Историческая вина – движущаяся сила, когда мотивация движения низов (в данном случае, низа) сокрыта от верхов. Так формулировал доцент кафедры новейшей истории, известный тем, что на большой перемене ходил, через дорогу от истфака, на котором учился Борька Бассаров, в кафе «Север», где продавали вино «Агдам» в разлив. Закусывал карамелькой, ее буфетчица давала постоянным клиентам в виде бонуса. О слабости Прокопыча знали все, даже декан, но жалели старика (он преподавал и на филфаке). На третьем курсе мы с Борькой перед зачетом сбросились и преподнесли доценту бутылку молдавского коньяка «Три аиста». Прокопыч сунул бутылку в пузатый портфель, пробормотав, что лучше б взяли побольше «Агдама». Что случилось дальше с доцентом-алкашом, не ведомо, ибо Бассаров бросил Иркутский университет на пятом (!) курсе. Учеба потеряла для него смысл. На истфаке доучивались карьеристы, в одночасье, после развала Союза, став неудачниками, хотя они еще не осознали сего исторического феномена. В его группе, сетовал в общаге Борька, добрая треть была кандидатами в члены партии, и это, прикиньте, в двадцать лет! Еще треть, как и Борис, - комсомольскими активистами. История не наука, а боевая легенда государства, усмехнулся мой сосед по комнате.
Выдал диагноз.
Не сказал, а припечатал терминальную стадию столетия. Век, уходя, агонизировал. Закономерность исторических событий обратно пропорционально их духовности, пометил нравы умница Володимир Ключевский - что каленым тавром! – за неполную сотню лет до описываемых событий.
Или, в трактовке Бассарова, нравственная категория исторической вины имеет долгое послевкусие коньяка.
Пленка 02d. Бассаров. Улус Москва
Пить на борту «ТУ-154» нельзя, еще действовали правила советских лет, но Харя то и дело прикладывался к литровой бутыли «Распутина», закусывая остатками бортового завтрака, и отпускал сомнительные шуточки вслед длинноногим стюардессам в мини-юбках.
Спать в самолете я не умею (пить водку из-под полы тоже). Тогда старенький «ТУ» пилил до столицы из наших мест, забытых и Политбюро, и Ельциным, страдавшим алкогольной амнезией, восемь часов чистого полетного времени. Чтобы убить это самое время, я пытался читать газеты, купленные в промежуточном аэропорту Новосибирска, но незаметно мысли мои потекли за Урал, в сторону пункта назначения.
Итак, мы летели в Москву, в западное Захолустье. Это спорное определение могу подтвердить бесспорными, на мой взгляд, резонами. Ну, все-таки я историк.
Во-первых, улус это не темная деревня немытых монголов, а изначально, по понятиям эпохи Чингиз-хана, да и в поздние века – народ. И даже государство. В нашем случае - крупное феодальное владение, каковым по-сути являлось Московское княжество.
Москва выросла из улуса старшего сына Чингиз-хана - Джучи, самого дальнего «заахн улс», захолустья. И выросла скорее генетически, нежели локально. Погодите заливать свинцом глотки древним горе-изыскателям! Ойконим «Москва» переводится как «жидкий, топкий, сырой, слякотный». Короче, болото. Москва-ква-ква. И когда в 1990-х столицу РФ, бывшей РСФСР, заволокло дымными зарядами, то горели не торфяные болота Подмосковья – тлела история. Официальная дата основания Москвы (12 век) примерно совпадает со следами низкорослых монгольских лошадок, четко выдавленных в сыром грунте речки Неглинки, притока Москвы, а «неглинок» на древнеславянском означает маленькое болотце с бьющими ключами.
Кабы не «топкое место», к Москве-реке пробралась бы конница Джучи и разбила на ее брегах свои шатры, крытые изнутри тонкими пластинами золота (кстати, неплохой теплоотражатель). Непобедимая конница отступила. Так и случилось, что Золотую Орду основали юго-восточнее, на Итиль-реке.
При ином раскладе пасьянса госпожи Клио Москва вполне могла стать стольным градом Захолустья. Ничего обидного в сем посыле нет, ибо «Заахн Улс» переводится с монгольского как Пограничное Селение. Ни более, но и не менее. А Москва – задворки Европы. Вот это куда обиднее. Азиаопа-с. Но се болото заблуждений. Москва – столица Евразии. В этом контексте не кажутся совпадением приоритетные толкования этимологии первопрестольной как «топкого места», а Сибири (монг. Шибирь) – как «болота». Топь это естественная преграда для врагов.
Московское царство XVI–XVII веков было «типичным восточным ханатом (ханством)», утверждает Хара Даван на основе сведений Николая Трубецкого и многих историков-востоковедов. В этом государстве использовался татарский язык наравне с русским, и татары-ордынцы были представлены в правлении как Московией, так и прилегающими к ней татарскими государствами – осколками Золотой Орды, или Улуса Джучи. Татарами в те века называли всех нерусских, прискакавших с азиатской стороны. «Улусу старшего сына» и его правопреемнику Москве выпала жертвенная доля «бысть» столицей Пограничья, зажатой между двух сверхдержав. Меж двумя мирами.
Таким макаром, были успешно отражены крестовые походы католиков на восток после установления державы Монгол и присоединения к ней русских земель. Напрасно крестоносцы возобновили их в ходе распада державы Монгол и ослабления Улуса Джучи. Плохая идея. Им опять дали по зубам – они клацнули зубами синхронно с забралами железных «водолазных» шлемов. Потерпев несколько поражений от монголо-татар и русских, крестоносцы в первой половине XV века отказались от продолжения военного натиска на Восток ввиду полной его бесперспективности. Неизменно «лажались» и прочие покусители на Русь. Русские дружины, взявшие на вооружение уникальную тактику тумэней Чингиз-хана, регулярно побивали надменных литовцев и поляков. При этом московский князь Василий II был верным соратником татар-ордынцев.
