Лондона.
Прекращение брачных отношений Татьяна Батлер-Каратаева на суде мотивировала тем, что полюбила… другую. Не другого, а другую. И судья благосклонно покивала, сочтя причину уважительной. Таня сама мне об этом рассказала по телефону безо всякого стыда. Я облегченно вздохнул. Так вот что меня настораживало в сексапильной секретарше: неуловимая… мм… мужественность. Не скрою, до судьбоносной ночной встречи с Лори в нарколожке я, ведший разгульный образ жизни, был не прочь завести необязательный роман с длинноногой секретаршей - из-за впечатляющегося экстерьера, но что-то удерживало. Теперь понятно, что. А «стальная бабочка», обрубив остро заточенными крылышками связи с презренными партнерами противоположного пола, начала сожительствовать с юной мигранткой из Юго-Восточной Азии. Но после бурного полугода выставила ее на улицу, благо, никаких бумаг заполнять для этого не потребовалось. Сунула в руку пару сотен фунтов и: «bye, bye, love, hello, lonelyness», как пел дуэт Саймон и Гарфанкл (не «голубые», нет).
К тридцати годам Татьяна вполне состоялась как ведьма.
После неудачного семейного, так сказать, опыта, убивала время шопингом и походами на демонстрации мод. Отвлекло ненадолго - железную бабочку изводила ржавчина глубокого чувства.
Татьяна предлагала своему обожаемому тренеру жить вместе, снять просторную квартиру-студию, при этом совместное проживание могло быть взаимовыгодным. Когда Роза-Мария вежливо отказалась, Татьяна объявила, что берет все расходы по квартплате на себя.
В самом деле, в Розу-Марию нельзя было не влюбиться. Стильная, стройная, в замшевых сапожках и перчатках; высокая гордая шея, пепельные волосы ниспадают на муаровый шарф, узкая белая кисть с голубыми прожилками из-под приспущенной перчатки… Ее принимали за истинную англичанку, а таксисты «кэбов», лишь только она, впорхнув на заднее сиденье, начинала стягивать перчатку, с ходу выворачивали руль в сторону района Белгравия. Плюс блестящий, без эмигрантских пошлостей, «инглиш». Ей предлагали высокооплачиваемую работу, но она выбрала привычную учительскую стезю – только теперь не английского, а русского языка в престижном колледже.
Леди. Наконец-то нашел слово, которое емко определяло суть Розы-Марии. Лань. Одень ее в телогрейку, перед ней все равно будет склонять седые бакенбарды метрдотель, распахивая зеркально-дубовые двери дорогого ресторана в Найтсбридже.
В ходе ухаживания «железная бабочка» неутомимо порхала вокруг вожделенного цветка, для чего водила Розу-Марию в кафе-рестораны, угощала пирожными, а то и шампанским, и вела разговоры. Но открыла свои чувства не сразу, боясь стальным крылышком стряхнуть сладкую пыльцу наметившейся симпатии. Татьяну несколько настораживала, что собеседница нет-нет, да и спрашивала обо мне. И она, не без раздражения, рассказала все, что знала о моих отношениях с Лори. А знала она многое – городок у нас небольшой, секреты, да и врачебную тайну надолго не скрыть. Рассказала про ВИЧ, про Вареньку и необычные похороны ее матери.
Дурацкий любовный треугольник.
Но Татьяна была женщиной неоднозначной, и, устыдившись мелкой подляны, дала мой номер телефона, который попросила Роза-Мария.
В разгар международного разговора в прихожую ворвалась Маша с пакетиком чипсов.
Варежка ткнула пальчиком в сотовый телефон в моей руке, нагретый длинной беседой.
- А мне мама звонила! – сползая с рук, победно выкрикнула дочка.
Машкина бровь с пирсингом-колечком поползла вверх. Захлопнула рот, прожевала чипсу и диагностировала: «Отпад».
- Пат!.. – радостно отозвалась Варя и хрипло засмеялась.
- Fabulous, прелесть, я хочу ее видеть! – послышался напевный голос, глубокий, бархатистый. Голос леди из высшего общества. Телефон не был выключен, я по-прежнему сжимал его возле уха.
Припал к мобильнику.
- Что-что? – прокричал я и чуть не выпалил: myfairlady.
- Я говорю, Борис, вы не могли бы привезти дочку сюда… в смысле, в Лондон, youknow. О расходах не беспокойтесь, - быстро проговорила Роза-Мария. – Ваша… ваш бывший officemanager, как это выразиться, sofatnow, anotherway, sorich...
Ага, Татьяну мучили угрызения совести. И я вспомнил, что Лори мечтала дать дочери европейское образование.
- Но, - протянул, растерявшись, - я записал Вареньку на подготовительный курс… школу построили рядом… и вообще…
- Вот и хорошо. Я же педагог.
Наступила пауза, по обе стороны мобильной связи. Видимо, у меня было такое лицо, что Маша перестала жевать чипсы, округлила глаза и прошептала: «Че, облом, дядь Борь?»
Иногда то, что произносится совсем не так важно как то, что слышится между словами… Мысли в моей седеющей голове понеслись, как в системном блоке навороченного компьютера: «… у RRнет детей… ей сорок лет… рожать поздно… женщина-мечта… инглиш знаю сносно…» И наконец: «Ливерпуль, битлы!..»
