Пока не светит солнце

    I
   
    За окном тёмно-синее, почти чёрное небо. Вечер, ночь или утро? Трудно сказать... Я тянусь к выключателю, и лампочка вспыхивает под потолком, - ярко и тревожно. Не люблю электрический свет. Но сейчас у меня нет выбора: он - единственное, что может защитить меня, пока не светит солнце... Круглый глаз луны неподвижно глядит в окно. Я одна, в комнатах тихо, и за стенами квартиры тоже не слышно ни звука. Все уснули, или?.. Я не знаю.
   
    Знаю только, что тишина будет длиться недолго. Пройдёт не больше десяти минут, - и откуда-то снизу, с лестницы, донесутся тяжёлые шаги... Я услышу их издалека. Кто-то поднимется вверх, пройдёт по лестничной площадке, прихрамывая, тяжело опираясь на клюку. Ключ со скрежетом повернётся в замке... Как всегда.
   
    ...Резкий звук заставляет меня вздрогнуть. Я испугана, но не удивлена, ведь я уже знаю, что это он. Мой дед. Вернулся с кладбища. Так было уже не раз...
   
    Он распахивает дверь, - широко, настежь, - и в прихожую врывается ветер. У него жёлтое лицо, - цвета кладбищенской глины; в остальном он почти не изменился, - та же походка, те же черты, - и даже костюм, в которой его похоронили.
   
    Он идёт в свою комнату, ложится в постель, потом снова встаёт. Голод гонит его на кухню. Он всегда голоден, когда возвращается с кладбища, - может съесть две буханки хлеба и кастрюлю супа. На кухне стоит мой завтрак, и я понимаю: от него мало что останется, если я не потороплюсь...
   
     Чёрная полоска под дверью похожа на портал в другой мир. Из-под защиты электрического света выходить страшно, но я шагаю в тёмную прихожую и оказываюсь в кухне, наедине с мёртвым...
   
    Весь пол усыпан хлебными крошками. Дед выковыривает мякиш из хлеба и жадно жуёт; он зажёг огонь, и на плите греется кастрюля с супом, а рядом - сковорода с овощами и мясом. Я понимаю, что холодильник он уже опустошил...
   
    Пытаюсь тихонько взять свою тарелку со стола, надеясь, что он меня не заметит. Но тщетно, - он смотрит на меня исподлобья; три морщины пересекают его лоб, как при жизни в минуты гнева. Неестественно светлые, мутно-голубые глаза, подёрнутые смертной пеленой, кажутся мне побелевшими от ярости. Наши взгляды встречаются, - и это худшее, что может случиться, потому что в руке у него нож...
   
    Так было всегда. В прошлый раз он сказал, что пришёл ко мне, потому что увидел свет, а свет ему мешает; в этот раз бросился на меня с ножом молча, без предисловий: цель визитов моего деда всегда одна. Он хочет меня зарезать.
   
    Я стараюсь оттолкнуть его, но он сильнее меня; лезвие приближается к моему горлу, - кажется, ещё секунда, - и конец неизбежен. Я перехватываю его костлявую руку и вырываю нож...
   
    Отвращение... каждый раз в такие минуты я испытываю это чувство. Мне слишком хорошо известно, что будет дальше. Мы падаем на пол, и я кромсаю его ножом, не помня себя; труп разваливается на куски: он уже изрядно подгнил, полежав на кладбище. Куски мёртвой плоти вспыхивают голубым пламенем и чернеют, превращаясь в пепел. Окровавленная нога с ободранной кожей, рука со скрюченными жёлтыми пальцами да голова, которая ещё пытается что-то кричать, беззвучно открывая рот, - вот и всё, что от него остаётся, а иногда - и того меньше... но и эти останки мне нужно куда-то спрятать, потому что, если это найдут, меня посадят в тюрьму. Полиэтиленовые пакеты идеально подходят для этой цели: кровь не просочится, надо только завязать потуже. Я засовываю туда куски трупа, а дальше всё зависит от моей фантазии: иногда я прячу их на балконе, иногда - в особом тайнике под полом, но чаще просто выбрасываю где-нибудь на улице. Держать эту гадость дома не хочется, - хотя через некоторое время эти куски и сами исчезают. Обычно проходит не более суток, - и от них не остаётся ни следа...
   
