сложными задачами. Простота, как и юмор – великолепное подспорье в любых, в том числе и столь важных делах, какими занимаются здесь. А что касается возраста, то отнюдь не он объединяет этих людей, а – простите за лекцию – человеческие качества, выдающийся интеллект и отсутствие амбиций. Вы, конечно, и сами всё это прекрасно знаете. В Академию приходят только зрелые люди, которым есть что передать другим, и в большинстве случаев приходят лишь потому, что их просят об этом. Если бы было иначе, этот Институт, равно как и все прочие, не был бы в состоянии обеспечивать безопасность и стабильность во всём мире.
Вслед за полным пожилым джентльменом с густой растительностью на спине мы вошли в вестибюль Звездочёта и затем сразу же в лифт. Когда этот джентльмен повернулся к нам лицом, я мысленно охарактеризовал его как приятного, дружелюбного человека, имеющего богатый жизненный опыт и готового прийти на помощь в сложной ситуации. Так что, голый торс и босые ноги только дополнили моё представление о членах Верховной Академии.
Лифт поднял нас на самый верх. Едва выйдя из него, мы окунулись в море ярких красок и света. Правда, поначалу я испытал шок, так как пол подо мной оказался, как и стены, прозрачным.
- Скоро вы привыкните, - бросил Уилл.
- Сердечный приступ мог случиться раньше, чем вы успели это произнести, - заметил я.
Уилл остановился и с чувством вины выдохнул:
- Простите. Забыл предупредить.
- А почему всё прозрачное?.. В этом ведь не только энтузиазм инженера-конструктора?..
- Здание, кроме того, что олицетворяет стремление к звёздам, является ещё и символом открытости Верховного института. Прозрачные элементы конструкции говорят о прозрачности намерений и естественности в решении насущных вопросов и проблем. К тому же, это не только одно из самых просматриваемых зданий в мире, - когда находишься в нём, лучше понимаешь, как тонок и прекрасен наш мир, и как он хрупок, как важно для его сохранения поддерживать во всём баланс.
Пройдя немного, мы попали в объёмную, в буквальном смысле головную часть здания, служившую залом заседаний. Отсюда было идеально видно всё, что окружало здание в пределах горизонта. Небо, земля, Хартбрук, солнечная станция, отдалённые поселения; горы и пустыня – с одной стороны, лес и горы – с другой.
Среди собравшихся под колпаком «Звездочёта» членов академии и гостей были знакомые лица. Мой бывший преподаватель мистер Франклин… неожиданная встреча с ним вызвала во мне столько положительных эмоций, что пространство вокруг стало ещё более ярким и красочным.
- Вот уж не думал, что увижу вас здесь!
- Представьте, удивлён ничуть не меньше! Я же говорил вам, Вильгельм, всё у вас в итоге сложится так, как надо!
- Несколько лет назад ни за что бы ни поверил, что окажусь в таком месте и среди таких чудесных людей…
- Это потому, что у времени свои тайны от нас.
- Мистер Франклин, знакомьтесь, это мой друг Уилл!
- Вот значит, как выглядит тот самый странствующий волшебник! Но, признаюсь, примерно таким я вас и представлял до того, как увидел впервые. В нашем с Вилом родном городе сейчас о вас много говорят. Мне очень и очень приятно познакомиться с вами!
А вот присутствие в зале профессора Лео Фицхельма меня поначалу слегка насторожило. Пару минут я наблюдал за ним издалека и заметил то, что он внимательно рассматривает каждого проходящего мимо него.
- Этого старика умиляет, а если не умиляет, то восторгает, ну, а если не восторгает, то восхищает всё, что движется, - прокомментировал мне Уилл.
- Вы, вероятно, неплохо его знаете. И что же это, характерная для пожилого возраста черта?
- Что вы, далеко не все старики такие.