- Вы не волнуйтесь, mydearBoris, - прервала молчание Роза-Мария. – Я все про вас знаю… Ваша ушедшая…ээ… в мир иной… супруга долго болела… Это та бедная девочка, что напрасно ждала меня с оправой из города. Я в долгу перед ней.
- Хорошо, я подумаю, Мария. Обещаю, что дам ответ, - я спешно отключился. Сердце мое бухало, я плохо соображал.
Подумать только! Прекрасная RR, о которой я и мечтать не смел, там, за морями-океанами, вспоминала меня. Эффект бабочки.
Плач дочери оторвал меня от раздумий. Время обеда. Даже кот Кеша требовательно мяучил с кухни. Пора было кормить Варежку.
- Эй, пипл, я тут кой-чего нашла…
Маша стояла у кухонного шкафчика и держала в руке тетрадь в клеенчатой обложке, забыв про исходившую паром на плите кастрюльку.
- Вау, дядь Борь! Тут куча рецептов, кайф голимый!
Я подхватил орущую дочку, не замечая, что от возбуждения та обмочила колготки, другой рукой хапнул тетрадку. Пожелтевшие от канцелярского клея вырезки, от которых коробились странички. Резанул комок в горле.
Варежка тут же с визгом протянула к тетради ручонку: «Тай! та-ай!..».
- Варька! – строго сказала няня. – Кончай эту лажу.
И Варя тут же смолкла, будто переключили тумблер.
Я с удивлением обнаружил, что плачу. Листаю тетрадку и плачу. От испуга Варенька безропотно разрешила опустить ее на ковер.
Я не плакал, когда «скорая» констатировала летальный исход, когда в катафалк два мрачных типа внесли в черном мешке окоченевшее тельце, - хотя Лори мог, как ребенка, утащить любой; не проронил ни слезинки в морге, в зале для кремации.
- Ты па-чешь, а? – спросила Варежка заинтересованно. Она пялилась на меня во все свои глазища – серые, как у матери, что пепел таежного костра. Плакать в доме дозволялось только ей. И повернулась к няньке: – А папа па-ачет…
Маша сыпала в кастрюльку крупу, смущенно отворачиваясь, - жутковатое, должно быть, зрелище, когда плачет мужик средних лет.
- Папа кьези, - успела вякнуть дочурка прежде, чем нянька унесла ее в ванную менять колготки.
Устами ребенка глаголет истина - эпикризом отделения пограничных состояний.
Я рухнул на диван.
Кеша мягко вскочил на колени, хвостом пролистнул шелестящую страничку тетрадки. В нее Лори вклеивала вырезки из журналов – кулинарные рецепты. Она просто хотела быть женой и матерью, хотела жить, варить, любить… Я поневоле вспомнил ее последние часы на Земле.
Покидая эту планету, Лори просила, чтобы о нашей странной связи узнало как можно больше людей. «Никогда не слыхал я большей глупости, чем утверждение, будто от больных исходит только больное».****
Она лежала на высоких подушках с черным лицом, более, чем наполовину сокрытым марлей, но чернота терминальной стадии все равно проступала через нее. Лори прошептала. Пришлось приспустить марлю. Описание открывшегося лика опускаю. Из темного проема рта, со дна чумового ущелья, вылетела бабочка-однодневка, узорчатая в последней прихоти: пусть все знают, как мы любили. У постели было двое – годовалую дочку пришлось унести няньке, но, несомненно, «все» в первую очередь относилось к Варе, когда та подрастет для чтения книг для взрослых. На русском и английском языках.
Взгляд упал на фотографию в рамке. На ней мы вдвоем. Снимок сделан в узком фойе кафешки «мыльницей». У нас в глазах красные точки, как у кота Кеши в темноте. Неудачное фото, другого нет. Но на нем Лори смеется! Эти точки прожигают лазером мою память...
Statim!***** Надо бы, пока не поздно, дать знать Серенусу... ну да, Сереге. Внести правки в окончательный вариант. «Без понтов», как говорит нянька-волонтер Маша, хлебнувшая «любови-моркови» по уши.
То, что было у нас с Лори, не есть История Любви. Любовь – это, господа, из западноевропейских романов. Там, где музыка сфер, симфония страсти, взлеты на волшебную гору, миннезингеры, царство Венеры: «О, любовь — ничто, если в ней нет безумия, безрассудства... Разве это не прекрасно и не возвышенно, что в языке существует одно слово для всего, что под ним разумеют, начиная от высшего молитвенного благоговения и кончая самым яростным желанием плоти?..Трогательное и сладострастное обнимание того, что обречено тлению, — charitas присутствует в самом высоком и в самом неистовом чувстве».******
Мы не обитатели Волшебной горы, нам, в низине, до них далеко, в лучшем случае мы – шерпы, чернорабочие, проводники к заветным вершинам. Я никогда не говорил ей тривиальное: люблю, мол. А если бы сказал, она восприняла это как жалость, как прелюдию к расставанию. И я молчал. В резко-континентальном Захолустье глубина и высота чувств измерялись иным. Взглядом, прикосновением, готовностью подставить плечо, неясной улыбкой...
