Все великие книги пишутся не для современников, а для их потомков. «Лолита», безусловно, из их числа. Во-первых, благодаря своему отменному художественному здоровью, а во-вторых, потому что она вне времени. Разумеется, оснований считать так куда больше, и их число прямо пропорционально всем тем исследованиям, которые были и еще будут по ее поводу написаны. Нижеследующие заметки предназначены в первую очередь для тех, кто «Лолиту» никогда не читал и не прочитает. Да убережется их праздный интерес от предвзятого и поверхностного мнения «знатоков», которые в своих суждениях не видят разницы между жизнью и искусством (в данном случае, литературой)!
Осенью 2025 года «Лолите» исполнится 70 лет. Книга вышла в 1955 году в Париже, где ей сразу же было уготовано судебное запрещение. Немудрено: уж если в то время еще находился под запретом скандальный роман Дэвида Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей», запрещенный в 1928 году всего лишь за описание постельных сцен двух взрослых людей, то роман о сожительстве взрослого мужчины с двенадцатилетней девочкой и вовсе был обречен. Автор прекрасно это понимал и словами своего героя предположил, что «в напечатанном виде эта книга читается, я думаю, только в начале двадцать первого века». Но нет: в США книга на английском вышла в 1958г, а в русском переводе появилась в 1967г. Объявленная в английской прессе «высоколобой порнографией», «Лолита» породила дискуссию о совместимости порнографии и литературы. Разгорелся спор, можно ли художественными средствами и многочисленными мультикультурными ссылками прикрывать скабрезный характер той или иной истории. Судя по сегодняшней литературе, победили те, кто считал, что можно, и что делать это не обязательно художественно и лучше без аллюзий.
О «Лолите» сказано, кажется, уже все, что только можно сказать. Что только не писали о романе, в чем только не обвиняли его автора! Американцы, например, писали, что более смешной, забавной и сатирической книги они не видали со времен Джонатана Свифта. Им вторили французы: «Лолита и впрямь заразительно смешна, исполнена веселящей стихии». И это еще по-божески. Нет существа злее и кусачее, чем спущенный с цепи литературный критик. Набокова обвиняли в эстетизации похоти, в демонстративной безнравственности, а после 1968 года, когда медицина ввела в оборот термин педофилия «Лолиту» нарекли катехизисом педофилии, а автора обвинили в ее пропаганде и десакрализации семейных ценностей. И это самое нелепое, что можно придумать. Такое может случиться только если предубежденный читатель открывает книгу наугад, читает первое, что ему попадается на глаза («Нет на земле второго такого блаженства как блаженство нежить нимфетку. Оно «вне конкурса», это блаженство, оно принадлежит к другому классу, к другому порядку чувств…») и, придя в негодование, отбрасывает книгу, не удосужившись продолжить чтение. Набокова обвиняли в сочувствии герою и чуть ли не в его оправдании. Но если даже так (хотя авторского сочувствия в романе нет и в помине – автор одолжил герою свой талант, но не душу), то как быть с раскаявшимся разбойником (а Гумберт Гумберт определенно раскаялся), которому распятый Христос гарантировал рай? Ничего удивительного, что в педофилии подозревали и самого автора. Может, потому что слишком буквально восприняли его высказывание: «В сущности, искусство – зеркало, отражающее того, кто в него смотрится, а вовсе не жизнь»? Все эти нападки говорят лишь об одном: своей историей Набоков угодил в самое сердце буржуазной морали («каждый год не меньше 12% взрослых американцев мужского пола… проходит через тот особый опыт, который «Г.Г.» описывает с таким отчаянием»). Отсюда и конвульсии. У советских критиков свой взгляд на роман. Писали, например, что Гумберт противостоит буржуазной пошлости, что общество, в котором один педофил убивает другого, не может считаться здоровым. А вот что писал страдающий грехом инакомыслия лауреат премии имени Набокова Виктор Ерофеев: «Отвергая нормативное представление о женской красоте, Гумберт Гумберт бросает вызов всей эстетики европейской культуры, заявляя о своем неизлечимом эстетическом нонконформизме, выставляет себя изгоем, принявшим форму извращенца. Здесь бунт против системы не только условностей сколько ценностей культуры развит до предела, и вызов культуре, интегрировавшей в себя пошлость в такой степени, что культура превратилась в цивилизацию, подразумевает эмоциональное обращение к ее девственным началам». Тем самым В.Ерофеев подтвердил аксиому: инакомыслие – это дефицит глубокомыслия. Отсюда родовые признаки литературного диссидентства – поиски и распространение иносказаний, как составной части эзоповского бунта против системы (неважно какой). Это для таких как он сказано Набоковым: «Можно извлечь из «Лолиты» некую символику, только вот я ее туда не вкладывал. Если же люди все-таки проделывают это – что ж, значит им так удобнее». А ведь Набоков, словно предвидя град нападок и вольных истолкований, предварил текст предисловием, в котором, скрывшись под маской доктора философии Джона Рэя, предупреждал: «У меня нет никакого желания прославлять г-на «Г.Г.». Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы... Отчаянная честность, которой трепещет его исповедь, отнюдь не освобождает его от ответственности за дьявольскую изощренность… Как художественное произведение «Лолита» далеко выходит за пределы покаянной исповеди; но гораздо более важным, чем ее научное значение и художественная ценность, мы должны признать нравственное ее воздействие на серьезного читателя, ибо этот мучительный анализ единичного случая содержит в себе и общую мораль. «Лолита» должна бы заставить нас всех… с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надежном мире». Не кажется ли вам, что слова эти сегодня еще более актуальны, чем 66 лет назад?
