Плохо писать о том, что действительно
с вами случилось. Чтобы вышло толково,
надо писать о том, что вы сами придумали,
сами создали. И получится правда.
Э. Хемингуэй
Не читайте других книг прежде этой.
Эфеноген Афинский
Глава 1
Еще одно, последнее сужденье, и рукопись закончена моя. Да, согласен: отсылка лишена тонкогубой взыскательности. Это вам не Сократ с его «Федоном» и не «индивидуальные достижения великих английских поэтов», которых принужденный жить в их вотчине поневоле станет возвеличивать. Кстати, знаете, чем рукопись отличается от летописи? Тем, что рукопись – от лукавого издателя, а летопись - от бога. Она не подцензурна. Так что у меня, пожалуй, летопись. Пишу, что думаю, а не чтобы нравиться. В закрытый рот муха не залетит – это не про меня. Всю жизнь не терплю грязную посуду. Для меня именно она, а не грязное белье - признак нечистоплотности. Пантеон моей памяти полон курьезных и не всегда удобных фактов, и вместе они складываются в нелицеприятную картину. Бальзак пожалел человечество, назвав его существование комедией. Правильнее было назвать бедламом…
Филимон Фролов (для своих просто Филя - о, нет, не простофиля, далеко не простофиля!), которому эти дерзкие мысли принадлежали, оторвался от компьютера и отправился на кухню. Засыпал зерна в допотопную ручную кофемолку и рассеянно глядя в окно, принялся машинально вращать стертую до тусклого блеска ручку, краем уха прислушиваясь к редеющему похрустыванию. Подумал: вот также и нас, словно зерна засыпают в жернова жизни, а потом слушают, как мы протестующе хрустим - до тех пор, пока не онемеем. Сварив в турке кофе, Филя кинул туда щепоть корицы, вернулся с чашкой в комнату, присел за компьютер и продолжил:
Взять хотя бы ту же власть. Со времен пушкинского Пимена никакие мутации не пошли ей на пользу. Она по-прежнему такая же вздорная и самодовольная. Лучше всех боярам. Они поняли, что находиться в одной повозке с власть предержащим гораздо выгоднее, чем управлять ею. Пока возница остервенело дергает вожжи и набивает шишки, они за его спиной набивают карманы. Лукавые царедворцы, они боятся лишь тех, кто «злословием притворным» «узнать твой тайный образ мыслей» норовит, чтобы затем оговорить. История страны – это история череды, прости господи, «элит», которые меняют лишь названия, но не суть. Неизменна и структура власти: она по-прежнему подобна дереву, растущему корнями вверх.
Что заставляет людей вожделеть власть? Причины разные. Есть пронырливые ничтожества, для которых как нельзя кстати пословица: чем выше взбирается обезьянка на дерево, тем лучше видна ее голая задница. Это просто воры. Есть те, кто ослеплен внешней мишурой властного положения. Это бездельники. Есть те, которые становятся заложниками компромисса. Это канатоходцы, чья судьба зависит от умения держать равновесие. Есть одурманенные иллюзией могущества. Это генераторы хаоса. Есть те, кто пользуется властью, как рычагом в надежде перевернуть мир по своему усмотрению. Это слуги апокалипсиса. Есть те, которые возникают своевременно и ниоткуда и становятся последней надеждой нации. Это, разумеется, спасители. Правда, их апостолы не всегда праведны. И есть, наконец, те, что достигнув высшей власти, сохраняют трезвомыслие и не заблуждаются на свой счет. Это узники совести. При этом, согласитесь, есть разница между теми, кто рвется к власти и теми, кто рвется во власть. Первые одурманены ею, как хищники кровью, для вторых она как кошелек в чужом кармане. Как бы то ни было, одно точно: у каждого достигшего маломальской власти есть свои «кровавые мальчики». Это также верно, как и то, что за каждым бюллетенем «за» слышится все тот же народный стон:
Ах, смилуйся, отец наш! Властвуй нами!
Будь наш отец, наш царь!
Филя оторвал взгляд от экрана, подумал и приписал:
Впрочем, добропорядочным гражданам волноваться не следует: для России это в порядке вещей. Как говорится, что русскому здорово, то немцу (в широком этимологическом смысле) смерть. Что до великих правителей, то истинны только их записные мысли. Все остальное – фантазии на их счет.
Фролов подхватил чашку с кофе и откинулся на спинку стула. К этому времени на его счету числились три романа и с десятка три рассказов - достаточное основание вообразить себя писателем. Правда, пока еще непубликуемым, а стало быть, непризнанным. Но нет худа без добра: он мог позволить себе роскошь быть независимым, и судьей ему была лишь его писательская совесть. С нею он в компании таких же непризнанных квартировал на некоем квазилитературном сайте, называя его в минуты раздражения пристанищем графоманов. Мы живем в эпоху, когда к феноменам бытия вроде универсальных аксиом «деньги не пахнут» и «деньги выше закона» добавилось новообразование двойного толка (то ли средство от одиночества, то ли вакханалия этого самого одиночества), имя которому Интернет и призрачный мир которого реальней действительности. Почему бы не воспользоваться.
