось саднящее осознание собственной измены всему нажитому и выпестованному, возможно, лучшему, что было когда-либо в его жизни.
«Тот, которого я предал,» - подумал Мелхиседек - «был твердым, следовательно способным на какие-то свершения. А этот оставшийся, которого я невольно предпочел — слизняк! Может быть я все же настоящего себя скормил этой штуке, а сам так навсегда и останусь не-Мелхиседеком?».
Однако, он уже почувствовал какую-то фальшь и раздвоение в этом самобичевании.
Тревога, возросшая до степени паники, обусловила эффект отдаления всех объектов окружающего мира — и живых и неживых - поэтому разговаривать он теперь мог исключительно только с самим собой, да и слушать, в общем-то — никого другого, как этого собеседника.
Расслоение, которое он стал ощущать сразу же после «процедуры», позволяло ему без противоречия сочетать в себе признание очевидности чего бы то ни было с остервенелым самообманом.
А душевное состояние его тем временем становилось все более и более исступленно-мандражирующим.
«Прекрати! Здесь дело - не во внутренних шурах-мурах!» - говорило ему предчувствие - «Они есть - как подснежники на скотомогильнике с сибирской язвой. Что-то неминуемо приближается извне. Самокопание только прикрывает это другое. А оно - страшное! Я вижу, что оно - какое-то убойно-прямолинейное, топорно-неотвратимое...!».
И сразу же вслед за этим включалось: «Но ведь, в конце концов, раз тот ликвидированный «я» был для меня менее важен, так и забыть про него! Правильно сказал Будда: «Расслабься». И будь самим собой. Прими на себя ответственность за то, какой ты есть. То есть, правильней: какой остался. Не чувствуй себя инвалидом! Тебе удалили всего лишь воспаленный аппендицит,» - так успокаивал он себя и уговаривал - «искорени недовольство. Все ништяк!».
«Быть в согласии с действительностью,» - вдруг с усмешкой произнес не-джинн, глядя на него исподлобья (он наблюдал за ним, видимо, таким образом, уже достаточно давно, но из-за панического эффекта «отдаления» заметил это Мелхиседек только сейчас) - «это значит просто уметь смотреть в глаза существующему порядку вещей. А как только ты научишься смотреть, ты уже обязательно и полюбишь его. Главное - не отводить взгляд, не соскальзывать им с обледенелого и покатого бытия. Оно ждет, чтоб ты как бы прожег в нем дырку, закернился в нем и удержался».
Но, однако, в данный момент сознание Мелхиседека бегало из стороны в сторону. Оно оказалось не в состоянии ни на чем останавливаться. Ритм биения сердца был каким-то грубым, поверхностным. Все как-то прыгало перед глазами, и ничего не имело значения.
И тут вдруг фургон остановился. Белый Будда выключил двигатель и поставил машину на ручник: «Ну все. Приехали,» - сказал он - «выходи,» -  и взял с соседнего пассажирского сидения лежавший там автомат Калашникова.
Мелхиседек опешил: «Э-э..., а это зачем?». И как он раньше этого автомата не заметил? Белый летающий бультерьер сидел, прижав уши, а как только не-джинн распахнул дверцу фургона, молниеносно выпорхнул через нее и исчез.
Мелхиседек недоуменно посмотрел на обоих присутствующих. Они глядели пристально и ждали, пока он поднимется и вылезет.
Узкоглазое лицо Белого Будды было бесстрастным, а в глазах не-джинна он прочитал то же самое выражение, которое было у джинна, когда он заливал в бетон  Бориса Абрамовича Трындычевского.
В душе Мелхиседека сразу же что-то ёкнуло и опустилось. В ушах его так и прозвучало тем же легкомысленным тоном, словно было тогда записано, а теперь воспроизведено: «Просто хотел успеть и не успел. Поэтому... сам понимаешь...».
Как сомнамбула, на негнущихся, неслушающихся ногах он кое-как вывернулся наружу и увидел перед собой бескрайнее заснеженное поле.
Конвоиры его подошли сзади, и Белый Будда передернул затвор.
И Мелхиседек вдруг в этот момент как-то совсем по-иному посмотрел на действительность.
То, что для него было прежде важно, вдруг стало мизерно, а неудостаивавшееся раньше и полсекунды внимания, неожиданно начало переливаться калейдоскопами бездонных смыслов, неисчерпаемыми соломоновыми копями драгоценных содержаний.
И еще он понял: ничего не появилось, у него просто получилось во все это неожиданно всмотреться.
Все вокруг - и улетевший буль-терьер, и скурвившийся не-джинн, и этот убогий фургон, косящий под ковчег — вдруг сделалось Мелхиседеку неимоверно дорого.
Каждый мельчайший миг отведенного ему прозаического существования стал неописуемо ярок и ценен, вне зависимости от того, каким местом — лицом или задницей - он к нему поворачивался.
Он вспомнил, что в машине между ним и Буддой была решетка. Но и в этом он углядел значительность и благость, подобно тому, как ученый относится с внимательным уважением и предупредительностью к любым сведениям или предметам, принадлежащим к интересующей его эпохе.
Когда к нему тогда - стоящему в пробке - в первый раз сел джинн, он не знал про себя, даже кто он вообще такой, откуда, как сюда попал, что с ним прежде происходило. И он вытаскивал все это по кусочку, постепенно извлекал на свет.
А теперь почудилось, что из памяти вылез наконец ключевой момент — каким образом он в эту пробку угодил. Происходило явное дежавю, предавая всему происходящему как бы некоторую несерьезность: раз один и тот же момент можно, как в видеоплеере, дважды прокрутить, то это очень много чем характеризует устройство бытия! Действительно: «Не парься! Все ништяк».
«Дай-ка мне,» - сказал не-джинн, и Мелхиседек услышал хлопок ладони об металл. Это Белый Будда передал не-джинну автомат.
«Я давно его суку пас, да никак не мог выловить среди его мутных проекций. Все прятался гад за своими многочисленными не-Мелхиседеками!» - и он слегка толкнул Мелхиседека стволом в спину.
Тот сделал шаг на обочину в снег и сразу провалился по колено. Там был кювет.
«Стоп!» - вдруг осенило его - «Он говорит, что не мог сделать с не-Мелхиседеком то, что может сделать с Мелхиседеком... . Но ведь сам он - не-джинн, то есть, получается, некто