Поучала старая Гудра, голос её всё ровен был, а глаза, давно выцветшие от слёз и лет прожитых, что прошли, лишив её сил, смотрели с тоскою, точно знала она, что не пойдут её слова на благо, приняты сердцем и душою не будут, посмеются над ними и молодость, и глупость, и наивная гордыня. Всё понимала старая Гудра, но понимание стынет, а всё же слова проводила через себя потоком-нитью, знала не даст ей Богиня мира, если струсит Гудра, да не скажет, в себе укроет то, что от матери своей узнала, а та от бабки своей – знание, впрочем, было забавой. А как распорядиться сказанным, не её, Гудры, дело. Долг её донести то, что знает, и сделать без отступа, смело, а остальное на плечи свои возложить – над богами смеяться, мол, сильнее я брата вашего буду!
Поучала старая Гудра.
И голос ровен был, и хоть речи были её скучны и спокойны, хоть не будили ничего, а кто знает, может в глазах её отжили уж смуты и войны – а иначе запечатались б на краю тонких детских душ, глядишь – вышли б в нужный час, всколыхнули мир иллюзий и стуж.
Знала Гудра: к старым да полубезумным уже не прислушаются, а всё ж поучала – болело сердце, оно хоть и старое, да осталось мало, а всё ж есть среди шрамов его живое мясо, болит – стучит покуда…
Твердила одно старая Гудра:
– Вы, дети, жизни ещё не ведали, не ведали долгого белого снега, и снега алого не знали, не знали истово чёрной земли и как весна творит человека. А потому слушайте крепко, да помнилось чтоб! Есть враг разный – одного видно, издалека идёт – во зло одет, речами сладкими веет, а от взгляда озноб, да такой, что душа немеет. Меч он прячет за спиной, а яд за плащом, не верьте речам его сладким, гоните, пока не заговорил ещё.
Слушают дети, тоскливо им. Знают они – враг – это тот, кто в земли отца и матери пришёл с мечом, кто скот угнал, кто дома пожёг, жён, сестёр, дочерей осквернил. Скучно и Гудре, но ведёт она издалека, торопиться ей некуда – смерть всё равно пришла за врата.
– Есть враг в природе, – продолжала Гудра, – гневится она, что не помним мы её. Матери ваши и отцы уж не помнят, а вам и вовсе чужа. По домам живём, от природы отклонясь, а было время, на земле голой жили. Вот и гонит природа, гневясь, посылает нам грозы да ветры, что прежде стыли…
Ещё скучнее детям. Знают они про земли и ветер. Да только радости им про землю холодную думать? Жить на ней? Хуже смерти. Домом жить лучше, справней. Торговством поднималось их племя, и не племя уж боле, а город других славней! Да на переходе дорог! Всякий за ночлег поклонится да воздаст монетой, всякий товаром отсыплет и из их мастерских прихватит на торг, даст только бог! А там, если уйдёт с рассветом, то пусть сам себя виноватит.
Но Гудра к иному всё ведёт:
– Есть враг, что страшнее врага земного, что страшнее врага природного, из тьмы самой идёт, да восходит из древних времён. Не справиться с ним, не поймать, не зверем прикинется он, не ласкою лживой пройдёт, а в самую душу змеёй заползёт, да душу ты выест, словно и не бывало её!
Страшно было бы детям, а где страх, там и интерес бы ожил, расцвёл буйным цветом! Но ровен голос старой Гудры, отжила она своё, отцвела, и яркости в голосе совсем не осталось. Не знала она напевных поэтов, а ныне и вовсе усталость…
Скучно детям, непонятно! А Гудра всё не уймёт:
– Бойтесь зеркал, и тех, кто в них, себя не помня, живёт!
– Отражения, что ли? – хохочут дети, невдомёк им, что отражение – призрак миров, и смеяться нельзя – навлечёшь голос смерти.
