Светлой памяти Наталии Николаевны Кякшто
(12.10.1931 - 29.10.2012),
литературоведа и замечательного человека
Недавно минули «пушкинские» дни, дни памяти поэта, и приблизилась другая памятная дата: 23 февраля 1990 года ушёл из жизни поэт Давид Самойлов (1920 – 1990), в своё время тоже размышлявший о Пушкине и пытавшийся создать его образ в своих стихах.
Этим определяется тема данной статьи.
Трудно точнее определить место Пушкина в нашей жизни, чем это сделал Александр Блок:
"Наша память хранит с малолетства весёлое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это лёгкое имя: Пушкин" (1, с. 403).
Сказанные 100 лет назад, эти слова как нельзя более современны, потому что "...Поэт – величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы, но сущность его дела не устареет", так как "дело его – внутреннее – культура" (1, с. 403).
Среди тех, кто над томиком Пушкина так же пережил "ситуацию откровения", был и Давид Самойлов.
Он не претендовал на гениальные провидения и глобальные обобщения. Хорошо зная историю мировой культуры и литературы и понимая, что после таких величин в русской поэзии ХХ века, как Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак, было бы самоуверенностью претендовать на внимание искушенного читателя, он с достаточно заметной долей самоиронии как-то отозвался о своем поколении поэтов:
«Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено»
(2, с. 97).[1]
Но, пожалуй, по отношению к себе Давид Самойлов был излишне критичен. Относясь к одному из поэтических поколений, возросших уже при советской власти, он, как и Александр Кушнер, Юрий Левитанский, Иосиф Бродский, унаследовал и развил "книжную" традицию в русской поэзии и по этой причине стоял как бы особняком среди советских поэтов; никогда не был поэтом-общественником, оставался непричастен к спорам "эстрадных поэтов" и "тихих лириков". Его нравственно-философские искания лежали в сфере "экзистенциальных" вопросов. Характерно, что эти искания напрямую были связаны с осмыслением значения и сущности пушкинского гения, как, например, в стихотворении "Болдинская осень" (1961):
«Везде холера, всюду карантины,
И отпущенья вскорости не жди.
А перед ним пространные картины
И в скудных окнах долгие дожди.
Но почему-то сны его воздушны,
И словно в детстве – бормотанье, вздор.
И почему-то рифмы простодушны,
И мысль ему любая не в укор.
Какая мудрость в каждом сочлененье
Согласной с гласной! Есть ли в том корысть!
И кто придумал это сочиненье?
Какая это радость – перья грызть!
Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье
И поражаться своему уму!
Кому б прочесть – Анисье иль Настасье?
Ей-богу, Пушкин, всё равно кому!
И за полночь пиши, и спи за полдень,
И будь счастлив, и бормочи во сне!
Благодаренье богу – ты свободен –
В России, в Болдине, в карантине...».
Смысловой центр этого стихотворения составляют идея внутренней свободы поэта как залога его гениальных прозрений в области философской мысли и художественного слова, а также утверждение приверженности красоте и эстетизму как путям глубокого познания сущности жизни. Давиду Самойлову нужно это читательское ощущение описываемой ситуации крайней внешней несвободы для того, чтобы оттенить главный признак подлинного поэта – способность к творчеству даже в таких обстоятельствах. Но эту способность обеспечивают свобода внутренняя и открытость человека окружающему его миру, чистота души и помыслов, способность учиться у жизни. Независимость духа дает при этом широту мышления, глубину прозрений и художественную точность. Так на примере Пушкина открывалась Давиду Самойлову одна из важнейших истин. Самойловское стихотворение подготавливает в читательском сознании единственно возможный вариант ответа на вопрос, что станет следствием лишения поэта его внутренней свободы: прервется культурная традиция...
Проблема внутренней свободы, обретаемой через бесстрашие и служащей залогом и условием творческого развития личности, право человека размышлять, на основе глубокого и всестороннего знания жизни и людей самостоятельно судить обо всём и делать собственные выводы волновали в 60-е годы многих писателей. Именно эта проблема явилась центральной в романах Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", Александра Солженицына "В круге первом", Владимира Дудинцева "Белые одежды". И именно вследствие глубокого и детального рассмотрения этой проблемы на материале жизни советского общества 40-х – 50-х годов упомянутые произведения попали тогда в число "задержанных".
