жестоко.
- Полковник Риман – финн, чухонец, наверное, католик, и солдаты его такие же, - говорил он, - ну, не могут так русские с русскими поступать.
В вечерних сумерках Мишка Коновалов и двое рабочих из боевой дружины Перовских мастерских возвращались домой. У платформы Перово их остановили солдаты, обыскали.
- Почему в форме? - спросили Коновалова.
- Пока вы, лейб-гвардейцы, в Питере баб тискали, мы в Маньчжурии комаров кормили, - хмуро ответил Мишка и пояснил: - Недавно вернулся, ходил в мастерские на работу устраиваться.
- Куда идёте?
- Домой. Мы с Чухлинки.
Мишка показал на пригорок, где светились огни посёлка.
- Бегите домой, - разрешили солдаты, - да живо, без оглядки.
Рабочие растерянно переглянулись.
- Ну! – нетерпеливо выкрикнул солдат.
Рабочие бросились бежать, Мишка за спиной уловил клацанье затворов.
- Бежим зигзагами, - крикнул Коновалов товарищам и сделал огромный прыжок влево.
Раздался залп, товарищи Коновалова упали замертво, а сам Мишка бежал как загнанный зверь, пули свистели вокруг него, одна обожгла левую руку выше локтя, а он, не обращая внимания на рану, скакал из стороны в сторону, падал в снег, вскакивал и бежал, петляя, как заяц. Бежать от Перово до Чухлинки шагов триста, но их надо пробежать, и пробежать по снегу. Слева платформа Чухлинская, чуть правей на взгорке кирпичное одноэтажное здание гимназии, справа от него и за ним дома посёлка.
Коновалов взлетел на пригорок и с разбега перемахнул заборчик палисадника, зарылся в снег, стрельба прекратилась. Заскрипела дверь и старческий голос произнёс:
- Кто здесь?
- Я, баб Мань.
- Мишка, ты что ли? По тебе стреляли?
- По нам, баб Мань, по нам.
- И кто стрелял?
- Сатрапы царя-батюшки.
- Ой, Господи, Миша, что ты говоришь такое?
Коновалов молча встал, отряхнулся, вышел из палисадника и пошёл вниз по проулку домой.
У него дома находились Ухтомский с женой и детьми. Дети – Мишкин годовалый сын, Володя и Тоня Ухтомские спали, взрослые сидели за столом под керосиновой лампой, ждали хозяина.
Михаил скинул полушубок, подошёл к ведру, поднял крышку, зачерпнул кружкой ледяную воду, жадно, большими глотками выпил.
- Абрама Баутина и Серёгу Коршунова убили, - сообщил Коновалов, - я чудом ушёл.
- «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», - Ухтомский, горестно качая головой, процитировал строчку известного марша.
Жена Коновалова, Татьяна, засуетилась.
- Ой, Мишенька, ты же ранен.
Взялась перевязывать.
- Пустое, царапина. Уходить вам надо, Алексей Владимирович. Сам указ читал. Приказано найти и обезвредить Ухтомского, Котляренко, Татаринского, Иванова и других. Без жалости.
Александра, жена Ухтомского ойкнула, закрыла рот ладошкой и испуганно посмотрела на мужа. Он взял её руку в свою, погладил.
- Ничего, Сашенька, всё обойдётся.
- Деревнями, в обход езжайте, - продолжал Коновалов, - к железке лучше не приближаться. Там Риман со своими опричниками свирепствует. Каких ужасов про них только не рассказывают. Завтра утром – в Вязовку, оттуда в Кузьминки, в Капотню и так до Пензы. Там у Александры Андреевны родни укроетесь. Так?
- Не так, Михаил. Саша с детьми пусть так и едет, как ты предлагаешь. Саша, до родителей доберётесь, там ждать меня будите.
- А ты сам, Алексей Владимирович? – встревожился Коновалов.
- А мне надо как можно быстрей добраться до Рузаевки. Отсюда напрямую до Рязани, а там на поезде.
- Опасно, Алексей Владимирович.
- Что делать, Миша, партийное задание.
- Тогда вас надо одеть поприличней, что как бы из местных дачников в Рязань едет.
Около двух часов дня, 17 декабря, в Люберцах в трактир у Коломенской дороги зашли солдаты Семёновского полка. Прилично одетый господин в дорогом полушубке и шапке уже отобедал и собрался выходить. Его остановили, обыскали, нашли офицерский револьвер.
- Зачем он вам? – поинтересовался штабс-капитан.
- Разве это запрещено? – спокойно ответил господин. – Для самообороны, времена нынче неспокойные, пошаливают, знаете ли.
- Да-да, вы правы.
- По делам еду в Рязань. Моя дача у платформы Шереметьевская, но поезда нынче не ходят.
