ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОГО В МУЖСКОМ КОСТЮМЕ.
Меня нашли верстах в двух от города. Служащий земской управы Егозеев возвращался со станции после проводов своей тёщи Евдокии Лукиничны и, будучи оттого в приподнятом настроении, напевал что-то легкомысленное. Неожиданно в нескольких шагах от дороги он заметил кучу тряпья. Егозеев из любопытства решил остановиться и, спешившись, подошёл к странной находке. Куча тряпья оказался человеком. По счастью живым. Платье и лицо найдёныша были в грязи. Исключительно по этой причине Егозеев не сразу признал в нём врача местной земской больницы Евгения Сергеевича Дорна. С трудом перетащив тяжёлое тело в тарантас, он погнал лошадь прямиком в больницу.
К моменту, когда меня выгрузили из повозки и занесли в смотровую, я пришёл в себя. По описанию Авдотьи Саввишны, которым он поделилась со мной много позже, я был похож на тряпичную куклу, бестолково поводящей головой из стороны в сторону и бессмысленно таращившей глаза. Послали за доктором Томилиным. Тот, явившись и осмотрев меня, констатировал ушиб мозга от удара тяжёлым предметом в область виска. Решив уложить меня в кабинете, перетащили из лечебницы больничную кровать, и с усердием выполняли всё, что предписал Мартын Кузьмич. Временами я впадал в тяжёлое забытье, не реагируя ни на прикосновения, ни на обращённые ко мне вопросы. Временами неожиданно открывал глаза с тем, чтобы беспокойно и испуганно разглядывать лица окружавших меня, никого не узнавая. Спустя сутки, я попытался что-то сказать, но изо рта моего вырывалось нечто, совсем не похожее на связную речь. Доктор Томилин сделал попытку говорить со мной и даже предлагал написать, что я хочу сказать, но всё было безуспешно. Нечленораздельное мычание вместо ответов и непонятные каракули на бумаге. Потом, спустя недели, я их разглядывал, с холодным любопытством пытаясь разгадать скрытый смысл, но тщетно. В свою очередь прекрасно слыша голос Мартына Кузьмича, его участливые интонации, я не понимал смысл им сказанного – до меня доносились загадочные фразы, которые невозможно было разделить на слова, а слова на буквы, чтобы буквы заново составить в понятные мне слова, а за словами уловить смысл. После очередной нашей с ним «беседы» Мартын Кузьмич со вздохом констатировал «афазию» и без всякой надежды сообщил стоявшему рядом фельдшеру Гусятникову, что стоит уповать на Бога в надежде, что Евгений Сергеевич всё же придёт в себя.
Настал день, когда я начал ходить и даже выбирался на лавочку в палисаднике флигеля. Память медленно возвращалась ко мне: я стал узнавать окружавших меня людей, вспомнил своё имя и фамилию, вспомнил, что я закончил Петербургский университет, что практикую в местной больнице, - многое встало на свои места, и вновь обрело смысл и порядок. Но то, что случилось в тот летний день, и что предшествовало моему появлению в придорожной канаве были мне доступны, словно дневниковая запись моей памяти была глухо замазана черными чернилами. К тому же явления «афазии», - то есть невозможность связно говорить или писать, - никак не отступали. По прошествии нескольких дней способность понимать речь стала ко мне возвращаться, и обнаружилось это таким вот образом. Если раньше звучащая речь представлялась мне как набор звуков, то теперь смысл сказанного начал доходить до моего понимания. Так я услышал, как фельдшер Гусятников в моём присутствии, посчитав, что я всё одно его не понимаю, посетовал, обращаясь к Авдотье Саввишне, что «Доктор-то наш совсем дурачком заделался. Ему что написанное, что говоренное – чисто грамота китайская». В ответ фельдшерица повздыхала – «все под богом ходим. Пути Господни неисповедимы – авось, образуется. Письмо-то куда девать? Два дня как пришло. Может, Мартыну Кузьмичу?». Я тут же потребовал принести письмо, то есть стал издавать горловые звуки с грозной интонацией и решительно размахивать руками. В конце концов, поражённая моей реакцией, но сообразительная фельдшерица выбежала из кабинета и спустя несколько минут вернулась, держа в руке небольшой конверт. На лицевой стороне письма размашистым почерком было написано «Е. Дорну в собственные руки». Я вскрыл письмо. Вверху листа стояла дата написания, указывающая, что письмо было написано неделю тому назад. Далее следовал текст.
«Дорогой Евгений! Твой отъезд оказался неожиданным и некстати! У меня образовалась неотложная надобность поговорить с тобой. Всё странно, если не сказать страшно. Молю, приезжай! Твой друг Павел.»
Я растерянно повертел письмо, пытаясь найти обратный адрес. Однако это был сложенный в одну треть лист вержированной серой бумаги без штемпеля и обратного адреса. «Твой друг Павел» и сама бумага, которую употребляли для рисования, говорили, что писал Павел Брюллович – мой приятель и петербургский живописец. Но как письмо попало сюда? Не обычной же почтой! Принесено было неизвестным деревенским мальчишкой, как следовало из поспешных объяснений Авдотьи Саввишны. Да и в столице я был последний раз месяца четыре тому назад. Не понятно! Я отложил письмо в сторону и устало откинулся в кресле. Додумаю позже, решил я, погружаясь в сон.