Как бы там ни было, роман вскоре признали, да так, что нынче о нем говорят, как об одном из лучших романов ХХ века. Только ли потому что «если роман распустить по ниткам, разобрать его на части, в нем не отыщется ни одной детали, которую где-нибудь, когда-нибудь не перещеголяли уже писания, лишенные всяких художественных притязаний»? (Станислав Лем, 1962г). А может, потому что как сказал о Набокове Ходасевич «сложностью своего мастерства, уровнем художественной культуры приходится он не по плечу нашей литературной эпохе»? Или по словам английского писателя Э.Бёрджесса, потому что «англоязычный славянин поставил перед собой особую задачу – напомнить нам о великолепии нашего языка сильно обедневшего благодаря стараниям пуритан и прагматиков»? Если верить мнению самого Набокова (а верить ему, как известно, можно только до определенной степени), он считал «Лолиту» своей лучшей книгой. Среди прочего он писал: «Меня будут помнить благодаря «Лолите» и благодаря моей работе о «Евгении Онегине». Мне кажется, в этом его замечании больше скрытой досады, чем гордости. В самом деле: в широком общественном сознании он автор прежде всего «Лолиты». «Лолита» на слуху, все остальное – нет. Не потому ли, что в ней милый сердцу невзыскательного читателя душок сладострастия, который роднит «Лолиту» с романом Д.Лоуренса (чувствующего, к слову сказать, природу тоньше, чем людей), в художественном отношении с «Лолитой» несопоставимым? Если отвлечься от ее филологического замеса, от всех ее отсылок, намеков, соотношений, словесной эквилибристики и прочей эрудированной мишуры - словом, всего того, что так дорого автору и мало трогает заурядного читателя (а таких, увы, миллионы), останется ярко освещенная сцена, а на ней два человеческих существа, скандально связанные друг к другом силой обстоятельств. Театр превращен в зал судебного заседания, и зрители в нем – присяжные. Так что же такое «Лолита» - оправдание педофилии или ее анамнез, расширение границ любви или вторжение в ее запретные области? И зачем многостраничный роман там, где достаточно полицейского протокола? Извлечем же с книжной полки дело Гумберта Гумберта и станем членами жюри присяжных, чтобы присоединить свой голос к вердикту. Уже шестьдесят шесть лет тянется это дело, и конца ему не видно.
Что бы ни писали о герое, как бы ни унижали, с кем бы ни сравнивали, отстранимся от толкователей и обратимся к тексту, ибо сказано самим Набоковым: «…всегда лучше идти прямо к сути, к тексту, к источнику, к главному – и только потом развивать теории…». А потому сдерживая любезное автору «Лолиты» воображение и не ища правды между строк, в очередной раз обыщем место преступления. Ведь судят его за убийство, не так ли? Все остальное за отсутствием доказательств (а признания подсудимого таковыми не являются) к делу не пришьешь.
Итак, перед нами подсудимый – «весьма утонченный мужчина» сорока лет, с «поразительной, хоть и несколько брутальной мужской красотой». Суд интересуют мотивы преступления, и подсудимый, описывая предшествующие убийству обстоятельства, начинает издалека. Отнесемся же к его словам с тем же доверием, как к отпечаткам его пальцев. Все дело, видите ли, в его страсти к двенадцатилетней девочке. «Лолита, - начинает он с места в карьер, - свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя». И тут впору насторожиться. Вот будет смеху, если мотивы убийства окажутся убийственнее самого преступления! Что ж, подождем, пока подсудимый наговорит себе на отдельную статью. Он тем временем продолжает: Лолиты бы не оказалось, если бы он «не полюбил в одно далекое лето одну изначальную девочку» по имени Аннабелла. Когда они познакомились и влюбились друг в друга, ему было 13, ей на несколько месяцев меньше. «Духовное и телесное» сливалось в их любви «в совершенной мере». Счастье их, однако, было мимолетно, и «четыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу». «Эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным языком с той поры преследовала меня неотвязно», признается подсудимый и далее спрашивает себя, «не оттуда ли, не из блеска того далекого лета пошла трещина через всю мою жизнь». И затем уже уверенно: «волшебным и роковым образом Лолита началась с Аннабеллы». Если бы еще знать: Лолита – это «врожденное извращение» или «неудовлетворенность того бредового лета»?
Далее следует лишенная потрясений юность и университетские годы в Лондоне и Париже, где он «удовлетворялся платными цыпками». А далее мужание «в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней», влечение к каковым он распознал в себе в ходе мужания. Но не к каждой, а к той их особой породе, посредством которой они «обнаруживают истинную свою сущность – сущность не человеческую, а нимфическую (т.е. демонскую)». Их он назвал «нимфетками». Они обладают «неуловимой, переменчивой, душеубийственной, вкрадчивой прелестью». По его теории Аннабелла – нимфетка, «маленький смертоносный демон». В ней было «исходное роковое наваждение». Те, кто понимают толк в нимфетках - нимфолепты. Чтобы
