По улице глухого провинциального китайского городка шёл русский офицер. Поручик Ильиченко, ветеран-каппелевец, участник Великого Сибирского Ледяного похода, ныне нечаевец, наёмник китайской армии. От безысходности, нищеты и угрозы голодной смерти он подался в наёмники. Из одной Гражданской войны окунулся в другую. Однако враги были те же. Заражённые красной чумой фанатики разрушения. По заключении контракта ему выдали маузер, сорок патронов и небольшую сумму денег. Однако главные противники Чжан Цзолин и У Пэйфу неожиданно помирились, и русские были пока не нужны, хотя все понимали, что это только кратковременное затишье, передышка, чтобы оценить ситуацию и поднакопить сил.
Предоставленный сам себе Ильиченко бродил по городу. Не из желания полюбоваться местными, весьма сомнительными, красотами и не от безделья. Не мог уже оставаться один. Тошно и тяжко было на душе. Своих новых однополчан он чуждался. В большинстве это были опустившиеся, морально изуродованные войной люди. Одни из них в пьянстве, другие в разврате искали спасительного забвения от гнетущих воспоминаний. Много было «ночлежников», тех, кто уже сам на себе поставил крест. Были, конечно, и сохранившие боевой дух, идейные борцы с большевизмом. Но с ними могла сблизить только опасность. Ильиченко жил один. Почти ни с кем не общался. Даже после всего, после Гражданской войны у белоэмигрантов продолжались ссоры и конфликты. Были те, кто не одобрял прихода русских в китайскую армию. Но можно ли судить их? Положение было отчаянное. Дутовцы и анненковцы, например, не просто бедствовали, они умирали. От голода и холода. С отчаяния некоторые офицеры шли в бандиты, к хунхузам, грабили и убивали. Женщины продавали себя. Это был ужас, и это были будни их жизни.
Ильиченко был одинок. Семьи не успел завести из-за войны, на фоне которой прошла его молодость. Он лишился всего. У него не было никого и ничего. Ему и поговорить то было не с кем. Он знал английский, французский и немного немецкий, но китайский ему решительно не давался. Мог сказать всего несколько фраз с чудовищным произношением да и то лишь на одном из диалектов. Не раз и не два он всерьёз подумывал покончить со всем. Пустить пулю в висок. Как поступили некоторые его знакомые. Почему-то ещё держался. И сам не понимал, почему не делает этого.
На пути стоял жалкого вида нищий китаец, склонившийся к клюке, вот-вот готовый упасть. Ильиченко обошёл его, ничего не подав. Сам поголодавший и неоднократно видевший, как умирают его товарищи, в том числе и от голода, он стал равнодушен к чужим страданиям. Им никто не помогал, их только обманывали, предавали и продавали.
Ноги как-то сами занесли его на «ту» улицу. По стенам жались проститутки, среди которых попадались белые женщины с благородными чертами и манерами. Никто не смеет их судить. Тем более тот, кому не довелось испытать голод, не затянувшуюся передышку между приёмами пищи, а настоящий голод, удушающий, сдавливающий, принижающий, всеохватывающий, когда все мысли вертятся вокруг еды. Какой угодно еды. Помои, объедки, подгнившее мясо. Что угодно, лишь бы набить желудок и заглушить это чувство. А если ещё при этом есть дети? Никто не смеет судить этих несчастных доведённых до края женщин.
Отдельные «жрицы» напускали на себя развязности. Смотрели с вызовом, делали откровенные предложения. Другие не могли побороть стыда. Боялись поднять глаза. Вполголоса сдавленно называли цену и так же, не поднимая глаз, отдавались. Ильиченко обратил внимание на одну. Она стояла, упершись затылком в стену и скрестив руки на груди, равнодушно и безучастно глядела вперёд себя. Ильиченко хорошо знал этот взгляд. В нём не сквозит, а ясно читается обречённость. Такой взгляд бывает у тех, кто подошёл к последней черте, кто находится между жизнью и смертью, кто готовится к самоубийству, непосредственно перед последним шагом. Это взгляд полу-мертвеца. У самого Ильиченко совсем недавно был такой взгляд. Почему-то его потянуло именно к ней. Подошёл. Кивнул. На войне они все привыкли обходиться без слов. Она посмотрела на него с тою же безучастностью, с какой глядела на тротуар, сказала цену. До
говорились идти к нему домой. Они шли рядом, но бесконечно далёкие друг от друга. Погружённые в себя, в свои тяжкие думы. Ильиченко не нужна была женщина в обычном понимании. Ему хотелось человеческого общения, не быть одному. Всю дорогу они так и не обмолвились ни единым словом.
