(*)
Господин Гануза ворвался в его дом без привычного почтения, которое всегда выказывал перед порогом обители Конрада, ставшей последним приютом для мёртвых перед погребением. Обычно наместник входил так: степенно, важно, задерживался у порога, слегка склонял голову, и только после этого переступал за двери. Теперь он ворвался без всякой задержки и степенности, точно снова был молод и безрассуден.
От такого вторжения ждать ничего хорошего не приходилось, и Конрад, уже ощутил это всей кожей, но сохранил лицо. Во-первых, его ремесло обязывало не нарушать покоя мёртвых никогда и ни при каких обстоятельствах. Во-вторых, здесь находился его ученик – юный Маркус, которого Конрад не хотел пугать собственной тревогой – хватало и вторжения господина Ганузы.
– Беда! – выдохнул Гануза, объясняя одним этим словом и своё вторжение, – беда…
– Присядьте, господин Гануза, – Конрад усадил наместника с мягкой покровительственностью, какая бывает только у тех, кто сильнее духом в тяжёлую минуту или кто не ведает ещё всей глубины потрясения. – Маркус, воды!
Маркус метнулся тенью. Мальчонка и сам смекнул, что случилось что-то неладное и даже не подумал спорить или медлить. Оббежав стол с лежащим на ним телом старика Роэна, которого они только-только приготовили к погребению, Маркус выскользнул тенью из комнаты и вернулся меньше чем через минуту со стаканом холодной воды.
Наместник осушил стакан в два глотка – так был взволнован.
– Беда, – повторил зловеще господин Гануза и взглянул на Маркуса, как бы раздумывая, стоит ли говорить при мальчонке, который хоть и помощник служителя смерти, а прежде всего – дитя.
– Если беда пришла в Алькалу и касается её напрямую, Маркус имеет право знать, – справедливо заметил Конрад, легко разгадав сомнение наместника, – он всё равно проведает о ней, так уж пусть лучше сейчас.
– Твоё дело, – кивнул господин Гануза, – пусть остаётся, если ты так считаешь.
Конрад взглянул на Маркуса, и Маркус торопливо опустил голову, чтобы не увидел мастер погребального дела, как покраснел его ученик, смущённый и гордый его заступничеством.
– В столице бушует новая болезнь…
Произошедшее выяснилось быстро. То ли наместник овладел собою и всё-таки смог сложить услышанное в единую картину, то ли Конрад оказался благодарным слушателем, который не охал, не ахал и не ужасался на каждом слове, но оказалось всё просто и от того ужасно.
Король, о, великий король, служитель народа и бога! Отправляя своих воинов в дальний поход, ты рассчитывал на славу и богатство, расширение своих земель и знатный прибыток во всём своём деле. Видел ты уже почти наяву как пишут тебе возвышения придворные поэты, как славят мудрость твою и прозорливость, военный ум и прочее, прочее…
Собственно, так почти и случилось. Возвратились твои солдаты – помотанные битвой и походом, непривычным сухим песком иноземным обычаем, принесли тебе и кусок земли, и подводы с золотом и прочею дорогою добычей, и ещё… болезнь.
– От неё гниёт лицо, – рассказывал господин Гануза, страшно и пусто глядя прямо перед собой, довелось ему уже увидеть мертвеца, и не только привычно-раздутого, но ещё и с обнажённой опустелой челюстью! – Выпадают зубы, а перед тем челюсть может так обнажится, точно кусок чем-то срезан.
Кто был тот, первый, что пришёл из похода в первом недуге? Кому дал он напиться из своего кувшина, не из злого побуждения, а из скорбного сочувствия? С кем разделил котелок каши в пути?
Одному богу известно!
Но знает теперь столица – если слаб до того был организм, если был истощён, или владел там какой-то иной недуг, и попалась на пути ослабления ещё эта заморская дрянь, так всё – лихорадка, жар, тошнота, а с нею и лицевое омертвение, и мучительная смерть.
– Как саранча жрёт урожай, так и здесь! – господин Гануза поморщился, перед его глазами стояло ещё обезображенное лицо… – Помнишь ли ты, Конрад, какое лето стояло семь лет назад?
Конрад кивнул. Он понял что хочет сказать наместник. Семь лет назад стояло жаркое сухое лето, но то ещё полбеды – знала Алькала и больше солнца, и больше засухи, а всё же выстояла! Маленькая, но гордая, она знала себе цену. Но на беду в тот год по какому-то промыслу небесному расплодилась ещё и саранча. Налетала она на виноградные лозы Алькалы, трепала их без всякой пощады и жрала без всякого счёта. Зелёная и пушистая от виноградников Алькала в тот год стала серой, потускнела и не тронутым остался лишь один малый виноградник, где рос лишь мелкий и кислый виноград, годившийся на самое дешёвое вино.
Тогда столица пришла на помощь, а следующее лето обошлось мягко с Алькалой и всё распустилось в меру, и пролились дожди…
– В столице не хотят держать заражённых, опасаются того, что они будут разносить болезнь, – господин Гануза поднял голову и с затаённым отчаянием взглянул на Конрада, надеясь, что тот поймёт ещё несказанное и будет готов услышать про саму беду ещё до того, как страшные слова всё же прозвучат.
– Хотят сослать их? – догадался Конрад, он оставался спокоен и мягок, даже голоса не повысил.
– Сюда, – хрипло подтвердил наместник, – мол, нас мало, здесь солнце уничтожит болезнь…
– Есть где хоронить, – подсказал Конрад и стих, осмысливая бедствие.
