капризного уныния, которые так участились за этот в общем восхитительный год». Возможно, это одна из причин, по которой теперь уже полудевочка-полуженщина не спешила покинуть своего великовозрастного любовника. Был ли у нее выбор? Безусловно – она могла обратиться в полицию и продолжить жизнь в сиротском приюте, но вместо этого выбрала сожительство с мужчиной почти втрое старше ее. На годовщину их сожительства он - «скорее опустошенный, чем окрыленный торжеством страсти, она, пышущая здоровьем, с расстоянием между подвздошными косточками не больше, чем у мальчика» и вроде бы всем довольная, если не придавать значения «ее всхлипываниям ночью – каждой, каждой ночью – как только я притворялся, что сплю». И пусть он считает, что с ней он освободился от своего отроческого наваждения, это не так: перед нами все тот же обладатель «тайно горящих желез», в котором влечение к маленьким девочкам отныне подкреплено сексуальным опытом, отчего их «длинное путешествие… осквернило извилистой полосой слизи прекрасную, доверчивую, мечтательную, огромную страну». Останься он таким до конца романа – и это действительно была бы «высоколобая порнография». Так что же должно произойти, чтобы этого не случилось?
Между тем герой замечает «определенное изменение к худшему в нравственном облике Лолиты». «По мере того, как все человеческое в ней приходило в упадок, - отмечает он, - моя страсть, моя нежность, мои терзания только росли; и этим она начала пользоваться». Например, «хорошо учитывая магию и могущество своего мягкого рта, она ухитрилась …увеличить премию за эту определенную услугу до трех и даже четырех долларов!» Удручающее и вместе с тем ожидаемое открытие. Одно дело занятия любовью со сверстниками и совсем другое с взрослым мужчиной. В первом случае это свободное волеизлияние, во втором – принуждение, за которое как минимум надо платить. И именно к этому времени относятся два весьма знаменательных признания героя. В первом случае он, увлекаемый от Лолиты некой женщиной для досужей болтовни «оглядывался на свою единственную любовь», о втором он признается так: «Иногда… я… буквально на четвереньках подползал к твоему креслу, моя Лолита» чтобы «уткнуться лицом в твою шотландскую юбочку, моя любимая!» Слова «любовь» и «любимая» как два робких шажка к искуплению, как магический свет, от которого край адских небес его рая подернулся голубовато-пепельным свечением. Герой обнаруживает, что влюблен, а значит, готов ревновать, тем более что поводов к тому предостаточно («ревновал ее к каждому встречному мальчишке»). Поймав ее однажды на лжи, он требует от нее объяснений. Лолита «сидела развалясь, выкусывая заусеницу, следя за мной глумливым взглядом бессердечных, дымчатых глаз… и с приступом тошной боли я увидел ясно, как она переменилась с тех пор, как я с ней познакомился два года тому назад. Где моя нежность к ней? Разрушенный миф! Она находилась прямо в фокусе моего накаленного добела гнева. Мгла вожделения рассеялась, ничего не оставив кроме этой страшной светозарности». Далее следует «отвратительная, нестерпимо-громкая сцена», во время которой Лолита «говорила непечатные вещи. Она кричала, что люто ненавидит меня. Она сказала, что я несколько раз пытался растлить ее в бытность мою жильцом у ее матери. Она выразила уверенность, что я зарезал ее мать. Она заявила, что она отдастся первому мальчишке, который этого захочет…». За этим следует ее велосипедный побег в дождливую мглу, метания героя, поимка беглянки и бурное примирение, во время которого герой демонстрирует способность «лить потоки слез во все продолжение другой бури». Далее следует предшествующий побегу Лолиты, нарастающий шквал подозрений, последняя ссора с первым и последним рукоприкладством, «а затем – раскаяние, пронзительная услада искупительных рыданий, пресмыкание любви, безнадежность чувственного примирения… В бархатной темноте ночи …я целовал желтоватые подошвы ее длиннопалых ножек – я дошел до последних унижений и жертв… Но это все было ни к чему. Мы оба были обречены. И вскоре мне пришлось перейти в новый круг адских пыток». Пыток любви, а не похоти, заметим мы.
Продолжилось их «фарсовое путешествие». Героя мучают безотчетные подозрения в отношении якобы следующих за ними третьих лиц, которые Лолита в присущем ей шутовском тоне лениво отметает. Тем не менее, их сексуальное партнерство продолжается. Только сексуальное, ибо ничего другого Лолита дать ему не хочет и не может. Впрочем, это не мешает ей бывать прелестной «и при навевании этих нежных чар (этюды актерского мастерства), и при мечтательном исполнении других волшебных обязанностей». «Но все это было ничто по сравнению с неописуемым зудом наслаждения, который я испытывал от ее теннисной игры - признается герой. – Могу только сказать, что это было дразнящее, бредовое ощущение какого-то повисания на самом краю – нет, не бездны, а неземной гармонии, неземной лучезарности». И далее следует непревзойденное, завораживающее описание Лолиты на корте – описание, которое под силу только несказанно влюбленному поэту. Приглашаем читателей самим в этом убедиться (ч.II, гл.20). Скажем только, что эстетическое любование субъектом любви способствует возвышению и облагораживанию его. Среди прочего герой в своих мечтах доходит до 2000 года, где он - «ее седой, смиренный, притихший муж, бывший ее тренер, престарелый Гумберт». Притом что она «столь жестокая и коварная в обыденной жизни» он «любил ее безнадежно», и «ей было всего лишь четырнадцать лет». Перед неисповедимостью их отношений он дает себе слово: «Буду, конечно, бороться. Бешено бороться. Лучше все уничтожить, чем от нее отказаться». Что ж, задача не из легких, если вообще разрешимая. О том, в кого превратилась его девочка, свидетельствует сцена у бассейна, в которой Лолита играет с собакой. «Она кидалась туда-сюда в своих ацтеково-красных плавках и бюстгальтерчике, и было что-то восторженное, чуть ли не безумное в ее резвлении, далеко превосходившее простое веселие». За ней наблюдал один из купальщиков («влажные черные волосы – вернее, остатки волос – прилипли к его круглому черепу, усики над красной губой казались мокрой кляксой…») и Лолита, «зная, что он смотрит на нее, наслаждается его похотливым взглядом и напоказ для него скачет и веселится – мерзкая, обожаемая потаскушка!», да так, что герой «со своего места почуял мускус ее возбуждения». Свое потрясение герой описывает так: «Я вдруг сел на траву с совершенно невероятной болью в груди, и меня вырвало потоком каких-то бурых и зеленых веществ, которых, насколько мне помнится, я не ел». Так возвещает о себе грядущая беда. И если по прошествии некоторого времени герой мог уже не думать «о недавних своих конвульсиях на газоне в Чампионе», то он «никак не мог поладить с другой мукой: знать, что Лолита так близка и вместе с тем так горестно недостижима, и так любить ее, так любить как раз накануне новой эры, когда по моим волховским исчислениям она бы должна была перестать быть нимфеткой, перестать терзать меня…». Вот тут-то она от него и сбежала.
Далее следует «подробное описание последних трех пустых лет, от начала июля 1949 до середины ноября 1952», общее впечатление от которых: «в жизни, на полном лету раскрылась с треском боковая дверь и ворвался рев черной вечности, заглушив захлестом ветра крик одинокой гибели». Отзвуком «крика одинокой гибели» признание героя: «До конца 1949-го года я лелеял, и боготворил, и осквернял поцелуями, слезами и слизью пару ее старых тапочек, ношенную мальчиковую рубашку, потертые ковбойские штаны, смятую школьную кепочку и другие сокровища этого рода». И вот пространное признание, в котором он словно отступает с завоеванных позиций и возвращается на круги своей порочной страсти: «Я был бы плутом, кабы сказал (а читатель - глупцом, кабы поверил), что потрясение, которое я испытал, потеряв Лолиту, навсегда меня излечило от страсти к малолетним девочкам. Лолиту я теперь полюбил другой любовью, это правда – но проклятая природа моя от этого не может измениться. На площадках для игр, на морских и озерных побережьях мой угрюмый воровской взгляд искал поневоле, не мелькнут ли голые ноги нимфетки…». И вот как видится герою в постдолоресовом настоящем («додолоресовое былое») его порок: «Кто знает, может быть, истинная сущность моего «извращения» зависит не столько от прямого обаяния прозрачной, чистой, юной, запретной, волшебной красоты девочек, сколько от сознания пленительной неуязвимости положения, при котором бесконечные совершенства заполняют пробел между тем немногим, что дарится, и всем тем, что обещается…». То есть, его «извращение» не есть недостаток его психической конституции – оно опосредствованно несовершенством самого человеческого существования, а стало быть, в той или иной степени присуще всем, хотя и не всеми осознается.
Так продолжается до сентября 1952 года, когда он получает письмо от Лолиты («Я замужем. Я жду ребенка… Я узнала много печали и лишений») и едет к ней в «торговый городишко в восьмистах милях на юг от Нью-Йорка». Находит дом, звонит в дверь. «Порывистое приближение, шарканье, и шум (гуф) распахнувшейся двери». Перед ним новая Лолита: «Выросла дюйма на два. Очки в розоватой оправе. По-новому высоко зачесанные волосы, новые уши… Она была откровенно и неимоверно брюхата». «Убить ее, как некоторые ожидали, я, конечно, не мог. Я, видите ли, любил ее. Это была любовь с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда». В разговоре он узнает имя ее похитителя и то, что тот был «единственный мужчина, которого она безумно любила». «А я – я был, конечно, не в счет?» - спрашивает герой. «В ее бледно-серых глазах, за раскосыми стеклами незнакомых очков, наш бедненький роман был на мгновение отражен, взвешен и отвергнут, как скучный вечер в гостях, как в пасмурный день пикник, на который явились только самые неинтересные люди, как надоевшее упражнение, как корка засохшее грязи, приставшей к ее детству». И вот во что обратилось его либидо, его низкое и гнусное сумасшествие: он глядел на нее, «безнадежно увядшую в семнадцать лет, с этим младенцем в ней… глядел и не мог наглядеться, и знал… что я люблю ее больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете или мечтал увидеть на том… Вы можете глумится надо мной и грозить очистить зал суда, но пока мне не вставят кляпа и не придушат меня, я буду вопить о своей бедной правде. Неистово хочу, чтобы весь мир узнал, как я люблю свою Лолиту, эту Лолиту, бледную и оскверненную, с чужим ребенком под сердцем, но все еще сероглазую, все еще с сурьмянистыми ресницами, все еще русую и миндальную, все еще Карменситу, все еще мою, мою… Все равно даже если эти ее глаза потускнеют до рыбьей близорукости и сосцы набухнут и потрескаются, а прелестное, молодое, замшевое устьице осквернят и разорвут роды – даже тогда я все еще буду с ума сходить от нежности при одном виде твоего дорогого, осунувшегося лица, при одном звуке твоего гортанного молодого голоса, моя Лолита».
Выздоровление состоялось. «Бездны расчетливой похоти» обратились в