    Когда с трупом покончено, я иду в ванную за тряпкой, чтобы смыть кровь с пола. Я знаю, что крови быть не должно: ведь у мёртвых она не течёт; но у тёмного времени суток свои законы. Ненавижу ночь... Ночью может случиться всё, что угодно, -   даже самые страшные сказки покажутся детским лепетом по сравнению с тем, что случается в этом мире, пока не светит солнце...
   
    Иногда бывает так, что после убийства крови не остаётся, - но не на этот раз. Пол в кухне сильно запачкан. Я убираю, и на душе у меня становится легче. За окнами брезжит рассвет. Оказывается, было всё-таки утро, а не вечер... скоро становится совсем светло. С восходом солнца все мои страхи куда-то улетучиваются. До следующей ночи. Впрочем, дед приходит далеко не каждую ночь, - иначе я, наверное, давно сошла бы с ума...
   
    II
   
    Я наспех доедаю остатки овощного рагу со своей тарелки. Янтарно-жёлтое солнце светит мне в окно. Люблю солнечный свет... он всегда приносит мне радость, не то, что темнота или сумерки.  Пора идти на работу, но даже это меня не огорчает.
   
    На лестнице меня встречает соседка Фотина Леонидовна. (Вообще-то её зовут Светлана, но с некоторых пор она предпочитает данное при крещении имя тому, что записано в паспорте. Хотя это совсем не важно: обычно соседи зовут её просто Леонидовной.)
   
    - Ну что, опять? - сочувственно спрашивает Леонидовна, заметив мою бледность и тёмные круги под глазами.
   
    - Опять. - Я коротко киваю.
   
    - Всё ходит и ходит. Вот ведь напасть. И что ему от тебя нужно?!
   
    - Не знаю.
   
    - Всю ночь не спала, поди?.. Бедное дитё.
   
    Леонидовна давно на пенсии, и на работу ей не нужно, - спи сколько хочешь, хоть ночью, хоть днём. Она сочувствует мне: рабочий день после ночи войны с мертвецом способен довести до изнеможения и менее хрупкий организм.
   
    - Свечку бы за упокой поставить...
   
    На Леонидовне новый белый платок и цветастое платье, седые волосы аккуратно расчёсаны на прямой пробор; она собралась в церковь к утренней службе и встала пораньше, чтобы успеть принарядиться по этому случаю.
   
    - Думаете, поможет?..
   
    - Отчего же нет?
   
    - Ну, понимаете... - осторожно замечаю я, - тем, кто в это верит, возможно, это и поможет, а вот я...
   
    - Что - "ты"? В Господа не веруешь, что ль? - Возможно, Леонидовна и слышала о свободе совести и равенстве религий перед законом, но эти крамольные идеи не нашли отклика в её душе, и она отбросила их, как ненужную ветошь, мешающую её служению Богу и ближнему.
   
    - Ну, как вам сказать... В общем, я агностик.
   
    - Кто?!
   
    Глаза у Леонидовны округлились; я знала, что в гневе она была страшна, поэтому предпочитала не обсуждать с ней вопросы веры.
   
    - Агностик. Ну, тот, кто не знает, есть ли на самом деле бог, или его нет... - определение едва ли можно было назвать развёрнутым и точным, но я попыталась объяснить как можно доступнее.
   
    - Эх... Молодая ещё ты, глупая. Ну, да ладно... не о тебе речь. Не тебя же мы хотим упокоить. - Она сокрушённо вздохнула, по-видимому, печалясь о глупости современной молодёжи, - и деловито спросила:
   
    - Покойник-то в Господа веровал?
   
    - Ну, как вам сказать...
   
    Покойник был убеждённым атеистом. Сомнений в этом быть не могло, - он даже на случайно вырвавшееся у бабушки восклицание "Господи, господи" каждый раз отвечал категоричным "Бога нет".
   
    - Можешь не говорить. И так всё с вами ясно. Что дед, что внучка. Живут же такие... нехристи. Натворят тут делов, наворотят, а Леонидовна расхлёбывай потом. Ну, да ладно. Помогу тебе на этот раз. Для начала сделаем так...
   
