Светлой памяти Наталии Николаевны Кякшто
(12.10.1931 - 29.10.2012),
литературоведа и замечательного человека
Недавно минули «пушкинские» дни, дни памяти поэта, и приблизилась другая памятная дата: 23 февраля 1990 года ушёл из жизни поэт Давид Самойлов (1920 – 1990), в своё время тоже размышлявший о Пушкине и пытавшийся создать его образ в своих стихах.
Этим определяется тема данной статьи.
Трудно точнее определить место Пушкина в нашей жизни, чем это сделал Александр Блок:
"Наша память хранит с малолетства весёлое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это лёгкое имя: Пушкин" (1, с. 403).
Сказанные 100 лет назад, эти слова как нельзя более современны, потому что "...Поэт – величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы, но сущность его дела не устареет", так как "дело его – внутреннее – культура" (1, с. 403).
Среди тех, кто над томиком Пушкина так же пережил "ситуацию откровения", был и Давид Самойлов.
Он не претендовал на гениальные провидения и глобальные обобщения. Хорошо зная историю мировой культуры и литературы и понимая, что после таких величин в русской поэзии ХХ века, как Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак, было бы самоуверенностью претендовать на внимание искушенного читателя, он с достаточно заметной долей самоиронии как-то отозвался о своем поколении поэтов:
«Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено»
(2, с. 97).[1]
Но, пожалуй, по отношению к себе Давид Самойлов был излишне критичен. Относясь к одному из поэтических поколений, возросших уже при советской власти, он, как и Александр Кушнер, Юрий Левитанский, Иосиф Бродский, унаследовал и развил "книжную" традицию в русской поэзии и по этой причине стоял как бы особняком среди советских поэтов; никогда не был поэтом-общественником, оставался непричастен к спорам "эстрадных поэтов" и "тихих лириков". Его нравственно-философские искания лежали в сфере "экзистенциальных" вопросов. Характерно, что эти искания напрямую были связаны с осмыслением значения и сущности пушкинского гения, как, например, в стихотворении "Болдинская осень" (1961):
«Везде холера, всюду карантины,
И отпущенья вскорости не жди.
А перед ним пространные картины
И в скудных окнах долгие дожди.
Но почему-то сны его воздушны,
И словно в детстве – бормотанье, вздор.
И почему-то рифмы простодушны,
И мысль ему любая не в укор.
Какая мудрость в каждом сочлененье
Согласной с гласной! Есть ли в том корысть!
И кто придумал это сочиненье?
Какая это радость – перья грызть!
Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье
И поражаться своему уму!
Кому б прочесть – Анисье иль Настасье?
Ей-богу, Пушкин, всё равно кому!
И за полночь пиши, и спи за полдень,
И будь счастлив, и бормочи во сне!
Благодаренье богу – ты свободен –
В России, в Болдине, в карантине...».
Смысловой центр этого стихотворения составляют идея внутренней свободы поэта как залога его гениальных прозрений в области философской мысли и художественного слова. Последняя строка стихотворения как бы нагнетает по нарастающей ряд объективных обстоятельств, усугубляющих несвободу внешнюю. Давиду Самойлову нужно это читательское ощущение описываемой ситуации крайней внешней несвободы для того, чтобы оттенить главный признак подлинного поэта – способность к творчеству даже в таких обстоятельствах. Но эту способность обеспечивает свобода внутренняя. Независимость духа дает широту мышления, глубину прозрений и художественную точность. Так на примере Пушкина открывалась Давиду Самойлову одна из важнейших истин. Самойловское стихотворение подготавливает в читательском сознании единственно возможный вариант ответа на вопрос, что станет следствием лишения поэта его внутренней свободы: прервется культурная традиция...
