Пробка

поведения застрявшую в голове - непонятно из какой жизни - спугнутую им тогда с цветка разукрасистую обворожительную бабочку.
Что он увидит, спустившись и после поднявшись на следующий бархан, Мелхиседек, понурившись и замедляя шаг, как будто стараясь оттянуть неизбежное, уже совершенно точно знал. Поэтому не удивился, не расстроился и не посетовал ни на какие обиды или разочарования.
В прямоугольном деревянном ящике, похожем на гроб, лежал плотно связанный человек, ноги и нижняя часть туловища которого были утоплены в еще не застывшей сырой массе бетона.
С трудом Мелхиседек узнал в нем того, который тогда сидел за столом в бункере в окружении кучи денег и считал их. Его глаза были такими же испуганно расширенными, как тогда, но сейчас он уже не произносил: «Не успею», а молчал, как будто его хватил паралич от страха.
Однако, в данном случае у этой затравленности причина была ясно видима. Пока еще спиной к Мелхиседеку стоял некто в длинном плаще с капюшоном и крутил рычаг ручной бетономешалки. Поработав так некоторое время, он повернул агрегат вокруг горизонтальной оси и вывалил его содержимое на грудь обреченному, затем лопатой разровнял и утрамбовал.
«Рано или поздно со всеми ними происходит что-то подобное,» - произнес джинн, демонстрируя, наконец, Мелхиседеку ухмыляющееся лицо.
«Кто это?» - осведомился тот устало. «Борис Абрамович Трындычевский – основатель теории «избранного народа» - богач и политический деятель, глобалист и педераст, защитник прав человека на электронные чипы в мозгу, столп толерантности и гений постиндустриализма,» - ответил джинн нараспев и продолжил свое дело, насвистывая: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Не досмотришь сладкий сон, как зальют тебя в бетон».
«За что ты его?». «А он не успел». «Чего не успел?». «Не знаю. Просто хотел успеть и не успел. Поэтому... сам понимаешь...». «Исчерпывающе».
На этом диалог временно прекратился, хотя джинн еще много чего-то, жестикулируя, говорил. Он потешался, ерничал, кривлялся лицом и телом.
«И чего ты хранишь эту свою пробку?». Мелхиседек вздрогнул: «Откуда он знает...? Хотя... . Я же забыл, кто он такой. Им все известно». «Вот отверстие,» - продолжал джинн – «вполне подходящее для того, чтоб от нее избавиться, засунув туда,» - он указал на трубку, вставленную в рот Трындычевского, через которую ему предполагалось оставить доступ воздуха.
«Так ведь он же через нее... того... дышит...». «Это не имеет значения,» - отрезал джинн неожиданно для себя решительно – «этот тип и пробка подходят друг к другу. Он сам подогнал под ее форму и диаметр отверстие, если можно так выразиться, своего взаимодействия с миром. Сам загнал себя в угол. А тебе же необходимо освободиться от нее, пусть даже и лежащей в кармане, а не перекрывающей кислород. И только тогда ты сможешь увидишь Белого Будду».
«Но я могу просто выкинуть ее...». «Не-ет, братан! Не все так просто. Эта пробка образовалась не случайно и не из шампанского. Она образовалась из твоего собственного естества. Вылетела из тебя, потому, что ты ее исторг. И теперь прийти она должна исключительно туда, куда подходит по смыслу, по существу. Если ты ее выбросишь, она вернется. И  уже не в карман, а как прежде, в твои внутренности. Ты способен лишь передать ее, как эстафету. Всучить тому, кому она теперь по праву принадлежит, тому, чья природа пребывает в состоянии зазнавшейся обособленности, закупоренности».
Мелхиседек наклонился над гробом, достал пробку и засунул ее в трубку. «Ну вот и молодец!» - зааплодировал джинн – «Вот теперь ему и Ctrl-Alt-Del...».
