«..."– Что за трезвый ум, –
Подумал Пестель, – столько наблюдений..."»
(с. 84).
Однако все его существо поглощено идеей политического заговора с последующей коренной ломкой общественно-политических устоев; во всех проблемах он способен улавливать только политический аспект; критерием ценности личности для него является её сосредоточенность на идее революционно-политической борьбы. Отсюда его вердикт о Пушкине:
«… И мало основательных идей…»
"Но тупость рабства сокрушает гений!" – пытается он объяснить Пушкину. И слышит: "На гения отыщется злодей" (другой вариант: «— В политике кто гений — тот злодей» – G. Z.) , – а потом и прямую насмешку поэта над ограниченностью и примитивизмом рационалистического мышления, во главу угла ставящего критерий целесообразности:
«Заговорили о любви.
– Она, –
Заметил Пушкин, – с вашей точки зренья,
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена»
(с. 84).
Пушкинскому собеседнику невдомёк, что ему тоже давно вынесен приговор "легкомысленным", непоседливым и "чересчур эмоциональным" поэтом. Зато читатель авторской волей знаком с этим приговором с первых же строф стихотворения, так что давно наблюдает за Пестелем с собственным мнением о поэте.
«А Пушкин думал: "Он весьма умён
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для Брутов слишком круты.
И не из Брутов ли Наполеон?"»
(с. 83).
В этом мимолетном пушкинском "наблюдении" – не только исчерпывающая характеристика гостя и характеристика социально-политической ситуации в стране, но и мгновенное проникновение в суть важнейших социально-политических и нравственно-этических вопросов: нравственной основы политических заговоров и убийств, природы властолюбия, психологии тираноборца с сознанием "миссионера", последствий революционного взрыва. В то же время это суждение представляет собою глубокую самохарактеристику поэта, обнаруживая его проницательность и способность к философскому анализу и обобщению.
На протяжении наблюдений за диалогом гостя и хозяина читатель убеждается в том, что Пушкину известно всё, что тревожит Пестеля, и в том, что всё это уже осмыслено им задолго до разговора с Пестелем. Пушкин предстает у Давида Самойлова удивительно многогранной личностью, причём неожиданно для Пестеля (а может, и для читателя) не поверхностным наблюдателем и наивным романтиком, а трезвым аналитиком и обладателем громадного интеллекта, человеком, которому свойственна независимость духа и который имеет свои собственные взгляды, убеждения и принципы. На протяжении беседы с Пестелем он успевает и проследить за мелкими бытовыми подробностями, и заметить великолепие весенней обновляющейся природы, и восхититься красотой доносящейся со двора мелодии и выводящего ее женского голоса, и позаботиться об удобстве гостя, и не только поддерживать умную беседу, не теряя её нить:
«…разговор
Был славный. Говорили о Ликурге[2],
И о Салоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор,
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти[3]»
(с. 84), –
но и высказывать точные замечания по самым разным социальным, политическим, нравственно-этическим проблемам, выбивая у оппонента почву из-под ног.
Именно поэтому конечная авторская оценка собеседников столь категорична и определенна:
«Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины»
(с. 85).
Итак, рационалист-политик, фанатик революционной идеи, – лишь "русский Брут" на фоне поэта – "российского гения". И очень понятна эта пушкинская грусть, печаль провидца…
Что же делает поэта гением, что дает ему возможность проникать в суть вещей? Ответ автора – в продолжении только что процитированной строфы, а также в начальной и финальной строфах стихотворения, изображающих неравнодущное восприятие Пушкиным бушующей вокруг полнокровной жизни, не укладывающейся в заранее расчисленные схемы. Это он созерцает весеннюю природу:
«. . . Деревья, как зелёные кувшины,
Хранили утра хлад и синеву»
(с. 85), –
это он видит огромный мир людских каждодневных забот и дел:
«...За окном,
Не умолкая, распевала Анна,
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвётся.
А Пушкин думал: "Анна! Боже мой!"»
(с . 84).
Это он, обладая тонким эстетическим чутьем, ощущает красоту мира, захватывающую дух и пробуждающую в его сердце восторг. Это он понимает, что человеческой душе нужно очень многое для того, чтобы её существование не было безотрадным. Это он осознает, что на свете существуют вещи, которые невозможно и не нужно ломать и переделывать ("основы") ради расчисленной кем-то схемы, поскольку без них человеческая жизнь будет ущербной и примитивной. Его сердце открыто миру и людям, его душа отвергает схемы и расчёты. Он живёт, вникая во всё, а не замыкаясь в рамках одной идеи. Характерно, что на протяжении всего сюжетного действия только он один воспринимает жизнь во всей её полноте, включая эстетическую сторону, тогда как рационалист Пестель попросту остаётся глух и невосприимчив к красоте. А ведь они оба слышат пение неведомой читателю Анны, весь их разговор идет на фоне этой песни:
«Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала...», –
но только Пушкин находится под обаянием мелодии и женского голоса. Пестель не замечает Анниной песни. Так не замечает он и многого другого. Но тогда спорным оказывается его право судить о том, какова жизнь в целом, как её преобразовывать, и тем более браться за преобразования. Главная его беда в том, что у него "ум с сердцем не в ладу": "Я душой / Матерьялист, но протестует разум", – и Пушкин понимает суть этой беды: «И Пушкин вдруг подумал: "В этом соль!"». Песня Анны, как лакмусовая бумажка, выявляет скрытую суть каждого из персонажей, подчеркивает ограниченность Пестеля с его несвободным, запрограммированным мышлением и неординарность, многогранность личности Пушкина.
Давид Самойлов, в согласии с биографическими материалами Пушкина, побуждает Пушкина признать (для человека чести) будущих декабристов наиболее достойной уважения частью российского общества:
«Он эту фразу записал в дневник –
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: "Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них"»
(с. 85).
Но вопрос политической борьбы, как неважный и частный, мгновенно вновь отступает на задний план перед натиском живой жизни, остро ощущаемой поэтом, у которого свободный ум и чуткое сердце живут в согласии, обусловливая полноту восприятия и знания жизни:
«...В соседний двор вползла каруца[4] цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой,
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал – распевает Анна.
И задохнулся:
"Анна! Боже мой!"»
(с. 85).
Здесь явственно слышится авторское утверждение открытости человека миру; утверждение приверженности красоте и эстетизму как путям глубокого познания сущности жизни, наряду с утверждением путей интеллектуального её (жизни) познания; утверждение необходимости "лада" между умом и сердцем.
Так высказан Давидом Самойловым его вариант ответа на важнейшие тревожившие автора – и всю русскую литературу 2-й половины ХХ века – вопросы, и найден он посредством обращения к гению великого российского поэта.
[hr]
[1] В дальнейшем тексты стихотворений Давида Самойлова будут цитироваться по данному изданию.
[2]Ликург (по разным данным, IX, VIII, VII или VI век до н. э.) — древнегреческий политический деятель, которому приписывают реформы государственного строя Спарты.
[3]Александр Константинович Ипсиланти (12 декабря 1792 (1792-12-12) — 31 января 1828) — руководитель Греческой революции, национальный герой Греции.
[4]КАРУЦА – румынская или молдавская повозка, телега.
