Он никогда не курил и не одобрял курильщиков, но именно в эти минуты вдруг захотелось ощутить чуточку тепла от крохотного тусклого огонька, вдохнуть едкий дым. Николай посмотрел на свои красные, скрюченные, заледеневшие пальцы и с трудом пошевелил двумя из десяти. «Э, брат, так не пойдет. Не время раскисать. Взвод спасать надо!» Превозмогая пронизывающую боль, старший сержант Лукин сызнова принялся вязать шнуром от фугасов тонкие стволы наскоро поваленных деревьев. Рядом в беспамятстве стонал раненый, которой из четверых не различить в предрассветных сумерках за шумом перестрелки. Это чудо, что им все еще удается отстреливаться. Видимо противник тоже ослаб и понес значительные потери. Скольких он сам уложил в бою: четверых или пятерых?
Все ведь так хорошо начиналось… Разведчики под покровом безлунной ночи на лодках перебрались на берег противника. Возглавляемая Николаем ударная группа проявила свою храбрость и преданность делу, в результате слаженных действий отогнали «белофиннов», прорвав оборону, и приступили к выполнению поставленной задачи. А дальше завязалось… Как в том самом страшном сне, когда картинки прокручиваются одна за другой, а ты не успеваешь ничего предпринять… Командир взвода понятия не имел кто куда бежит, откуда по ним палят. Видел тени отступающих из других разведгрупп, немедленно обеспечил им прикрытие. А они?! Они, не приняв боевого порядка, ушли и оставили их взвод без средств переправы! Понятно не преднамеренно, в панике. Но все же…
Взявшиеся невесть откуда враги наваливались, но тут же редели под ожесточенным сопротивлением горстки отчаявшихся воинов, залегших среди частых деревьев. «Лица противников? Нет он их не помнил. Много промелькнуло за первые месяцы войны. А вот ужас в глазах, когда стреляешь в упор, врезался в память, от чего пришлось заречься: особо не приглядываться выше туловища. Вот и в этот раз пока удавалось не различать в кого стреляешь».
Новый протяжный стон раздался и стих.
– Держитесь, ребятки! – шепнул Николай, не надеясь быть услышанным.
Проклятый узел никак не хотел затягиваться. И он далеко не конечный.
– Командир, у меня патроны на исходе! – долетело по холодному влажному ветру с вершины крутого обрыва.
Правда или послышалось?
Краем глаза Николай заметил, как в отчаянии приподнялся на локтях один из раненых. «Погибать никто не хотел. К тому же бесславно на своей родной земле, оккупированной союзниками фашистов. В его взводе на четвертый десяток только один он и перевалил. Жить бы товарищам да радоваться». Пустив в ход свои зубы, командир с остервенением затягивал один из последних узлов. Нестерпимо ныла рана на плече, однако течение струек крови уже не ощущалось так отчетливо, как прежде. «Какое там! Нет у него права обращать внимание на царапины!»
– Суворов, ко мне! Пособи плот спустить, да держи его хорошенько.
«Вот дал же бог такую славную фамилию. Страшно, поди, осрамиться? Хотя, парень боевой, молодцом держится, сдюжить должен, не посрамит».
– Командир, плот хиленький. Выдержит ли всех нас?
– Выдержит. Не сомневайся. Волн нет, нам бы только отсюдова отчалить, дальше и по берегу волоком можно. А там точно встретят и помогут.
Молодой разведчик сперва неуверенно пожал плечами, взбодрился и ухватился за крайний ствол с налипшей серой грязью.
Перетащили одного из раненых, кое как разместили, чтобы удержать на воде корявое и сучковатое плав средство, двое других перебрались сами, четвертого бог прибрал к себе – его оставили, только глаза прикрыли, да ветками от берез закидали – стало быть погребли.
Отталкиваясь от скалистого берега длинным шестом из сломленной тонкой березки и обходя каменистые отмели, взвод разведывательной роты из восьми человек под ожесточенным огнем ошалевшего противника преодолевал Беломорско-Балтийский канал. Николай был уверен: их ждут, их обязательно встретят.
Везунчик Суворов, единственный на ком за всю операцию не осталось ни царапины, уверенно направлял плот на противоположную сторону. Ему, выросшему в семье моряка на берегу Белого моря, плыть по каналу – пара пустяков. Метр за метром, воспрянув в надежде на спасение, они приближались к едва различимой в тумане заветной полосе.
Старший сержант Лукин, приложив руку к левому нагрудному карману, про себя повторял заученные наизусть слова из свернутого треугольничком последнего письмеца от любимой жены Маруси, написанные неровным размашистым почерком:
«Здравствуй, Коленька.
Получила от тебя почтовую карточку, чему безмерно рада. Жив значит!
Во-первых, строках своего письма сообщаю: родители и детки здоровы, зиму перезимовали все. Дочку нашу Галинкой нарекла, как ты и хотел. На тебя очень походит, беленькая вся, марковитая. Валерик стал говорить внятнее, про тебя часто расспрашивает: как там батька, много ли фашистов убил? Увидишь его – не узнаешь – так подрос. На той неделе сосед с фронта контуженный пришел, тепереча вся ребятня бегает на дорогу, ждут возвращения своих отцов…
…Вот как разобьете врагов окаянных, вернемся в свой дом и заживем вместе лучше прежнего! Твоя жена Муська».
«Хорошая она у него».
За прежние заслуги, за проявленный при выполнении боевой задачи героизм и спасение раненых старший сержант Лукин Николай Григорьевич был удостоен награды Ордена «Красного знамени».
Свою дочь Николай так и не увидел – пропал без вести в сентябре того же сорок второго.