После этого Мелхиседек ушел в свои мысли и больше не слушал беспрерывную разухабистую болтовню. Глядя на раскачивающийся гроб и на последние забетонированные судороги олигарха, он не испытывал ни сострадания, ни злорадства. Но и юмора джинна тоже не разделял.
Его охватила некая высокомерная безучастность. Второе «я» - не-Мелхиседек – до определенного момента еще сохранявшееся - начало как-то становился все меньше и меньше, и наконец, совсем сморщилось и исчезло.
«Потоп!» - снова забеспокоился он. Мозг опять зело тряхнуло в черепной коробке, и заступил на вахту какой-то новый часовой его личности, открылось ранее не обследованное помещение в бесконечных подвалах.
«Подсудимый Мелхиседеков, вы признаетесь, что зверски убили своего бывшего работодателя - бизнесмена Трындычевского - а после еще надругались над его телом!?» - прозвучал, отдаваясь от высокого потолка эхом, писклявый женский голос.
За импровизированной кафедрой в мантии судьи стояла толстая тетка, известная Мелхиседеку прежде, как Дежурная по станции, которую он трахал в каморке с чудовищем на стене.
Произнеся вышеуказанную фразу, она громко ударила деревянным молотком по столу с таким видом, словно не судила, а продавала что-то в аукционе, и из уст ее перед этим вылетало исключительно: «Раз, два, три, продано».
До данных событий Мелхиседек как-то и не злился на джинна за его шутки, и не принимал их близко к сердцу. Но теперь все это стало излишне натуралистично и правдоподобно. Хотелось играть предложенную ему роль. Тем более, что вокруг него этот изобретательный весельчак враз выстроил металлическую решетку, как в настоящем зале суда.
«Их всех когда-нибудь зальют живьем в бетон!» - заорал Мелхиседек исступленно - «Эти «избранные» - в пролете! Я - реальный и непререкаемый царь и первосвященник! Я - председатель совета директоров «Салима»! А «Салим», между прочим, теперь, когда все договоренности уже достигнуты, скоро неминуемо будет переименован в «Иерусалим»...,». Он подавился словами и захлебнулся воздухом, дыхалка отказала. Затем он тихо и хрипло добавил: «что, несомненно, есть путь к истинному величию...».
«Пусть эту посудину еще пока качает, но когда я причалю к берегу и выйду из нее живым...,» - последнее слово было произнесено страстно и с акцентом.
Мелхиседек так крепко вцепился в прут решетки, что, казалось, сейчас его вырвет и засунет судье в какое-нибудь место: «там, возле ресторана «Арарат», меня будет ждать Гурген Мовсесян, известный всем под погонялом «Авраам». И от меня – от Мелхиседека - теперь потребуется лишь малое: где-то раздобыть хлеба и вина, чтоб встретить его,» - он смотрел на толстуху с полной уверенностью, что именно она обязана обеспечить его всем этим – «а тогда уж Авраам вручит мне десятую часть всего, что отобрал у этих лохов! В этом то и было наше с ним изначальное принципиальное соглашение. Такие пацаны, как Авраам, свое слово держат!».
Он бредил навязчиво и в полном здравом рассудке. Они с джинном, принявшим сейчас карикатурно-женский образ, смотрели друг другу в глаза и улыбались, но прекратить роль, по крайней мере у Мелхиседека, не было никакой возможности.
Он врос в нее, страшно ненавидел, боялся, но все же продолжал пить и пить из этого сосуда какую-то завораживающую и ужасающую энергию.
Вдруг решетка отворилась, и в нее вошел огромный медработник в белом, разумеется, халате. Мелхиседек не узнал в нем джинна и окончательно струсил. Что-то пошло не по привычному сценарию. Кто-то посторонний вмешался в их спектакль.
Произошло противоестественное скрещивание несовместимых слоев реальности, как сращивание ген в пробирке обезумевшего биолога.
Мелхиседек просек это одновременно всеми составляющими своего нутра и уже бесповоротно выпустил вожжи, утратил последние крупицы воли. Выронив на пол толстый металлический прут, он хлюпнулся на скамью подсудимых и, откинувшись на ее спинку, с тоской и испугом посмотрел на вошедшего.
