Государство Хулагуидов. 6794 год от Сотворения мира (1286 год от Рождества Христова)
...он перевернулся на левый бок и чуть приоткрыл глаза. Было всё ещё темно. Лишь сквозь маленькое оконце в глинобитной стене проникал слабый, отражённый свет луны.
Девушка лежала рядом. Её ровное и размеренное дыхание было еле слышно. Мирослав хотел было поладить её по волосам, но вовремя подавил спонтанное желание, боясь потревожить чужой глубокий сон — едва ли не единственную отдушину в жизни любого раба и пленника. Лишь робко и грустно улыбнулся, тяжело вздохнул и прикрыл веки.
За стеной, в конюшне послышался негромкий храп лошади, после чего опять наступила тишина. Лежать на топчане, куда Мирослав наваливал сухое сено и покрывал его конской попоной было не особенно удобно. Но просить хозяина-перса о тюфяке, набитом мягкими тряпками было бессмысленно. Особенно после четвёртой по счёту попытки Мирослава сбежать из плена.
Тем не менее, жаловаться даже на те условия, в которых он находился — в крохотной комнатке с топчаном из старых, давно потрескавшихся досок, ухаживая за лошадьми хозяина — было, по меньшей мере, неосмотрительно. Как сказал ему недавно сам Мирза — его хозяин: Мирославу стоило радоваться даже тому, что находился он с лошадьми, потому, как хорошо ухаживает за ними, а не ночует с остальными рабами в общем помещении на голом глиняном полу. Или, того хуже, не спит во дворе под открытым небом на виду у охраны и в кандалах, прикованным цепью к каменной стене. Так, как раньше Мирослав провёл не одну ночь, пока вроде бы не образумился и не перестал предпринимать попытки побега.
Произнося это Мирза смотрел ему прямо в глаза. Словно пытался своим колючим взглядом проникнуть до самых глубин души Мирослава и понять действительно ли русский раб образумился и переслал бредить волей, либо только делает вид, что смирил свою неуёмную гордыню.
По осторожным и недоверчивым взглядам слуг и рабов, которые он то и дело ловил на себе, Мирослав чувствовал, что Мирза не переставал напоминать всем без исключения в хозяйстве присматривать за строптивым русским. Наверняка под угрозой, что до полусмерти поручит засечь кнутами всех без разбора, если Мирослав попытается сбежать ещё раз...
Уже к середине первого года плена, Мирослав остался единственным русским рабом у Мирзы. Всех остальных, с кем его пригнали в Багдад почти пять лет назад, Мирза распродал.
Были среди его рабов и греки, и половцы и даже невесть откуда взявшиеся рабы, с чёрной, как смоль кожей. Поначалу Мирослав даже побаивался подходить к таким диковинным и невиданным ранее существам, но потом привык к ним и с некоторыми даже сдружился. Если вообще можно было назвать дружбой отношения между рабами.
И почти сразу стало ясно, что и различий между ним и, казавшимися поначалу диковинными существами, чернокожими рабами нет почти никаких, кроме цвета кожи, воспитания, да разного жизненного опыта. Были то обычные люди, вроде тех, что окружали его всю жизнь во Владимире и прочих русских городах. Люди, со своими обидами, надеждами, привычками и привязанностями. А все изначальные опасения Мирослава на их счёт оказались не более, чем пустыми страхами и предрассудками.
Русские рабы, с которыми Мирославу изредка приходилось общаться в плену на родном языке, называли чёрных, как смоль людей маврами или арапами. Стал их так звать и Мирослав.
Говорить в Багдаде, не считая редкого общения с русскими пленниками, Мирославу поначалу приходилось только на греческом. Но Мирза греческий знал плохо, а его домочадцы и слуги и вовсе говорили только на родном языке. К тому же и греческих рабов было у Мирзы немного. Оттого, Мирославу поневоле пришлось освоить язык персидский. И освоить настолько, что уже к концу первого года плена стал он говорить на нём вполне сносно. Так что и окружающие начали понимать и его, и сам он стал понимать с какими именно вопросами обращались к нему.
Несмотря на то, что все русские рабы им были давно распроданы, потерять Мирослава, даже невзирая на его строптивый нрав, Мирза был явно не готов. И, хотя, от единственного оставшегося в хозяйстве русского всегда исходила какая-то трудноописуемая опасность, словно от дикого животного, запертого в клетку, о чём ему не раз говорили окружавшие его рабы и слуги Мирзы, тем не менее, какую бы работу ни поручали Мирославу, он всегда исполнял её добротно и добросовестно. А уже через год Мирза, видя с какой любовью и заботой ухаживает Мирослав за лошадьми, больше не решался доверить животных вообще никому, кроме русского раба. Более того, приставил к нему двух помощников, чтобы исполняли те самую грязную работу по конюшне, пока Мирослав занимается непосредственно лошадьми.
