Февраль, с опозданием

  По комнате расползался запах вязкой блевотины. Тело распласталось по матрасу и теперь лежало плашмя. Только телу было известно, наполнена ли мыслями голова, пришибленная к нему, казалось, жидкими гвоздями. Оно ломилось выпитым бурбоном и тряслось, якшалось и пахло, создавая картину почти неотличимую от снимка в комнате судмедэксперта. Умереть вот так приходилось не худшим вариантом из всех. Запершись в зашторенной наглухо комнате, укутавшись в одеяло, устремив взор в подушку, как собака, ховающаяся под крыльцо, чтобы хозяевам не было грустно. Хозяева тела совершенно ни в чем не провинились. Они продлевали его существование так долго, как могли.
  Ему было стыдно, но оно знало, что других выходов не осталось. Допускаю, что оно ничего и не знало вовсе. Напичканное рецептурными транквилизаторами, ежемесячными попойками и ежедневным утренним черным кофе, кратковременными знакомствами и порванными связями. По его заначкам партизанили полупустые бутылки и рецепт на антидепрессанты. Оно хотело было потянуться за ним, но не смогло даже дать нервам импульс. Ну, вот и все. Вряд-ли в голове что-то осталось, теперь-то точно. А если что и осталось по счастливой случайности, так это кошмар или полусонное видение, от которого он вскочит. Раз в год и палка стреляет. Оно так же быстро рухнет и опустится в прежнюю яму. Все это уже изучено и пройдено тысячи, десятки и сотни тысяч раз. Если безумие - это бесконечное повторение, то у него оно давно уже текло по венам и растворялось в шлюшьем желудке. И убивало его на биологическом уровне.
  Он позвонил всем. До того, как просто стал телом. Всем, кто бы в нем не разочаровался после, потому что сильнее разочаровываться было некуда. Ему не нужна была помощь, он просто хотел убедиться в том, что не один утонет в этой беспросветной мазутной ночи. Ему нужно было утянуть кого-то за собой.  Он связался со старым другом. Казалось, они не слышали друг друга целую вечность, либо хотя бы половину от вечности, а в сущности лишь пару лет. Друг взял трубку. Он популярный стример и монтажер. В прошлом архитектор. И общается теперь с ходячей машиной саморазрушения. Мягкой, как золото, но отнюдь не красивой. И связывает их лишь пара лет совместных игр и две личных встречи в столице.
  «Как жизнь, брат?», — спросила машина и, не успев услышать ответа, добавила: «Почему так ебано?». Машина выложила все. Раскрыла все карты и обмороком упала в руки друга, став совершенно открытой мишенью. Уязвимость на уязвимости. Он был снисходителен к машине, хоть и вышла она на него из тумана совершенно другого мира. Звучал, словно детский психолог из платной клиники. И было в его голосе что-то, что заставило будущее тело пожалеть об этом звонке. Оно не имело права на вторжение в его мир, не имело право рушить воплотившуюся в жизнь идиллию даже на один вечер. В своем рассказе оно звучало иронически, пытаясь сгладить углы. Но просчиталось. Тяжелый и нервный смешок. Обещание обязательно встретиться, которое вряд-ли сбудется. Когда все подошло к концу, друг почти моментально сбросил трубку и тело его не винило. Оно бы поступило точно так же, нет, оно бы даже не удосужилось выслушать бедолагу до конца.
  Тело произвело попытку открыть глаза и рассмотреть свое окружение. Гаргантюа из накиданной кучи стирки, которую оно не в силах развесить на перекладину, которую оно постепенно раздавало друзьям и знакомым. Виниловые пластинки, из которых он почти не выуживает музыки, ведь это требует чересчур много усилий. Плакаты с песенными текстами его друзей и сделанные им когда-то афиши в симбиозе присосались к стене дьявольским наростом. Коллекция жестяных банок. Искусственный бонсай, притащенный с мусорки. Стопка начатых и недочитанных книг, почти с десяток уже. Грязные кружки. Запылившиеся телевизор и проигрыватель. На пробковой доске висели артефакты брошенных им девушек, служившие напоминанием о том, какой ужас оно когда-то сотворило с их жизнями. Его взгляд скользнул на яркую картину, которую нарисовала она. Та, без которой он раз за разом становится телом. На остатках задуши стало погано. Оно хотело было заплакать и уже приготовилось к выпуску первого залпа из оптической гаубицы, как его глаза сомкнулись. Появился внешний раздражитель. Да и бог с ними. Оно знало, что все равно выплакало все, на что только было способно, ранее вечером.
  Да, внешний раздражитель. Загорелся монитор. Источник единственного света в этой обители разочарований и неудач. Клавиатура молчала. В своих стонах она тоже некоторым образом сошла с ума. Она стонет от прикосновений тела каждый день на протяжении восьми часов, путешествуя вместе с мышкой по рабочим вкладкам. Она устала уже стонать, устала. И пускай мужается, если тело вдруг решит выстрадать из себя верлибр, песню, рассказ или чего похуже. 
  Чего похуже. Чего похуже. Чего похуже. На рабочем столе висела недописанная повесть. Законченная лишь вполовину. Гигабайт четыреста спираченных или купленных компьютерных игр, которые оно ни разу не запускало. В отдельном местечке незаконченный музыкальный альбом. В голове висели нереализованные детские мечты. Открытая папка с ее фотографиями воспринималась тогда открытым переломом. Особенно совместные фотографии. Запечатленная попытка совместно справиться со всем этим ужасом, кажетcя, провалилась. Тело хотело издать в честь этого свой последний истеричный и отчаянный вопль, но не смогло, отключившись в лужице, где смешалось все: сгустки рвоты, слезы, пот, слюни и впавшая в состояние коматоза любовь.
  На рассвете у стволов проснутся почки, выйдет палящее солнце, запоют невинные птенцы и оно вынуждено будет отпахать десяти, а то и более часовую смену, совсем неясно зачем. Кого оно собирается теперь обеспечивать? Оно неспособно обеспечить себя, да оно даже с кровати не поднимется ради себя. В царство вступает бесцельное существование в полном одиночестве. Вот она, блядь, весна. Февраль, с опозданием.