«На сорок дней тебе хватит препарата «Небеса»,» - произнес детина, наполняя шприц – «его в достаточном количестве привезли специально для тебя. Эта химическая дрянь блокирует в твоем мозгу установку «потоп»...». «Кто это обо мне так позаботился?» - вяло промямлил Мелхиседек. С ним никто не стал больше разговаривать, но на бейджике, висевшем у медбрата на халате, содержался ответ: «Тимоти Лири. Ассистент Архангела».
Прошло неизвестно сколько времени. Сорок дней или более... . Наконец Мелхиседека пробила отрыжка, и через задний проход вышли газы. «Кто я?» - спросил себя другой не-Мелхиседек – не тот, явно, который появлялся раньше.
На тумбочке рядом с кроватью лежала Библия. Не-Мелхиседек покосился на нее. «Тот прошлый не-Мелхиседек знал абсолютно все, а этот абсолютно все забыл,» - понял Мелхиседек и тут же ответил себе на первоначально заданный вопрос.
Он приподнялся, оперевшись на подлокотник, и взял в руки Библию: «Странно, что не-Мелхиседек не один, а их может быть множество. Странно и опасно». Он раскрыл книгу на первом попавшемся месте. И это ожидаемо оказалась «Книга Еноха».
_____
Они сидели на веранде в двух креслах с каким-то полупрозрачным человеком и смотрели вдаль. Там открывалось широченное поле, обрамленное чуть не по самому горизонту еле различимым частоколом леска.
Новый туповатый не-Мелхиседек, как ребенок, умилялся бродившим по нему в нескольких десятках метров от них поразительно шерстяным овцами. Ему казалось, что он даже раньше никогда не видел таких.
Стоило ему только подумать об их мягкости, как тактильные ощущения начинали приходить к нему не через кончики пальцев, что представлялось бы в данном случае логичным, а через головку члена.
Мелхиседек осознал, как он любит этих овец, и почувствовал, что сейчас кончит. «Звероложство это,» - сказал полупрозрачный человек – «оставь их в покое». Мелхиседек перестал думать о мягкости овец. И только тогда заметил сидевшего в углу панорамы странного зверя.
Он напоминал человекообразную обезьяну, но шея у него относительно остального туловища была длиной, наверное, в той же пропорции, что и у жирафа. Обезьяна постучала себя по груди, как это положено всем кинконгообразным созданиям, и в ответ раздалось мелодичное треньканье, словно кто-то небрежно, но квалифицированно, прикоснулся к струнам гитары.  
Мелхиседек присмотрелся и понял, что прямая позвоночника животного при движениях не гнулась, абсолютно никак не изменяя своего палкообразного состояния, словно ему в задницу был загнан очень длинный кол.
А от того места, где у нормальной гориллы подбородок, до того, где у нее положено располагаться половым органам, были совершенно реально и туго натянуты — по возрастанию - от тонкой до толстой — самые что ни на есть обыкновенные металлические струны.
Животное снова провело ручищей по своей груди, и  Мелхиседек почувствовал себя коброй, выползающей из мешка на танец по зову дудочки. Столь божественной была мелодия, извлеченная из этого неотесанного примата.
И следом за этим  Мелхиседека одолела полу-игривая, полу-испуганная, полу-садистская мысль: «А ведь в этом случае у него в брюхе должна быть очень объемистая дыра. Да и кишкам там места не найдется, где разместится...».
«Окошко, через которое мы видим мир, подобно глазку в тюремной камере. К тому же, стекло в нем в той или иной степени запорошено по милости кармы,» - произнес в этот момент полупрозрачный человек, и Мелхиседек, не смея на него посмотреть, отвлекся от экзотического существа.
Он снова иррационально задался вопросом, не джинн ли он — этот субъект. Но ответ лежал на поверхности, никем не востребованный,