Проблема внутренней свободы, обретаемой через бесстрашие и служащей залогом и условием творческого развития личности, право человека размышлять, на основе глубокого и всестороннего знания жизни и людей самостоятельно судить обо всём и делать собственные выводы волновали в 60-е годы многих писателей. Именно эта проблема явилась центральной в романах Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", Александра Солженицына "В круге первом", Владимира Дудинцева "Белые одежды". И именно вследствие глубокого и детального рассмотрения этой проблемы на материале жизни советского общества 40-х – 50-х годов упомянутые произведения попали тогда в число "задержанных".
Стихотворение Давида Самойлова, на первый взгляд совершенно безобидное, тоже несло в себе определенный заряд: оно побуждало к раздумьям о действительности – как пушкинской, так и современной, – к раздумьям о человеке и смысле его жизни.
Пушкин интересовал Давида Самойлова и как поэт, и как конкретная личность с трагической судьбой ("Он заплатил за нелюбовь Натальи..."), и как, по самойловскому определению, "российский гений".
Проблеме постижения сущности пушкинского гения посвящено стихотворение "Пестель, поэт и Анна" (1965).
Однако философское содержание стихотворения гораздо шире, чем может показаться на первый взгляд. Оно связано с мыслью о различных способах познания жизни человеком с открытой, чистой душой и утверждает ущербность сухого рационализма как способа познания. Таким образом, это стихотворение – своеобразная вариация на ту же тему, что и стихотворения Бориса Слуцкого "Физики и лирики" и "Лирики и физики".
Стихотворение "Пестель, поэт и Анна" опубликовано в 1965 г. Оно создано на документальной основе. Известно, что 9 апреля 1821 г. Пушкин встречался с главой Южного тайного общества Павлом Пестелем и тогда же записал в дневнике: "Утро я провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. "Сердцем я материалист, – говорит он, – но мой разум этому противится." Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю... " (4, с. 132). Встреча эта произошла в Кишинёве, где Пушкин жил в заезжем доме некоего Наумова.
Стихотворение Давида Самойлова построено в форме диалога Пушкина с Пестелем. На первый взгляд протокольно-сдержанное, оно содержит в подтексте огромный заряд эмоционально-смысловой энергии. Обманчиво поманив читателя простотою формы, Давид Самойлов вовлекает его в процесс решения центральной проблемы: кто же из собеседников лучше знает жизнь: тот, кто собрался её перестраивать на основе рационалистической схемы, руководствуясь разумом в отрыве от чувств (Пестель), или тот, кто, не претендуя на роль пророка и вождя, постигает её не только разумом, но и душой поэта (Пушкин)? Ведь, наверно, прежде, чем перестраивать жизнь, надо постигнуть суть вещей? И что же помогает постижению сути вещей?
Герои, обсуждая вслух различные проблемы, наблюдают друг за другом, и каждый составляет свое тайное мнение о собеседнике. Автор, а с ним читатель наблюдают за героями, за тем, как сталкиваются их мнения и взгляды, мысленные оценки друг друга; и постепенно читателю открывается бездна, разделяющая героев.
Серьёзный гость-заговорщик берётся судить кажущегося ему легкомысленным хозяина:
«..."Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нём, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем"»
(с. 83).
Он как бы примеряет Пушкина к роли члена тайного общества.
Будучи рационалистом, он убеждён в необходимости абсолютного контроля со стороны государства над всеми сферами человеческой жизни, в необходимости руководить процессом развития таланта и направлением художественного творчества поэта:
«Он думал:
"И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье"»
(с. 83).
Он внушает хозяину, как ему кажется, элементарные, неоспоримые истины – и каждый раз хозяином ему дается отповедь:
«– О, да, – ответил Пестель, – если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
– Увы, ответил Пушкин, – тех основ
Не пожалеет разве Пугачев...».
< ... >
«– Но, не борясь, мы потакаем злу, –
Заметил Пестель, – бережем тиранство. –
Ах, русское тиранство – дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу...».
[justify] Постепенно чувство превосходства над поэтом, хоть и не