    Я с недоверием выслушала план соседки. Несмотря на некоторые причуды, Леонидовна, в общем-то, добрая старуха, - но идея, что она сможет мне помочь, и этот кошмар наконец прекратится, казалась мне на редкость неправдоподобной. Слишком много способов было уже испробовано и отвергнуто, - но чем чёрт не шутит... а может, и не чёрт...
   
    III
   
    Горячие капли воска стекают на мою руку, обжигая пальцы, но я не чувствую боли. Маленький огонёк моей свечи горит в полумраке церкви; Леонидовна стоит рядом со мной, на ней голубой шёлковый платок; пламя свечей отражается в широко раскрытых глазах, и они сияют. Её губы слегка шевелятся: она тихо и быстро шепчет слова молитвы; я пытаюсь повторять за ней, но сбиваюсь и замолкаю. "Упокой, Господи, душу раба твоего"... Я смотрю на икону: у святого, которому мы собираемся поставить свечу, одежда, украшенная позолотой, и лицо цвета кладбищенской глины, - такое же, как у деда, когда он пришёл в ту ночь. Строгие, осуждающие глаза смотрят на меня с иконы. "И не лень тебе дурью маяться?" - слышу я... Померещилось? Неужели это сказал святой?..
   
    Я резко оборачиваюсь; у меня за спиной благообразный бородатый мужичок отчитывает отпрыска: "И не лень тебе дурью маяться? На улицу выйдем, там поиграешь"... У меня отлегло от сердца. Хорошо, что икона не разговаривала со мной...
   
    Я ставлю свечу в подсвечник и быстро отдёргиваю руку: пламя чьей-то чужой свечи обжигает её. "Ничего, ничего"... - быстро шепчет Леонидовна; она дует на мою обожжённую руку, истово крестится, и мы выходим из церкви на свежий воздух.
   
    IV
   
    Как ни странно, после посещения церкви мне полегчало. Леонидовна светилась от радости: в кои-то веки ей удалось помочь ближнему, то есть мне. Её уверенность, что совершённый в храме обряд поможет упокоить деда, передалась и мне, и я заметно повеселела. На кухне закипал чайник, в доме было тепло и уютно; я удобно устроилась в кресле и поужинала плиткой шоколада, а потом отправилась спать в самом умиротворённом и радостном расположении духа.
   
    В эту ночь страшные сны меня не тревожили; умаявшись накануне, я отключилась сразу же, как только коснулась головой подушки. Под утро мне приснилась война: на город наступали немцы, но всё происходило на редкость тихо и мирно, - не то что в прошлую ночь. Ярко светило солнце; меня взяли в плен, и старый лысый фашист в блестящем чёрном мундире принёс мне к завтраку тарелку мелко нарезанных ананасов. Ананасы эти он якобы купил на рынке специально для меня... Я раздумывала, что он хочет этим сказать, - наверняка пленных можно было бы покормить и чем-нибудь попроще, - но тут зазвонил будильник, возвестив, что пора собираться на работу. Сновиденные фашисты до поры до времени забылись: меня ждали более важные дела...
   
    V
   
    Приземистое одноэтажное здание, огороженное бетонным забором, длинное, как коровья кишка, и облезлое, как дворовый кот, именовалось гордым словом "офис", - но я про себя называла его просто "работа", время от времени добавляя эпитет "проклятая". Это здание отнимало у меня лучшие часы жизни, - светлые, солнечные, - оставляя мне какой-то огрызок: летом - долгие вечера и закаты, а зимой - мерзкое тёмное время с угольно-чёрным небом над головой, когда не светит солнце...
   
    - Ну что, как дела? Неужели не ходит больше?.. - полюбопытствовала Алинка - моя сотрудница, когда я, наконец, добралась до офиса. Мы работаем вместе уже три года; её стол стоит рядом с моим, и благодаря этому обстоятельству она знает много странных историй из моей жизни. Впрочем, все остальные сотрудники тоже знают...
   
    - Не ходит, представь себе. Я сначала тоже не верила. А поставили свечку - и вот... - я развела руками.
   
    - Надо же... вот это да.
   
    Глаза Алинки, жирно подведённые чёрным карандашом, округлились; она явно была