- Увы, беспорядки. Но я вынужден вас отправить на станцию, для выяснения личности.
- Разумеется, штабс-капитан.
На станции Люберцы капитан Майер ещё раз осведомился, кто он такой и попросил назвать фамилию.
- Петров.
Капитан стал сверять со списками.
- Петров, Петров, - бормотал он.
Ничего не нашёл, стал перебирать фотографические карточки. Выбрал одну, долго смотрел на Петрова и опять на карточку.
- Увы, вы не Петров, - наконец сказал он, - вы – машинист Ухтомский и вы будете расстреляны.
- Я так и думал, - хладнокровно ответил Ухтомский. – Я знал, что, если попадусь в ваши руки, вы расстреляете меня. Поэтому я так спокойно чувствую себя, что был ежеминутно готов к смерти.
- Позвольте вас спросить: это вы провезли на паровозе свою шайку мимо засады два дня назад на Сортировочной?
- Не шайку, а боевую рабочую дружину. Я. Нам больше грозил взрыв парового котла, чем ваши пулемёты. Сейчас члены рабочей дружины далеко и вам их не достать. Согласитесь, уйди я из трактира на пять минут раньше, и я бы тут перед вами не стоял.
- Вы храбрый человек, господин Ухтомский. Не желаете исповедоваться перед смертью?
- Желаю, капитан.
Ухтомского и четверых рабочих с Люберецкого тормозного завода, приговорённых к расстрелу, отвели в церковь, где они исповедовались и причастились.
В четвёртом часу дня приговорённых повели вдоль платформы вправо, они пересекли пути и вышли на улицу, ведущую к Люберецкому кладбищу.
Ухтомский шёл спокойно, как на прогулке, в кармане полушубка у него нашлись семечки, и он их лузгал всю дорогу.
У кладбища приговорённых попытались поставить лицом к лесу. Рабочие падали на колени, умоляли офицера даровать им жизнь, клялись, что ни в чём не виноваты перед царём-батюшкой.
Ухтомский спокойно смотрел на это и грыз семечки.
- Товарищи, не срамите себя перед смертью, - сказал он, - ни господин капитан, ни царь вас всё равно не помилуют.
Приговорённые поднялись с колен, смирились с своей участью, повесили голову на грудь. Солдаты их поставили лицом к лесу. Ухтомский остался стоять лицом к солдатам.
- Тогда, может быть, повязку? - услужливо предложил офицер.
- Не вижу необходимости, - ответил Ухтомский, - благодарю, капитан.
Солдаты выстроились в шеренгу.
- Повремените, - сказал Ухтомский.
Он снял с себя полушубок, шапку, аккуратно сложил их перед солдатами.
- Что добру пропадать? – сказал он. - Продадите, на помин наших душ.
Ухтомский встал на место, выпрямился, он в чёрном костюме, в белой рубашке при галстуке, семечки в кулаке.
Команда, залп, рабочие упали мёртвыми в снег, Ухтомский остался стоять невредимым, капитан Майер смутился.
- Да, ребята, - сказал Ухтомский, - не хорошо.
Он разжал кулак, с сожалением посмотрел на семечки и, вдруг, рассыпал их веером перед собой.
- Птичкам, - пояснил он, - поклончики за нас поделают перед Господом.
Поднял голову, посмотрел на солдат и спокойно сказал:
- Солдаты, вы давали присягу, и я давал присягу своей партии социалистов-революционеров. Наши присяги разные. Я честно исполнил долг перед своей партией, я не нарушил присягу. Сейчас и вам предстоит обязанность исполнить долг согласно вашей присяги. Капитан, командуйте.
Офицер отдал приказы, раздался залп, Ухтомский упал, но он был жив, в полном сознании, в глазах боль.
Капитан Майер, видя, что он не умер и желая быть милосердным с револьвером в руке приблизился к Ухтомскому, заглянул в глаза.
- Прошу прощения, господин Ухтомский, служба.
И прекратил его мучения выстрелом в голову.
Казнённых похоронили в братской могиле на Люберецком кладбище.
Далеко от Москвы в Европе члены социал-демократической рабочей партии большевиков узнали о разгроме восстания и решили почтить память погибших соответствующим случаю маршем.
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали всё, что могли, за него,
За честь его, жизнь и свободу!
В комнату вошёл человек небольшого роста с рыжеватой бородкой и усами по тогдашней моде, лысоватый. Он дослушал похоронный марш до конца.
- Восстание в Москве подавлено? – спросил он.
- К сожалению, - ответили ему.
Человек прошёлся по комнате, остановился, посмотрел на собравшихся умными глазами.
- Этого следовало ожидать, това’ищи, - картавя, сказал он, - поднявшимся