Стихотворение Давида Самойлова, на первый взгляд совершенно безобидное, тоже несло в себе определенный заряд: оно побуждало к раздумьям о действительности – как пушкинской, так и современной, – к раздумьям о человеке и смысле его жизни.
Пушкин интересовал Давида Самойлова и как поэт, и как конкретная личность с трагической судьбой ("Он заплатил за нелюбовь Натальи..."), и как, по самойловскому определению, "российский гений".
Проблеме постижения сущности пушкинского гения посвящено стихотворение "Пестель, поэт и Анна" (1965).
Однако философское содержание стихотворения гораздо шире, чем может показаться на первый взгляд. Оно связано с мыслью о различных способах познания жизни человеком с открытой, чистой душой и утверждает ущербность сухого рационализма как способа познания. Таким образом, это стихотворение – своеобразная вариация на ту же тему, что и стихотворения Бориса Слуцкого "Физики и лирики" и "Лирики и физики".
Стихотворение "Пестель, поэт и Анна" опубликовано в 1965 г. Оно создано на документальной основе. Известно, что 9 апреля 1821 г. Пушкин встречался с главой Южного тайного общества Павлом Пестелем и тогда же записал в дневнике: "Утро я провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. "Сердцем я материалист, – говорит он, – но мой разум этому противится." Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю... " (4, с. 132). Встреча эта произошла в Кишинёве, где Пушкин жил в заезжем доме некоего Наумова.
Стихотворение Давида Самойлова построено в форме диалога Пушкина с Пестелем. На первый взгляд протокольно-сдержанное, оно содержит в подтексте огромный заряд эмоционально-смысловой энергии. Обманчиво поманив читателя простотою формы, Давид Самойлов вовлекает его в процесс решения центральной проблемы: кто же из собеседников лучше знает жизнь: тот, кто собрался её перестраивать на основе рационалистической схемы, руководствуясь разумом в отрыве от чувств (Пестель), или тот, кто, не претендуя на роль пророка и вождя, постигает её не только разумом, но и душой поэта (Пушкин)? Ведь, наверно, прежде, чем перестраивать жизнь, надо постигнуть суть вещей? И что же помогает постижению сути вещей?
Герои, обсуждая вслух различные проблемы, наблюдают друг за другом, и каждый составляет свое тайное мнение о собеседнике. Автор, а с ним читатель наблюдают за героями, за тем, как сталкиваются их мнения и взгляды, мысленные оценки друг друга; и постепенно читателю открывается бездна, разделяющая героев.
Серьёзный гость-заговорщик берётся судить кажущегося ему легкомысленным хозяина:
«..."Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нём, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем"»
(с. 83).
Он как бы примеряет Пушкина к роли члена тайного общества.
Будучи рационалистом, он убеждён в необходимости абсолютного контроля со стороны государства над всеми сферами человеческой жизни, в необходимости руководить процессом развития таланта и направлением художественного творчества поэта:
«Он думал:
"И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье"»
(с. 83).
Он внушает хозяину, как ему кажется, элементарные, неоспоримые истины – и каждый раз хозяином ему дается отповедь:
«– О, да, – ответил Пестель, – если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
– Увы, ответил Пушкин, – тех основ
Не пожалеет разве Пугачев...».
< ... >
«– Но, не борясь, мы потакаем злу, –
Заметил Пестель, – бережем тиранство. –
Ах, русское тиранство – дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу...».
Постепенно чувство превосходства над поэтом, хоть и не утрачивается Пестелем, начинает сменяться удивлением:
«..."– Что за трезвый ум, –
Подумал Пестель, – столько наблюдений..."»
(с. 84).
Однако все его существо поглощено идеей политического заговора с последующей коренной ломкой общественно-политических устоев; во всех проблемах он способен улавливать только политический аспект; критерием ценности личности для него является её сосредоточенность на идее революционно-политической борьбы. Отсюда его вердикт о Пушкине:
«… И мало основательных идей…»
[justify] "Но