В неподкрепленных фактами обобщениях есть что-то легковесное и неубедительное. Вроде теоремы без доказательства, претендующей на звание аксиомы. Фролов мысленно окинул топографию замысла своего очередного опуса, подыскивая там место своим отвлеченным размышлениям. Место нашлось и, нанизав их единым коконом на сюжетную ось, он продолжил разматывать нить повествования.
«Витиеватый жизненный путь моего героя привел его в самом конце восьмидесятых на одно основательное ленинградское предприятие, которое к тому времени начинало торговать с заграницей. Дело было новое, и за отсутствием опыта требовало внимания компетентных служб. На этой почве он и познакомился с Артемьевым, чье звание, а тем более принадлежность знать было не положено. Со временем между ними сложились доверительные человеческие отношения, и когда в начале девяностых страна пустилась во все тяжкие, и мой герой, покинув завод, отправился в свободное плаванье, их отношения укрепились до партнерских. Совместными усилиями им удалось заработать кое-какие средства, и мой герой, учитывая некоммерческий статус партнера, стал казначеем его зарубежных счетов. И вот однажды, году в девяносто пятом Артемьев в свойственном ему ироническом духе объявил:
- Евгений Николаевич, я продал вас в рабство.
Он выкал до самой смерти - не то из показного уважения, не то храня дистанцию. Было лето, было жарко, и они сидели в машине с опущенными стеклами на углу Перинной и Невского. Выяснилось, что Артемьев замолвил за своего партнера словечко в Комитете по внешнеэкономическим связям, и завтра у него в пятнадцать ноль-ноль собеседование на Исаакиевской площади.
- Там командует наш человек. Толковый парень, великолепно владеет немецким, - сообщил Артемьев. Сам он, к слову сказать, в немецком знал толк.
В этот момент от цветастой стайки цыганок, что крутились неподалеку, отделилась одна из них и, подойдя к машине, заглянула в салон:
- Давай, золотой, погадаю! – напала она на моего героя, безошибочно угадав в нем своего клиента.
Евгений смутился: цыганок он побаивался. Нагадают, черт знает что, и потом живи с этим.
- Не надо, не хочу, - промямлил он, стараясь не глядеть на женщину.
- Давай так, мой золотой. Вот тебе сто рублей, - протянула она ему банкноту, - а ты положи на них пятьдесят одной монетой, заверни и верни мне.
- Нет, нет, ничего не надо! – отбивался Евгений, все более теряясь.
Видя беспомощность своего протеже, Артемьев отвел лацкан пиджака, подставил глазам цыганки подмышку с кобурой и коротко бросил:
- Уйди!
Цыганку будто ветром сдуло. Кажется, если бы на ней была фуражка, она бы перед этим козырнула. Не иначе из их ведомства, усмехнулся про себя Евгений. И еще вспомнил, как вначале их денежных отношений Артемьев мило улыбнулся и сказал:
- Если обманите, Евгений Николаевич, пристрелю.
На следующий день он прошел собеседование и принялся ждать. Тут самое время вспомнить об одном досадном обстоятельстве, которое до сих пор если и доставляло неприятности, то лишь одному Артемьеву: увы, он не был трезвенником и время от времени впадал в запой. Видно, по этой причине его, сравнительно еще молодого, и перевели в резерв. Запил он, как на грех, и в этот раз, и когда недели через две вышел на связь, Евгений по его виноватому тону понял, что поезд ушел без него. Впоследствии мой герой, следя за головокружительной карьерой своего несостоявшегося внешнеэкономического начальника, не раз представлял, что было бы, окажись он у него на службе. А было бы вот что: локтями он толкаться не умел, но везде, где до этого работал, быстро приобретал репутацию инициативного, толкового специалиста. Проявил бы себя и здесь. Проявив, попал бы на заметку главному, а там, глядишь, и поехал за ним вместе с прочими в Москву – чем черт не шутит! А дальше эта самая власть, за которую одни цепляются, как за спасательный круг, а другие бегут от нее, как от чумы. Нет, он, конечно бы, привык: с волками жить – по-волчьи выть, но как быть с совестью, которая в один прекрасный день не выдержала бы и подала в отставку!
Неугомонная судьба (не иначе сочиненная в ведомстве самого бога соблазна) подкинула ему, однако, второй шанс.
[justify]На пороге нового века он познакомился с начинающим, не особо опытным в бизнесе, но полным дерзких планов отставным военным. Артемьев к тому времени скончался от острого панкреатита, и новое партнерство было для Евгения как нельзя кстати. Он задействовал свои заграничные, преимущественно консалтинговые и юридические контакты, и некоторое время пытался приспособить их к изменчивым и не всегда внятным планам партнера. Их тягучее, непродуктивное сотрудничество продолжалось года два, а потом ориентиры партнера поменялись, и им пришлось расстаться. Каково же было изумление моего Евгения, когда он через десять лет узнал, что его бывший партнер назначен заместителем министра не какой-то там губернии, а всей страны! Новость эта лишь укрепила его в убеждении, что российская власть, как и всё византийское превосходит его