Мартын Кузьмич регулярно навещал меня, стремясь поспособствовать восстановлению моих речевых навыков. Наше общение с ним сводилось к его вопросам или констатациям, а я в ответ либо кивал, соглашаясь, либо отрицательно качал головой, стараясь выдавить из себя что-нибудь членораздельное. В одну из наших встреч он показал небольшой карманного размера справочник на немецком языке с карандашными заметами на полях. Мартын Кузьмич рассказал, что эту книжицу нашли при мне в кармане сюртука. (в ответ я пожал плечами, мол, не знаю, что и сказать). Дело в том, в свою очередь объяснил Томилин, что этот справочник по психиатрии Мартын Кузьмич приобрёл будучи в Вене в клинике у профессора фон Краффт-Эбинга.
- Справочник – прекрасный! – говорил Мартын Кузьмич, - но однажды, больше года тому назад книжка пропала. То ли потерял, то ли украли! Но кому в здешних местах нужна книжица на немецком? Даже цигарку не скрутишь из таких листочков! И вот нашлась!
Поскольку я не мог объяснить, каким образом книжка оказалась при мне, я только пожал плечами и улыбнулся. Томилина охватило радостное возбуждение от обретения пропажи, и, вероятно, стремясь поделиться со мной своим чувством, Мартын Кузьмич с восторгом стал демонстрировать достоинства справочника.
-Взгляните, Евгений Сергеевич, как кратко, но исчерпывающе описаны девиантные сексуальные влечения. К примеру! Нет-нет! – он обеспокоился моим равнодушием, - я вкратце, так сказать, без лишних подробностей. Перевожу с немецкого –«фетишизм уместно использовать как диагноз, только в том случае, если фетиш является наиболее значительным источником сексуальной стимуляции…»! Видите? Всё ясно и просто! Или вот ещё! Позвольте…
Томилин нахмурился, вчитываясь в одну из страниц.
-Послушайте! Аутоэротизм — сексуальная девиация, при которой половое влечение испытывается к самому себе. Может рассматриваться как разновидность фетишизма, где фетишем выступает собственное тело…м-м-м…нарциссизм. Странно…странно не само определение, а то, что оно приписано от руки к статье о нарциссизме. И рука не моя. Почерк не мой. Тогда чей? – и он в недоумении поднял на меня глаза.
В это время в дверь постучали. Мартын Кузьмич, будто вспомнив что-то важное, быстро переменился в настроении – он просветлел лицом, заулыбался и заговорщицки подмигнул. Дверь открылась, - на пороге стоял Николай Арнольдович Митьков – человек, с которым нас сблизила, если не сказать сделала друзьями, одна история, касающаяся расследования странной гибели учительницы сельской школы. С последнего нашего свидания в Петербурге он переменился – погрузнел, поседел, весёлости в его синих глазах поубавилось, но сохранилась прежняя живость и цепкость во взгляде. Был он в обычном дорожном сюртуке и белом картузе и оттого походил, как это случалось прежде, на приказчика - проныру из лавки где-нибудь на Нижегородской ярмарке. Мы обнялись. Он, отстранясь, оглядел меня с ног до головы, оценил розовый шрам на моём виске, после чего снова обнял и ободряюще похлопал по спине. Принесли самовар, пирог с капустой, и мы уселись за стол, расспрашивая друг друга о житье-бытье с одной лишь оговоркой, что расспрашивали-отвечали Томилин и Митьков, а я лишь слушал и улыбался. Из разговора я понял, что Мартын Кузьмич, не веря в случайность нападения и попытки меня убить, телеграфировал Митькову с просьбой приехать и во всём разобраться. Я только покачал головой – наивный, добрейший доктор Томилин! Взять и оторвать от государственных дел крупного губернского чиновника! Это позволительно, да и простительно только таким подвижникам и наивным бессребреникам, как Мартын Кузьмич. Николай Арнольдович это понимал, оттого и приехал, как мог, скоро.
Буквально с порога он стал выспрашивать, где меня нашли, не пропал ли бумажник, на месте ли часы и прочие расспросы, что делает обычно полицейский при расследовании преступления. Мартын Кузьмич с готовностью и в подробностях рассказал, как меня нашли, что пропало из вещей, но поскольку всё оказалось при мне, то насчёт этого ему доложить было нечего. Зато с подробностью патологоанатома и с красочностью авторов криминальных репортажей доктор поведал Митькову о моих повреждениях и неврологических расстройствах, как то: ретроградная и антеградная амнезия, афазия и, вероятно, дислексия в ближайшем будущем, и сверх прочего насморк от долгого лежания в сточной канаве. Николай Арнольдович всё время, пока доктор Томилин сыпал латинскими терминами, с нарастающим ужасом посматривал на меня. Когда Мартын Кузьмич иссяк, Митьков заключил:
-Выходит, Мартын Кузьмич, мотив ограбления отпадает. Скажите, долго ли все эти афазии продлятся?
-Увы, ничего сказать не могу! – развёл руками доктор Томилин, - как мозг Евгений Сергеевича справится, так и будет.
Митьков сокрушённо вздохнул и спросил у меня, явно не рассчитывая получить ответ:
-Что же вы такого сделали, Евгений Сергеевич, что вас чуть не убили? А убить, похоже, намеревались.
Я пожал плечами. Когда стало понятно, что от меня ничего не добиться, а Мартын Кузьмич ничего добавить не сможет, Николай Арнольдович сказал, что расспросы земского чиновника Егозеева и осмотр самого места, где меня нашли, он предпримет завтра.
- А сегодня, - радостно подхватил Мартын