Когда она стала раздеваться, сразу остановил её.
— Стойте. Мне не это нужно. Я просто... мне так одиноко...
Запинаясь, мучаясь, он попросил обнять его. Просто обнять. Отдав лучшие годы ожесточённой кровопролитной Гражданской войне, он отвык от человеческого общения, он не видел ничего человеческого. Он был лишён нормальной жизни, какой жили его родители. Толком не познал женщину. У него не было невесты, подруги. У него была только война.
Она взглянула на него по-другому. Не как на пустое место. Доброта и жалость скользнули в её глазах. Погладила по щеке. Пристально посмотрела, словно желая что-то прочитать в его душе. Потом мягко наклонила его голову к своей груди.
Его как прорвало. Он вспомнил мать, свою жизнь, кадетский корпус, заменивший ему детство, войну, заменившую ему жизнь. Готов был заплакать, пытался. Но не мог. Лишь повторял шёпотом: — Что с нами стало? Что с нами стало?
Она утешала его. Словно мать. И целовала. Ласкала. Но не больше.
Так они провели ночь. Без разговоров, в которых не было смысла. После он предложил ей поселиться у него. Оказалось, что у неё есть дочь. Значит, вместе с дочерью. Он не богат, даже беден, но сумеет если не обеспечить их, то по крайней мере спасти.
— Я ни одним словом вас не попрекну. Никогда. Просто живите рядом. Я устал быть один. Мне нужен кто-нибудь, — с надеждой, с щенячьим покорным выражением смотрел на неё.
Что она могла ему ответить? Когда он спасал её и её дочь от голода и позора, ничего не требуя взамен. Он спасал от этого кошмарного существования. Конечно, она согласилась.
В последующем он обращался к ней с такою же подчёркнутой предупредительностью, как ранее говорили с дамами света. Что сталось с её мужем не спрашивал, а сама она не говорила.
Они зажили вместе. Сойдясь как наёмный убийца и проститутка, стали более чем муж и жена. Он спасал её от голода, она спасала его от самоубийства. Теперь ему было ради чего жить. Поначалу это не было любовью, даже отдалённо не напоминало отношения, но постепенно они сблизились. Они нуждались друг в друге. Она не оставила его, когда возобновилась война между китайскими маршалами и когда он вернулся с новыми ранениями. Какое-то время она работала за двоих. Мыла полы, стирала другим людям бельё, бралась за любую работу. До службы в китайской армии он, как и многие офицеры, рубил лес. Теперь физически был не способен на это.
Перебрались в Харбин. Кое-как обустроились. Ей посчастливилось наняться гувернанткой к более удачливым соотечественникам. Он, всё-таки освоив невозможный китайский, стал преподавать иностранные языки в местной школе. Жили скромно, но в достатке. Однако спокойной старости у них не было. После окончания Второй Мировой Маньчжурия была наводнена красными. Агенты НКВД арестовывали всех подряд. Вывезли и казнили одноногого Нечаева. Не пощадили 75-летнего старика, издателя казачьей газеты, Березовского. Забрали Атамана Семёнова, опровергая тем самым слухи о его мнимом сотрудничестве с красными. Вместе со многими другими были вывезены в СССР штабс-капитан Ильиченко с женой и дочерью. Суд отнёсся к ним «гуманно». Им дали всего по десять лет лагерей. Его отправили на Колыму, её под Воркуту, где они и скончались. Разделённые, снова каждый в своём аду.