Москва – фронтир, столица Пограничья. Западного Захолустья. Евразии. Бронированный форпост между Западом и Востоком.
Да изнеженная Европа должна лобызать асфальт Садового кольца, делать буддийские простирания вкруг оного по ходу солнца - за то, что русская столица не пустила на просторы альпийских лугов, остановила неукротимую монгольскую конницу, которая на раз-два разобралась бы с неуклюжими готическими полками саксонцев, выстроенными в шахматном порядке, скованными тяжелыми латами и глупыми уставами. И позволила бы европейцам веками попивать кофеек в своих стриженных садах (какой идиотизм, однако, стричь Природу!). Закат Европы.
С другого боку, на восточной окраине монголосферы, - Улус Верховного хана и тыльная стена Захолустья.
Своих врагов монголов китайцы определяли по расовым признакам – главным было наличие растительности на лице, проще выражаясь, бороды. Вот куда она подевалась у потомков безжалостных степных воинов? Известно, у Чингиз-хана была рыжая борода…
- Ты бы хоть побрился, Харя! – толкнул я спутника, когда он рыгнул после очередного глотка «Распутина» мерзотным духом. Блин, опять нажрался чеснока!.. Даже заветное путешествие в Москву его не становило.
На это амбрэ, усиленное спиртным, уже отреагировали пассажиры впереди и через проход, начали беспокойно вертеть головами. А женщина, ближайшая соседка с третьего кресла, через полчаса полета покинула нас и притулилась у туалетной дверцы.
- Не чавкай! – сквозь гул старенького «Ту» прошипел я. Напарник после принятия водочной дозы с воодушевлением работал челюстями, добивая остатки обеда.
Харя обиженно швыркнул носом и отвернулся к иллюминатору, где в разрывах перистых облаков уже проклюнулась сине-зеленая мякоть суши и темные квадраты полей. Самолет начал снижение.
Над головами загорелась панель: «Fasten the belts».
Уши закладывает. Разеваю рот до хруста, как при выстреле 122-мм гаубицы М-30.
Рожа у Хари была зверская – небритый, похожий на террориста-одиночку. Его руки с широкими кистями-совками судорожно вцепились в подлокотники. Мне он признался, что летит на самолете первый раз в жизни.
Я ощупал подбородок. Сам я тоже хорош, не успел утром побриться, торопясь на рейс. И даже Мою Бабочку чмокнул в прихожей куда-то в ухо.
Хотя, слышал, в Москву докатилась забугорная мода: легкая небритость. Борода у меня растет, но вяло – во мне где-то на осьмушку бурят-монгольской крови (теперь понятна моя пристрастность в исторических экскурсах?). А у Лори в тех же пропорциях – эвенкийской.
Зато Харе, чтобы соответствовать дресс-коду, надо бриться дважды в день.
Мой спутник высморкался и вытер пальцы о белую накидку кресла.
- Алле, Харя ты неумытая, я тебе куплю носовой платок.
- Босс, у меня вообще-то имя есть.
Ого! По мере приближения к столице нашей Родины у неуча и хулигана проснулось самоуважение.
- О, кей, Харитон. Как вас величать, сэр?
- А хоть как, токо не Харей, босс, так шпану обзывать. Лучше как его… Ричи, вот.
Я поперхнулся минералкой.
- Ну, босс… так ближе к Ринату… и потом так одного гангстера кликали в кино, лады, босс? Особенно перед тёлками.
Харя-Ричи совсем свихнулся на ореоле «плохих парней» - забугорных и наших. Хотя в душе, глубоко, ближе к пищеводу, друг юности был хорошим парнем. Не бил тех, кто слабее… точнее, не добивал. Предпочитал гасить оппонентов с первого удара.
- О, кей, Ричи. А ты не зови меня «боссом».
- Не, босс. «Босс», бляха, то ж твое фамилие и имя в одном граненом стакане, хе.
- Ладно, валяй… нечасто.
Харя пригнулся за спинку переднего кресла, хлебнул водки из горлышка, крякнул и ухватил ветчину от аэрофлотовского завтрака. Ветчина была жирной. Новоявленный Ричи хотел было вытереть пальцы о кресло, но замер, покосившись на меня. Его перебитый в драке в пивнушке Захолустья нос шевелился. А треугольные, как у черта, уши навострились и развернулись в мою сторону – как у животного, клянусь!
- Слушай, как тебя там… Ричи, мы же в Москву катим, сечешь, Харя ты таежная! Еще раз увижу – отошлю обратно, чтоб не позорил.
Реакция напарника была неожиданной. Харя-Ричи чуть не расплакался: он мечтал прокатиться на эскалаторе с детства, бубнил еще что-то сопливое. Поднял с пола салфетку и изодрал ее о пальцы. Кожа на них что наждачная бумага, а кулак с пивную кружку.
Я отобрал у него водку. Ричи сглотнул слюну, но промолчал.
Самолет тряхнуло. Харя судорожно вцепился в подлокотники и от испуга пукнул. Через ряд заржали, а позади прогнусавили зажатым носом: «О, небо!..»
Я выкрутил до упора мини-сопло над своей головой и бритой башкой спутника и обратился к благообразной супружеской чете через проход с извинениями:
