небеса нечеловеческой любви. Согласитесь: влюбленный педофил – уже не педофил, а курьезный экспонат кунсткамеры любви. Такой человек заслуживает если не прощения, то хотя бы сочувствия, и если у сочувствия есть оттенки, пусть оно будет прохладно вежливым. Осталось заслужить его, то есть, подкрепить поступком. И он его совершает. Он убивает похитителя - «…этого полуодушевленного, получеловеческого шута, этого злодея, содомским способом насладившегося моей душенькой…». В свое оправдание Куильти заявляет, что не похитил Лолиту, а «спас ее от извращенного негодяя». Кто из них двоих больший негодяй, решать читателю. Сам же герой выносит себе следующий вердикт: «Если бы я предстал как подсудимый перед самим собой, я бы приговорил себя к тридцати пяти годам тюрьмы за растление и оправдал бы себя в остальном». Ирония, однако, в том, что приговорят его за убийство, а растлению кроме его слов подтверждения не найдется. Что ж, порок многолик. Невозможно представить, до какой низости может опуститься человек. Но не в его случае. В нем нет как сказал бы отец леди Чаттерлей «не ведающего раскаяния сластолюбия».
Таковы реперные точки эволюции героя, такова совокупность чувств, поступков и событий, погубивших по меньшей мере четверых участников этой трагической повести. Перед нами история о том, как «законоуважающий трус» убивает в себе растлителя, а после убивает другого растлителя – того самого соблазнителя Лолиты, что поставил растление малолетних на широкую ногу. И здесь следует вернуться в самый разгар повествования (гл. 25, часть II) – туда, где автор, словно спохватившись, заявляет: «Эта книга – о Лолите». Тем самым он как бы смещает центр литературной тяжести с психически нездорового героя на истинную героиню повествования. Жертва он, а не Лолита. Гумберт Гумберт не оригинален, оригинальна Лолита. Она подобна новому виду бабочки, которую автор обнаружил и описал. Ее главное отличие от прочих – ускоренный жизненный цикл. И думается, не случайно она обитает на просторах Нового Света, который, к слову сказать, плоть от плоти Старого Света. Призрак Аннабелл Ли витает над этой рано и против воли повзрослевшей девочкой. К сожалению, ранний опыт ничему ее не учит, и она от одного маньяка сбегает к другому, выбрав из двух зол большее. «Это она заставила меня перевезти ее в более веселое прибежище» - признается ее соблазнитель. Нет, он не негодяй, оправдывает она его, он «замечательный человек во многих смыслах», хотя и «совершенный монстр в половом отношении» говорит Лолита о человеке, жизнь которого на ранчо «состояла сплошь из пьянства и наркотиков» и который заставлял ее делать «странные, поганые, фантастические вещи. Дикие вещи, грязные вещи». А все потому что «он не был как я (Г.Г.) или она, а был гений». Не оттого ли автор обрекает Лолиту на раннюю смерть, что не желает ей того незавидного будущего, которое ее ждет?
«Итак, вот моя повесть, - подводит итог подсудимый. – Я перечел ее. К ней пристали кусочки костного мозга, на ней запеклась кровь, на нее садятся красивые ярко-изумрудные мухи. На том или другом завороте я чувствую, как мое склизкое «я» ускользает от меня, уходя от меня в такие глубокие и темные воды, что не хочется туда соваться». Можно предположить, что речь о той самой метафизике бытия, темные законы которой определяют нашу участь. Это область непостижимого знания о непознаваемых субстанциях, что формируют наши судьбы. Возможно, именно их имеет в виду автор, заканчивая роман загадочной фразой «о турах и ангелах, о тайне прочных пигментов, о предсказании в сонете, о спасении в искусстве», ибо именно эти и другие такие на первый взгляд далекие друг от друга слагаемые таинственным образом определяют векторы наших судеб.
А что же современный читатель? Одно можно сказать точно: вряд ли он будет шокирован романом так, как его первые читатели. Положа руку на сердце, спросим себя: чем в наш век виртуальной вакханалии и узаконенной содомии может удивить эта книга, чье целомудрие в свете современных реалий становится только очевиднее? Сексуальные девиации существовали всегда. Деяние есть деяние, в каком бы веке оно ни происходило. В какой цвет оно окрасится, зависит от отношения к нему общества. Природа вовсе не запрещает сорокалетнему мужчине иметь отношения с двенадцатилетней девочкой - запрещает общество. И в двадцать первом веке, на который уповал автор, западное общество, где сегодня разрешено менять пол с семи лет, готово если не принять педофилию, то мириться с ней. Со времен Лолиты педофилов меньше не стало и, судя по медицинским исследованиям, их стабильное количество запрограммировано сбоями в эволюции человеческого вида. Они обрели самосознание, они организуются и переходят к наступательным действиям. В их распоряжении Интернет, их интересы лоббируются на высоком уровне. Складывается впечатление, что легализация гомосексуальности была для них лишь подготовкой к легализации педосексуальности. И что тогда останется от «Лолиты»? Только ее неподражаемый, непревзойденный художественный блеск. Ведь слова подобны реактивам – в какие дивные реакции они могут вступать! Непреходящая ценность романа не в перипетиях сюжета, а в особом состоянии текста, по которому следуешь словно вдоль бриллиантовых россыпей. В этом следовании главное не движение, а многочисленная свита точных и красочных подробностей, которые его сопровождают. Другими словами, дело не в теме, а в ее исполнении. Оцените: «Мой небольшой доход в совокупности с ее еще меньшими средствами производил на нее впечатление блистательного состояния, и это не потому, что получавшейся суммы было теперь достаточно для среднебуржуазных нужд, а потому что даже мои деньги сверкали для нее волшебством моей мужественности, так что она представляла себе наш общий текущий счет в виде одного из тех бульваров на юге в полдень, с плотной тенью вдоль одной стороны и гладким солнцем вдоль другой, и этак до самого конца перспективы, где высятся розовые горы». Или вот еще: «Минуту спустя я уже обменивался и с ней, и с ним прощальными рукопожатиями, на улице, на крутой улице, и все вертелось, летело перед приближавшимся белым ливнем, и фургон с матрацем из Филадельфии самоуверенно катился вниз к опустевшему дому, и пыль бежала и вилась по той самой тротуарной плите, где Шарлотта, когда для меня приподняли плед, оказалась лежащей комочком, с совершенно нетронутыми глазами, с еще мокрыми черными ресницами, слипшимися, как твои, Лолита!». Человек, написавший так, озабочен только искусством и ничем другим. Не потому ли, кстати говоря, фильмы и постановки с одноименным названием - лишь искаженный отсвет тех собранных в одном месте сотен тысяч слов, чьим бисером расшита ткань романа?
И в заключение «последний мираж, образ, полный изумления и безнадежности». Безнадежности истинно чеховской, до боли щемящей, почти предсмертной, добавлю я. «Как-то раз, вскоре после ее исчезновения» - повествует герой, он остановился «на старой, полузаросшей горной дороге» с низким каменным парапетом «на стремнинной стороне шоссе». «Когда я подошел к ласковой пропасти, до меня донеслось оттуда мелодическое сочетание звуков, поднимавшееся, как пар, над горнопромышленным городком, который лежал у моих ног в складке долины… Можно было разглядеть геометрию улиц между квадратами красных и серых крыш, и зеленые дымки деревьев, и змеистую речку, и драгоценный блеск городской свалки, и, за городком, скрещение дорог, разделяющих темные и светлые заплаты полей, а за этим всем - лесистые громады гор. Но даже ярче, чем эти встречные, безмолвно радовавшиеся краски - ибо есть цвета и оттенки, которые с умилением празднуют свои встречи, - ярче и мечтательнее на слух, чем они для глаза, было воздушное трепетание сборных звуков, не умолкавших ни на минуту при восхождении своем к гранитной полке, на которой я стоял, вытирая мерзостный рот. И вдруг я понял, что все эти звуки принадлежат к одному роду и что никаких других звуков, кроме них, не поднимается с улиц прозрачного городка. Читатель! Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в мреющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных, отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно загадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почти членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре…»
В тексте, подобном этому заключено непреодолимое обаяние чернокнижия. Мир романа – это мир, где царит Слово, и именно по законам Слова и нужно о нем судить. Подтверждением тому мнение самого Набокова: «Я не читаю и не произвожу дидактической беллетристики, «Лолита» вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали. Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением… Все остальное – это либо журналистическая дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной»
Да прислушаются к словам автора те, для кого черно-белая мораль их прозаического бытия есть единственный критерий истины.