Гудра качает головой, возражает, но ничто её речи, слишком они уж спокойны, да очень уж непонятны, тусклы, как сама уходящая жизнь:
– Не смотрите в зеркало в тёмный час, не искушайте зеркального коридора…Он всегда ожидает.
Но что её речи? Смех один да и только! Что знает старая Гудра о жизни, что знает про нас? Сама когда в зеркало глядела? Когда молодой была и мечтаньем горлеа? Тают речи старой Гудры, да сама она тает – добрая старуха, да смешная уж очень…
Видите ли – в зеркало не смей смотреться к ночи!
***
– Не глядите, девы, в зеркало в час ночной, когда в небе луна улыбается, так прячьте и взгляд от зеркала, недоброе там оживает, коридор сквозной, вроде бы незаметный, а глянешь – провалишься! – так поучала старая Гудра и слышится будто бы голос её, давно уж угасший, в эту странную ночь.
Но Асне не трусиха какая-нибудь, и не была покуда, от основателей города ведёт свой род, и никакое поверье из детства не спугнёт её прочь! Знает Асне – открыла ей Марна-подружка, как суженого своего узреть наперёд прихода его!
– В тёмную ночь, как полнолунье придёт, ты три свечи зажги у зеркала, да к нему лицом садись, расчёсывай волосы, и косы совсем распусти, и следи, как проявится образ, не говори ему ничего!
– А ты так делала? – дрожал голос Асне от предчувствия злого, но... Заходится сердце её давно уже по давнему другу, да робеет – а вдруг с его стороны бесчувствие дружбы одной? Спросить неловко, а молчать – терпеть муку! горда Асне, а тут верный способ – и что важно – простой!
– А то! Верное дело, потому и говорю, – Марна-вьюнок. Характер подобен огню. С малых лет всё в делах перенять пытается, всё под ногами семейных дел крутится, поглядывает, посматривает, спешит, – нет ей места спокойного, вечно дело нужно, да интересное, а не какое-то там, где можно сидеть в тиши.
Страшно Асне и любопытно всё же. руки дрожат, и сердце заходится дрожью.
– Только никого с собою не зови, – поучала Марна, и Асне усомниться не посмела. Знает подруга о чём говорит, не верит ей странно – зачем лгать ей? Какое дело?
Но то днём было, почти пять дней назад, а ныне пришла луна в нужный дом, и страшно стало. Перекрывает любопытство! Нужно ли искать отражения взгляд? не выбрать ли сон?
И голос старой Гудры, о, как некстати! Давно уж нет старухи, а тут вылезло, словно ждали:
– Не глядите, девы, в зеркало в злобы час.
И странною тоскою катит-катит, и странно свечи задрожали, как будто бы остерегают:
– Затуши же нас!
Вспомнила Асне и рассмеялась сама: благо, Марна не знает! Засмеяла бы тоже, верное дело! И права бы была. Уже невестой Асне отряжена, а тут, надо же, старуху вспомнила, и что – совсем ослабела?
Старуха, должно быть, от завидущего сердца всё поучала. А то и с безумья! Богиня, хоть и добра, а ни мужа, ни детей ей не дала – всякому о том известно! Вот и было ей смысла мало!
– Глупая-глупая, – улыбается Асне, и, глядя в отражение, в свои же глаза, косы от гребня и шпилек освобождает. Падает шёлк тёмных волос по плечам волною, и Асне саму восхищает: ну какое тут может случится сомнение? Шёл её кос –загляденье!
***
И не ведает Асне, как не ведала Марна, как и никто, из ныне живущих уже и не ведает, а может не помнит, что не слушалась в юные годы и Гудра. Красою была отряжена, а речи матери мимо ушей пускала. Красива Гудра была, жизнь в ней текла, румянила щёки, и блеском стелила глаза. Да сцепили её зеркала, и навеки Гудра одинокою стала…
Как не глянуть на себя мимоходом? Как не улыбнуться своему отражению, от сна горяче-волнующего в ночи подскочив? Всё сердце унимала: полно-полно! День нагрянет, и явится тот, кто красив.