Король, великий король! Да, первая забота о столице. Его вроде и понять можно – в столице много народа, не надо плодить ни паники, ни шума, ни расширять самой болезни. Но им-то, мелким и слабым, что же? теперь что им делать? Погибать разве? А если она заразнее другой окажется?
Нет, их городок и при таком случае изолировать, закрыть и спрятать легко будет. Короля понять можно, но им-то…
– Пока две дюжины самых тяжёлых отправят, – продолжил господин Гануза, внимательно глядя на Конрада, на его спокойное, чуть бледное лицо, – тех, кого ещё надеются вылечить, оставят в предместье. А здесь…безнадёжные. Содержание из казны дают.
Что ж, и на том спасибо, но что же, что же? погибать самим?
– Что делать-то? – в отчаянии спросил господин Гануза. – Через час мне нужно на площади выступить, всех предупредить, да подготовить.
Наместник закрыл лицо руками. Всё детство, весь путь его был связан с Алькалой намертво. Не хотел он другой родины себе, не хотел другого солнца и другого виноградника, хотя судьба и заводила его в разные города на разное время, а рвался он прежде всего домой, в Алькалу, та мала, но стены её белые, и все дороги знакомы. А ныне что же? закрыты тропы…
– А если они тут помирать будут? – наместником быть – это не только иметь самый крепкий в Алькале дом, самое лучшее мясо к столу и самый мягкий хлеб к обеду. Это принимать решения. Это жить, даже когда король посылает в ваши земли тех, кому уже назначено судьбою умереть.
– Похороним, – ответил Конрад и взглянул на Маркуса, стоявшего у стены, притихшего, напуганного, – верно? У меня вон, помощник теперь есть, если кто и умрёт, так справимся, проводим достойно, как подобает. А Бог даст – и не придётся хоронить вовсе.
Наместник только закрыл лицо руками.
***
Шумела Алькала, а толку? Что приказано королём, то законом становится. Собирались на площади, пришёл и Конрад с Маркусом, сначала поберечь его хотел, знал, что перебранка будет, а потом всё же взял с собою – горожанин он, такой же как и другие, и пусть ещё дитя, а всё же входит в пору мужества.
Шумели одни: как, мол, так? Что за болезнь? И что же – к нам?
Возмущались: столицу губят, теперь и Алькалу сгубить хотят?
Предлагали:
– Да не пускать болезных вовсе! Пусть на дороге помрут!
Упрекали:
– Что же, не под Богом ходите? Как больных людей бросить можно?
– А что же, нам теперь из-за них помирать? У нас и дети, и старики свои, и матери есть!
– Так и среди больных, верно, дети, старики и матери!
– Ну и что же? то чужие, у них свои семьи, а у нас свои! И город наш не нуждается в каком-то гнилье!
Ругаться-ругались, а в ругани больше бессилия. Даже самые яростные понимали и сами, что королём приказано выполнить придётся, и пустит, да, пустит Алькала в свои стены больных заморской, чужою болезнью.
И в этой мрачной подавленности только господин Гануза сумел найти для народа надежду, и уверовав прежде других в неё, ведь известно – чтоб других убедить, самому верить нужно, сказал:
– Казна нас поддержит. И знаем мы, что наша Алькала – сильное место. Здесь солнце другое, не столичное, не затянуто дымкой интриг. И зелень здесь наша, яркая, сочная. Как знать, может спасём мы их ещё, а? я вот что предлагаю – кто не боится, кто не трусит, тот поможет мне распределить прибывших. Выделим им один дом…
– На Часовщиках! – подсказали из толпы. – Там дальше будет от площади.
– Чего это на Часовщиках? – тут же пошло возмущение, – на Пекарской!
– Чтоб их гниль перешла на муку и зерно?
Занялось в толпе и пришлось наместнику прерывать свою речь, да всех успокаивать. Кое-как успокоил, продолжил:
– Станем их кормить, молиться за них будем. Бог даст – спасутся. И нас не заденет.
Не было иной надежды. Не оставлять же Алькалу, родную и светлую, на растерзание болезни, которую в гости никто и не звал? Затихло. А как затихло, стали все, даже те, кто возмущался прежде, подсказывать как бы посправнее дело устроить.
Вызвался говорить и лекарь Пако. На Алькалу единственный, взял он к себе ученика, передавать ему знания, да привязался к нему как к сыну, и прежде, чем говорить, взглянул на него, тот едва заметно кивнул, сразу угадав, что хочет лекарь сказать.
– Кто возьмётся за эту тяжесть, должен прежде помнить о том, что болезнь мы не знаем. Знаем, что нельзя давать им есть своей посудою и из их посуды ничего принимать – ни воды, ни еды нельзя. не трогать их кожи! Я займусь этим, а по своим болезням и недугам, если совсем невмоготу, отправляйтесь к моему ученику…
Молчал ученик, прятал глаза, чтобы не видели в толпе накативших на глаза слёз. Не знал он как справится и справится ли с лекарским делом один? И что будет с его учителем – лекарем Пако? Но молчал, не отговаривал, знал, что нельзя иначе.
***
– Господин Конрад, – Маркус заговорил о том, что его тревожило только к ночи. Крепился, боялся, что покажется слабым, но всё же не вынес грядущей неизвестности и заговорил со своим наставником.
Конрад, казалось, ждал. Будучи человеком простым, знающим лишь одно ремесло – как готовить людей к погребению, ведал он несколько больше чем иной начитанный человек.
