Дурное побуждение

жертвователей. Теперь же все стало дозволенным. Проведённый ремонт усилил псевдовосточность синагоги. Паркет сменили на мраморную плитку, амвонную арку выкрасили в голубой цвет. Больше половины старинных скамеек - тех, что пережили блокаду - выбросили, всё равно  молящихся осталось немного. На табличках, прикрепленных к спинкам сидений первого ряда, имена современных спонсоров потеснили старых нотаблей: Гинцбургов, Поляковых, Варшавских.

"Мика,
да, я очень скучаю без тебя, а если так, что мне мешает приехать в Москву? (я тогда собирался в Москву и звал её туда) Моя семья построена так, что я не могу просто куда-то уехать. Да, я боюсь, но это не низкая трусость, зачем ставить всё  на край? Мой муж не из тех, кто простит – я его знаю. Вряд ли в твои планы входит провести со мной не только пару-другую прекрасных дней, но и все остальные. Более того – это не входит и в мои планы: разве это счастье, когда так много людей будет от этого страдать? Да, я люблю Йорика, знаешь, одно дело тебе говорить, что я готова на всё, когда мой муж за тридевять земель, другое – когда нужно будет смотреть ему в лицо…
Нет никаких обязательств, если я не нужна тебе, и нет никаких обязательств, если нужна…. Я плохо представляю наши отношения в развитии – пусть будет статично. В последнее время я говорю "да", которое оказывается "нет", а когда говорю "нет", оказывается, сказала "да"".

В этом была вся Ника. Её "да" могло превратиться в "нет" в любую минуту. Глупо было верить в её обещания. Как-то она посмотрела фильм, где героиня легко отказывается от своей клятвы: "Да, я это говорила, а теперь я считаю по-другому!" "Вот и я такая", - подытожила Ника.
Сначала она не приглашала меня к себе домой в отсутствие мужа, а когда пригласила, отказалась заниматься любовью на их супружеском ложе. Затем и это табу было отброшено. Просматривая их семейные фотографии, я как-то спросил: "А фотографии в обнажённом виде у тебя есть?" – "Ну, мой муж ведь хороший фотограф", - ответила она неопределённо. "Если женщина захочет изменить, - откровенничала она со мной, - подозрительность и слежка не помогут. Всегда можно устроить так, что муж не узнает".
Йорик ничего не замечал, он был весь погружён в работу, которую считал своим призванием. Последняя еврейская школа в Ленинграде была ликвидирована до войны, и с тех пор еврейские образование и культура в городе, не считая подполья, практически отсутствовали, а все попытки их возобновить безжалостно подавлялись. Те, кому это было нужно, стремились эмигрировать в Израиль, и только Йорик с горсткой единомышленников поверили в вековой давности теорию Семёна Дубнова об экстерриториальной национальной автономии, которая, якобы, может обеспечить выживание еврейского народа в открытом обществе. Дубнов считал полнокровную еврейскую школу одной из главных опор автономии. "Перестройка" дала, казалось, шанс для осуществления его теории на российской почве, и Йорик со всей душой принялся за дело.
Первая, религиозная школа "Шамир" открылась в 1989 году при синагоге. Йорик же возглавил первую светскую школу "Гешер", основанную на набережной канала Грибоедова тремя годами позже в бывшем общинном здании. Часть школьного бюджета финансировалось ГорОНО, часть – министерством просвещения Израиля, остальное – Американским фондом содействия возрождению еврейских общин. Школа состояла из двух отделений: общего и еврейского. На общем отделении вторым языком был французский, а на еврейском – иврит. Часто родители старались записать своих детей на общее отделение, и только не пройдя по конкурсу, соглашались на еврейское. Школа пользовалась популярностью из-за маленьких классов, обеспеченности компьютерами и горячих обедов. В первые годы уровень преподавания общих предметов был высоким, но со временем из-за малой рождаемости еврейских учеников становилось всё меньше, число классов сокращалось, и школа уже не могла предложить полной занятости хорошим преподавателям. Совместители же особо не напрягались.
Приезжие инструкторы внедряли систему преподавания иврита, которая уже показала свою несостоятельность в Израиле. По этой системе школьники сразу должны были начинать читать неадаптированные тексты и писать сочинения. Изучать грамматику возбранялось. В результате – после восьми лет обучения ивриту по четыре часа в неделю - подавляющее большинство выпускников не говорило на этом языке. К тому же, хорошо знать иврит не считалось престижным. Что касается других еврейских предметов, то их обычно преподавали местные самоучки, не имевшие ни учебных программ, ни учебников, ни методического сопровождения.
Да и чего было ожидать от школьных учителей, когда даже некоторые новоиспеченные университетские "флагманы" иудаики оставались полуграмотными в этой области; они обходились без знания еврейских языков, имели смутное представление о содержании Танаха (еврейской Библии) и Талмуда, не говоря уж о повседневной жизни религиозного еврея.
Зарплаты учителей была неравные. Преподаватели общих предметов влачили нищенское существование, еврейских - получали значительную надбавку, а приезжие педагоги имели израильские зарплаты, снимали хорошие квартиры и приезжали в школу на иномарках. Бедные учителя завидовали своим преуспевающим коллегам, а те смотрели на них свысока. Склоки и интриги не прекращались, учительского братства не получалось. Сам Йорик зарабатывал неплохо, учитывался и его директорский пост и авторитет, завоёванный в общине.
Сионизм и иврит отнимали у него "паству", религия была для него пустым звуком, а ассимиляцию он не принимал. Оставалась светская, в основном левая культура на языке идиш, небольшой сегмент еврейского наследия. Её он и внедрял в своей школе на внеклассном уровне, не жалея сил, но и она не была до конца понятна вне связи с традицией. Так, например, в самой известной народной песне "Тум балалайка" парень-иешиботник спрашивает девушку: "Что может гореть и не сгорать?" (Вос кон бренен ун нит ойфхерен?) Напрашивающийся ответ: "Неопалимая купина – Господь, представший перед Моисеем в виде несгораемого куста". Однако девушка дает другой ответ: "Любовь может гореть и не сгорать". Провалилась ли она на экзамене или предложила парню другую жизнь, далекую от религии?  Очевидно, что без этой библейской аллюзии выхолащивался смысл песни.
Йорика удручала неготовность петербургских евреев сплачиваться в настоящую общину, принимать на себя ответственность за будущее, своё и своих детей, самим платить за школу и культуру. Видно, не читали Дубнова. Еврейское "возрождение" (лучше сказать – реанимация) шло за чужой счет. Йорик прекрасно понимал всю зыбкость своей позиции. В узком кругу он жаловался на тернистость избранного пути, на своих жестоковыйных соплеменников и на "ничего не смыслящих" спонсоров, прибавляя: "Одно у меня есть, это надёжный тыл". При этом он переводил взгляд на красавицу-жену.
Ника постоянно дарила мне свои фотографии, чтобы я не остывал. Я смотрю на них теперь и вспоминаю, что и когда она носила, когда надела контактные линзы, когда подкрасила волосы, когда  сменила прическу. Её кожа была изумительной, и если бы не вена, выступившая на ноге после родов, её тело можно было назвать совершенным. Когда я посоветовал прооперировать вену, она ответила: "Вот рожу от тебя ребёнка, тогда заодно и сделаю операцию. Хочешь девочку?"  Однажды, к моему приезду она отрастила длинные волосы: "Это специально, чтобы ты мог держать меня за волосы во время минета".