- Похоже, его равно интересуют, как миловидные женщины в прозрачных платьях, так и седовласые мужчины в строгих костюмах… - заметил я.
- Знаю, что между вами как-то состоялся диалог. Правда, на расстоянии. Не хотите подойти к нему и узнать без моих подсказок, что он за человек, м? – Уилл заглянул мне в глаза. Улыбнулся и похлопал меня по плечу.
Откровенно говоря, я был уверен, что профессор меня не узнает. «… и когда я поздороваюсь с ним, он вынужденно улыбнётся и поздоровается в ответ, пытаясь при этом вспомнить, где и при каких обстоятельствах мог меня видеть. Я безосновательно вторгнусь на его территорию, нарушу его покой. Так что, пожалуй, ни ему, ни мне это не нужно».
На полпути к профессору, я остановился, повернулся к Уиллу и покачал головой. Но серьёзное и немного задумчивое выражение его лица развеяло мои сомнения.
- Здравствуйте, мистер Фицхельм!
Ответное приветствие профессора поразило меня:
- Вильгельм, мой мальчик! Как же я рад тебя видеть! Я должен был извиниться перед тобой за тот вечер в университете. К счастью, я могу сделать это хотя бы сейчас… - он взял меня за руки и не отпускал.
- Что вы, мистер Фицхельм, вам не за что передо мной извиняться, - и это не желание показаться с благородной стороны, а абсолютная правда. Ведь всё это время я был благодарен вам, вам и профессору Рольперу за то испытание.
Лицо мистера Фицхельма просияло.
- Наконец-то это бремя свалилось с моей души. Я боялся того, что мы с Генрихом, беспечно играя в свои философские игры, могли причинить тебе вред, мой мальчик.
- Нет, вовсе нет.
- Я этому очень рад… Прошу тебя, присядь, составь на несколько минут старику компанию.
Я обернулся к Уиллу – на этот раз с чувством признательности ему за то, что он подтолкнул меня к личному знакомству с мистером Фицхельмом.
- А ведь всё началось в карточном клубе, куда мы с Генрихом иногда наведывались по вечерам. Разыграв очередную партию в покер, в которой принимали участие семь опытных игроков и один новичок, мы остались одни за нашим столом, и Генрих вдруг обратился ко мне с довольно странной идеей. Он сказал: «Эта игра, которая чудесным образом сложилась благополучно для новичка, наводит на кое-какие размышления… Один мой студент проявляет повышенный интерес к Вильскому парку. Начинающий писатель, философ, антрополог. Ему так же, как и этому парню, около тридцати, и он так же замкнут, имеет трудности в общении. Но вот интересная деталь: его отношения с либидо – с начала половой зрелости и по сей день – складываются весьма драматично. О чём это может говорить?» Я пожал плечами и сказал: «О проблемах…». Пропустив мимо ушей мой ответ, он закончил мысль: «И, что не менее важно, молодой человек увлечён внутренним поиском, который вряд ли променяет в своей жизни на что-либо».
Мы всегда понимали друг друга с полуслова. Но помню, я поначалу ответил ему:
- Не складывается, Генрих. Маловероятно, что жирная точка под названием Вильский парк и находящаяся вдалеке от неё едва заметная точка под названием одинокий студент-философ могут оказаться вершинами одной и той же фигуры.
Тогда Генрих рассказал мне об остальных точках: о питомце мистера Хартера, о нас с ним и, конечно же, об аудитории слушателей. Получился, вроде, ромб с пересечённой линиями точкой в центре. Я сказал ему: «Ладно, будь по-твоему». А потом спросил его о твоих страхах.
- И каковы мои страхи?
- А как думаешь ты сам?
- Хотелось бы услышать это от вас.
- Ты боишься того, что души, равно как и вечной жизни не существует, что после смерти мы живём потому, что процесс распада длится неопределённое время. Второй важный страх совсем не похож на первый, заключается в том, что кто-то может узнать подробности твоей интимной жизни. На этих страхах мы с Генрихом и сыграли.