А привидится так, что днём закраснелась бы Гудра, смущённым румянцем выдала б мысли. А ночью-то что? Одна луна свидетель покуда, да отраженье в подтвержденье дано:
– Хороша, хороша!
И не верила Гудра, и смеялась, любоваться спеша, как не верили прежде и не верят, наверное, ныне, что в зеркало – тень всех миров, всем им откровение, желанная дверь, а ночь – коридор!
Но кто спрячет от зеркала взор?
***
Смотрит Асне на себя, любовалась три минуты, а дальше томление, скука! Нет в отражении ни тени, ни образа, да и на славу – вдруг явится? Страшно! Не затаить.
– Лягу спать, – шепчет Асне. Хватит с неё! Игру нужно прекратить. Наутро рассмеётся для Марны, мол, все способы твои, да гадания – это дурная игра для трусливого сердца!
А пока сомнения хмарны, пока не случилось бедствий…
Но только шёпот скользит по покоям, только он достигает свечи, как пугается та, и нервным отблеском вдруг высветляет – то, чего высветлять не должна. Вроде тень, а вроде привиделось – да, привиделось, верно! Моргнула Асне, клонит уж в сон. При свете дня истомилась, ведь ясное, истины дело, вот и закрылись глаза, на мгновение, а будто б явили тени ресниц то самое помутнение в зеркале, в отражении что-то сквознуло.
Нет, привиделось, верно! Себя напугала вот дура!
– Ну уж нет! – поднимается Асне, крепкий выдох – погасли свечи. Не было их зажжено! Спать пора, уже темно давно. Знает Асне, что не уснёт, наверное, но страх выдавать, пусть и себе – путь к поражению. Надо лечь спать, в кровать, а там одеяло, оно к спасению. Через него, кажется даже никто не пройдёт. Берегиня висит в изголовье, одеялом накроется Асне – что ей будет? никто не найдёт!
Босыми ногами переступила, пол холоден, но от камня иного и ждать не придётся – даром ковры! – ночь холодна бывает. Нужно спать. Хватит игр с неё. Нужно спать, пока ночь не проснётся, пара часов уж точно осталась ещё…
Постель привычна и тепла, в ней надёжности сон. Закрывает Асне глаза, мысли гонит дурные, но недолга надежда. Резок треск, ночь напугана – стон – точно рвётся иль расколото что-то.
Или ночь принесла кого-то.
Не открывать глаза! не открывать ни в коем случае! Спаси, Берегиня, спаси, и Богов о спасенье моли! Глупость есть, осознаётся сердцем, но что же теперь – погибать? Страшно, страшно – сердце бьётся и стук его слышен через все одеяла, что не согреют уж бедную деву.
Зачем заглянуть в зазеркалье посмела? Зачем играла с тем, с чем не надо играть?
Новый треск, будто ближе. Губы Асне дрожат, но глаза она держится тише, чем мыши – так, верит, минует, беда. Ведь не сделала она ничего дурного! Так, правда, была глупа, но разве это её вина? любопытство одно, всё оно, дурное, но что же, теперь умирать? Сердце трещит, словно это оно беснуется в комнате, словно оно хочет Асне поймать.
И вдруг затихло вокруг. Асне не дышит почти, боится выдать бессонницы ужас, но стихло, стихло!
– Берегиня спасла, – верен вывод! Но зря она шевельнула губами, и зря задышала верней, выдавая себя.
Ледяная рука её шеи коснулась, да длинные пальцы сомкнула на ней…
***
Поучала старая Гудра:
– В зеркало в тёмный час не глядите, девы! Да у зеркала осторожней говорите. Даже если речь шутливая, осторожны будьте. Не
| Помогли сайту Реклама Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2025
18+