"Здорово было слышать тебя по телефону, а то ощущение пустоты. Нет "обратной связи", это тяжело. Скажи, что любишь, скучаешь, мне нужно это знать и чувствовать, если не постоянно, то хоть иногда…. Ты в рубашке? Как я мечтала бы сейчас её расстегнуть,… нет, достаточно"….

Я отвечал ей в том же духе. Постепенно уверенность в моей любви укреплялась в Нике. "Ты очень серьёзно любишь, если можно так сказать, по-русски". Она заранее предупредила меня  о приближающемся дне рожденья, ждала подарка, хотела золотой браслет. Я купил ей серьги из белого золота модной формы. Она надевала их, когда мы виделись. "Это серьёзно – носить подарок любимого человека".

Моя "серьёзная" любовь грела её, усиливала тоску, вселяла надежду. На пороге третьего тысячелетия она выплеснула в мою почту свое поздравление, полное любви и укоров.

"1. Я благодарна тебе за то, что ты есть такой….
2. Моя красота и моя молодость у тебя, у твоих губ, рук, ног.
3. Ты сделал меня такой, какая я есть сейчас, я понимаю это и благодарю тебя.
4. Спасибо, что ты тогда настоял, не дал мне уйти. Я поняла, что без тебя моя жизнь была бы….
5. Спасибо за твое отношение ко мне, я умею это ценить, я умею любить, хотя ты можешь заявить, что не уверен….
Ну, давай, сложи и это признание в свою коллекцию; а себе пожелаю, чтобы и дальше эти пять пунктов, или их появится больше, я рассматривала как счастье, а не трагедию".

"Мне всё больше нравится стихотворение Бродского, которое я тебе отдала:

"Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооружённом самодельной лампой.

……….

Я буду стар, а ты – ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
Что счёт пойдет на дни – не на года, -
оставшиеся нам до новой эры…."

Может, бросить всё к чёртовой матери и так и сделать? Вот только с кем?
Ты, вообще, почему-то ассоциируешься в моём сознании и сердце с этим поэтом. Хотела бы я попить кофе, как он, в Венеции, с тобой, но ты предпочитаешь ехать с женой в Барселону…."

"Я хочу увидеть тебя весной – это классное время года, и оно близко. Мне плохо, не хочу ждать. О, нет-нет, "учитесь властвовать собой…", а ведь жизнь-то одна, раз – и всё…."

Её укоры и прозрачные намеки я игнорировал, порой даже умудрялся не слышать. Любил, еще как любил, но боялся и не верил. Боялся менять надежное существование на рискованное, помнил музыканта. Считал, что пока что контролирую ситуацию, а если уступлю Нике, то это изменится. Не оказаться бы в позиции Йорика, если не в худшей.
Я приехал в Питер в июне, на фестиваль еврейской книги. Встреча с читателями на этот раз была не из лёгких. Моей книге о «Деле врачей» противостояла новая монография московского историка Петра Пустыркина, в которой тот отрицал, что Сталин планировал высылку евреев в Сибирь.  Пустыркин много работал с секретными партийными архивами, вообще «имел доступ» и "был вхож". По его мнению, если уж он не нашёл документа, подтверждавшего планы высылки, то и планы эти существовали лишь в воспаленных мозгах перепуганных евреев. Он утверждал это слишком уж категорично, отметая другие версии и свидетельства, хотя необнаружение отдельным исследователем в некоторых, пусть и важных архивах, плана высылки ещё не являлось доказательством отсутствия такового. Ведь и приказ убить председателя Еврейского Антифашистского комитета Соломона Михоэлса Сталин отдал устно.  Ведь уничтожались же намеренно архивные материалы, например, результаты переписи населения 1939 года.  Но спорить с Пустыркиным мне было трудно. Я же к академическому миру не принадлежал, в архивах не работал, компилировал из чужих работ. А там писали, что многие тогда, зимой 53-го слышали  от знакомых