Был у Мирзы и главный помощник по хозяйству, которому доверял он безраздельно и явно гораздо больше, чем всем своим родственникам. Звали его Пантелеймон и по происхождению был он из понтийских греков. Возрастом Пантелеймон заметно превосходил даже давно немолодого Мирзу. Был он бывшим рабом, вроде бы много лет назад получившим вольную ещё от отца Мирзы, но так и оставшимся навсегда в хозяйстве...
В чём была причина такого доверия, никто не знал.
Говорили, что купил себе в хозяйство Пантелеймона ещё отец Мирзы. Купил, когда был Пантелеймон совсем юнцом, да за давностью лет всё это уже забылось. С тех пор жил он в хозяйском доме. Повзрослев же, переселился в отдельную пристройку, которую Мирза построил именно для него. Всё хозяйство лежало на Пантелеймоне. В особенности, когда Мирза уезжал из Багдада. Казалось, и Мирзу воспринимал Пантелеймон, как младшего брата, разве что на людях не выказывая к нему никаких явных чувств, кроме обязательного почтения.
Указывал Пантелеймон не только рабам, но и слугам что и когда делать. И слушались его все без разбора, зная, что в любой ситуации Мирза всё равно примет сторону Пантелеймона, да ещё и накажет самолично любого за непослушание. Был ли Пантелеймон всё ещё рабом или давно получил он вольную, доподлинно никто не знал. Спрашивать же прямо о таком было себе дороже. Да было это и неважно, потому как совсем не влияло на сложившийся в хозяйстве порядок.
Родных у него не было. Греческого Пантелеймон почти не помнил. Потому и идти ему было некуда. Басурманскую веру принял он ещё в юности и общался со всеми на персидском. Из его связи с родиной только и осталось у него, что греческое имя. Но несмотря на почти безраздельную власть в хозяйстве, вёл он себя, в целом, справедливо и лишнего от людей не требовал.
Поначалу, как и с прочими новыми лицами в хозяйстве, и к Мирославу относился Пантелеймон с недоверием. Но даже при несговорчивом и внешне тяжёлом нраве, видя трудолюбие русского раба и результаты его труда, спустя несколько месяцев, Пантелеймон переслал следить за Мирославом и особенно не докучал ни своим долгим присутствием в конюшне, не излишними заданиями. Сам же Мирослав подозревал, что именно по совету Пантелеймона перевёл его Мирза в конюшню и оставил ухаживать за лошадьми...
В первые месяцы плена за отказ сменить христианскую веру на басурманскую, а больше за попытки побега и строптивый нрав, Мирослава неоднократно секли плетьми привязав ко вкопанному в середине двора столбу. Причём, дважды до такой степени, что он едва не отдал Богу душу. И каждый раз его выхаживали двое других рабов Мирзы — анатолийский грек Анастас, знакомый с лечебными травами и настоями, и арап Маврос. В последний же раз Мавросу и Анастасу помогала ещё и совсем молоденькая гречанка Мелания...
Но, если греки были давно знакомы Мирославу с их житейским укладом и отношением ко всему окружающему, то, чтобы полностью понять арапов, ему понадобилось определённое время. И изучал он их, прежде всего, на примере Мавроса...
Настоящее имя долговязого и нескладного Мавроса никто то ли не знал, то ли не мог произнести на его родном языке. Но в хозяйстве Мирзы все, начиная со слуг, относились к нему добродушно и по-дружески. И сам он платил окружающим тем же. Нрав у него был смирным и покладистым. Ссор и ругани среди рабов Маврос избегал, постоянно улыбался белозубой улыбкой и никогда не роптал, какую бы тяжёлую работу ему ни поручали. Купил его Мирза задолго до Мирослава и, казалось, совсем не спешил с ним расставаться, как поступал с большинством рабов...
Вероятно, из-за своего спокойного нрава Маврос и сдружился с таким же спокойным и добродушным Анастасом...
Годы шли и с уходящим временем все стали называть арапа наиболее подходящим ему именем, которое на греческом, как раз и значило «чёрный». Маврос же к новому имени давно привык и только на него и отзывался...
Продолжение - в книге