Рассказанная тобой история подтверждает, что всё, что в нас есть – и хорошее и плохое – может принести нам пользу. Иначе мы бы не встретились с тобой в этом замечательном зале.
- Похоже, это так… - задумчиво согласился я.
- Когда мы подавляем какую-то часть себя, когда мы недовольны собой, ведём внутреннюю борьбу, мы разграничиваем свою несформированную целостность, пытаемся убедить себя, что в значительной мере обособлены от всего, и верим, что подобные действия повышают нашу уникальность. Всякий раз, когда ты всматривался во тьму, тьма начинала гнаться за тобой, и ты пытался оградить себя от неё. А ей просто нужен был свет. Свет и тьма… существуют друг для друга. На протяжении многовековой истории человеческий ум усложнял простые фундаментальные вещи, такие, как эта, усложняя тем самым и саму жизнь. Я не хочу сказать, что такой процесс незакономерен, или является чередой ужасных ошибок, но в ходе него зло становилось субстанциальным, а, скажем, любовь делилась на плотскую и духовную; то, что относилось к низу, падало ещё ниже, высокое же удалялось за пределы досягаемости. Главный игрок в мире вещей, создатель понятий, человеческий ум в своей увлечённости не замечал, что сам сочинил то, что принимал за данность.
Мой милый мальчик, всё, что в тебе есть, существует для любви. Без неё невозможно соединить противоположности. Любовь не бывает плотской и духовной, она только одна, и вопрос лишь в том, насколько мы для неё открыты. Открыты ли мы настолько, что любим и верх, и низ, что, идя к свету, помним про тьму, или же мы считаем, что не всё достойно её? Продолжаем ли мы делить мир на части, или перед нами растворяются любые границы? Люди так верили в то, что только душа прекрасна и что следует заботиться лишь о ней. Какой же маленькой делала душу такая вера! Разве не прекрасно тело, этот домик души, которому так мало отпущено времени? Разве не прекрасно всё, что в нём есть и всё, что его окружает?!
Вижу, как ты изменился, и хочу сказать тебе: я восхищаюсь тобой, мой мальчик!
Мне никто никогда этого не говорил. Я был тронут до глубины души, тронут всем, что сказал мне Лео Фицхельм.
А между тем, гости продолжали прибывать, свободных мест становилось всё меньше. Мы с Уиллом, недолго думая, заняли кресла там, где стояли, то есть в начале зала, можно сказать в вестибюле, если провести условную границу.
- Может быть, пересядем поближе, пока ещё не поздно, - запоздало предложил я.
- Не стоит, здесь будет слышно ничуть не хуже, чем на том конце; к тому же, отсюда видно каждого, кто приходит.
Наконец в зале появился и сам виновник торжества. Однако прошло ещё несколько минут прежде, чем он смог добраться до своего ораторского места – каждый второй хотел поздороваться с ним лично.
Впереди свободных мест уже не было. Зато ряд, в котором сидели мы с Уиллом, был заполнен лишь на четверть. Незадолго до того, как профессор Рольпер начал речь, в нём устроился ещё один человек, - чья внешность по какой-то причине приковала к себе моё внимание. Это был невысокого роста, неприметный, на первый взгляд, джентльмен в классическом парадном костюме, с большой кожаной сумкой через плечо. Я тихо спросил у Уилла:
- Вам случайно не знаком этот человек?
- Лично мы не знакомы, но кое-что о нём я знаю.
- Выглядит он вроде бы вполне обыденно, но что-то его отличает от остальных, я бы даже сказал, очень сильно отличает. Не могу понять только, что.
- Его зовут Рой, Рой Гергерт. Ему сто пятьдесят лет.
Я онемел.
- Он выглядит максимум на пятьдесят пять…
- Возможно, и через пару столетий, если у него хватит сил прожить столько, он не сильно
