«Мы, простые русские люди, загнаны в угол,
и со всех сторон наше тело рвут злобные псы»
Н.И. Сахновский
Дон хотел жить самостоятельно, независимо от России. В стороне от всего, что происходит кругом. Как будто такое было возможно. Лишь первое время удавалось сохранять относительную свободу. Казаки были вроде как сами по себе. Пока что.
На Дон хлынуло множество ищущих спасения людей. Станицы и города наводняли не только беженцы, но и агитаторы разных мастей. Преобладали, конечно, большевики. Приезжали их комиссары, доблестные матросы, храбрые дезертиры. Смущали людей, тянули в разные стороны, но главным образом к измене и предательству. Среди сонма речей и призывов тихо раздавались напоминания о долге и верности. Это старики-ветераны и выборные атаманы из офицеров подавали свой голос. Стариков не слушали. Офицеров тоже. Дон хотел жить сам по себе. Ни от кого и ни от чего не завися. Пусть и с большевиками. Многие считали, что если не будут поддерживать Каледина и отдельные партизанские выступления, то большевики простят их, не тронут. Не только простые казаки жили этим самообманом, но были и офицеры, что тоже тянули к нейтралитету. Войны никто не хотел. То, что она уже шла, к тому же Гражданская, как-то не замечали, старались не замечать. Надеялись, вот перебьют всех буржуев, кадетов и офицеров, а их, казаков, в покое оставят. Большевики на Дону ещё не прочно держались. Они умело внушали мысли невмешательства казачеству. А казачество эти мысли охотно принимало. Пусть подростки и старики-инвалиды организовывались в дружины и оказывали сопротивление Советам. Их жертвы, их избиения старательно не замечали.
Не только большевистские и иные агитаторы притекали на Дон, не только беженцы из «социалистического рая». Прибывали по одиночке и группами те, кто желал сражаться. Кадровые офицеры, остатки былой армии, рассеянные по всему фронту, по всем губерниям. Приезжали студенты и гимназисты. Они желали биться, были полны жаждой мести. За страну, за пленённого Государя, за себя, за своих растерзанных родных. Алексеев и Корнилов, отбросив хотя бы внешне свои трения, собирали Добровольческую Армию. Это была последняя надежда для России. Для тех русских людей, кто сохранил ещё остатки совести и такую вещь, как порядочность. Офицеры, гимназисты, студенты приезжали голодные, безоружные, изнурённые. Доехать было не просто. Железнодорожные станции были запружены солдатами, только и ищущими кого бы расстрелять. Могли арестовать, могли избить, могли убить. Ни за что. За то лишь, что офицер, за то лишь, что образованный. Дворянство стало меткой для того, кто им обладает. Взбесившийся народ стремился истребить такую вещь как благородство, искоренить это качество, чтобы никто и никогда не напоминал даже фактом своего существования о его собственной низости, чтобы никто не мог впоследствии напомнить о гнусных деяниях, им совершённых. Подлость боролась с благородством. Предательство с честью. Социализм с христианством. И последнее проигрывало.
Ночью по узкой степной дороге, крадучись, брела небольшая группа молодых людей. Они постоянно замирали, прислушиваясь к каждому шороху, оборачиваясь назад и всматриваясь вперёд. Пользуясь темнотой, они отважились выйти на дорогу. До этого предпочитали идти степями. Предусмотрительно избегали поселений. Они уже дошли до границ Донского Войска, где начинались казачьи станицы. Но попадались ещё и крестьянские деревеньки. Им, городским людям, тяжело было отличить одни от других. Те же хаты с двориками, так же огороженные. Потом, присмотревшись, отметили, что у казаков хаты побогаче были и побольше. Ещё одна причина для розни и взаимной ненависти.
Их было всего шесть человек. Старшим был офицер. Ему лет тридцать. Раненый, может быть, даже не раз. Но ни наград, ни знаков отличия не имел. Это было опасно. Без погон, в зелёном френче по новой моде. Так одевались все, даже гражданские служащие. Однако его сложно было принять за тыловика или чиновника. Выправка и решительная походка выдавали в нём офицера. Остальные были юнцы. Двое юнкеров имели хоть какую-то военную подготовку, они хотя бы умели обращаться с оружием. Другие, гимназисты и студент, даже этих азов не знали.
Это не были очередные беженцы. И это сразу было видно. По их решительным взглядам, по их манере держать себя. Они шли к Каледину, к Алексееву. К любому, кто против Советов. Не знали ещё, что положение Каледина шатко, а власть его эфемерна, что Дон уже начали прибирать к рукам большевики, что во всех крупных станицах и городах народились, словно нарывы на заражённой плоти, свои Советы, свои говорильни и изменнические логовища.
Офицер, ведший их, обладал непререкаемым авторитетом. Его слушались как командира. На шесть человек у них было два револьвера, сто рублей и совсем не было еды. Крестьяне с неохотой давали им хлеб, отказывались пускать на ночлег и в любое мгновение готовы были выдать их. Так что спать приходилось преимущественно под открытым небом. Они надеялись, что казаки окажутся более гостеприимны, что встретят у них взаимопонимание и сочувствие. В этом казаки ничуть не отличались от крестьян. Так же хлеб давали лишь за деньги и не пускали на ночлег. Но и не выдавали. Просили поскорее уйти. «Помирайте поскорее, чтобы нам от этого беды не было», — таков был их негласный лозунг.
Дорога была безлюдна, попадавшиеся на пути хутора были не густо заселены. Они отважились поговорить друг с другом. Молодёжи тяжело было сдерживаться.
— Господа, как вы думаете, много нас таких наберётся у Алексеева?
— Должно быть так.
Юноши напускали на себя серьёзности, говорили как бывалые, опытные.
— Конечно. Сами посчитайте. Сто тысяч офицерского корпуса...
Предпочитавший молчать офицер на этой фразе критически усмехнулся.
— ... Потом сколько образованных людей. Уж всяко тысяч на десять, двадцать можно рассчитывать. Это серьёзная сила. Особенно, если все проникнуты общей идеей.
— У большевиков тоже идеи. И их раз в десять больше будет при любых раскладах, — хмуро заметил юнкер.
— Большевики драться не умеют. Сам видел, как под Лугой пять казаков целую толпу их разогнали, — бросил гимназист.
— Там были рабочие и беглецы петроградского гарнизона. Такие драться не будут. Но вот если пойдут матросы и фронтовики...
— Всё одна сволочь, — буркнул второй юнкер.
— Вы не правы. Врага надо уважать. Знать его сильные качества, — наставительно как взрослый поучал гимназист.
— Господа, я верю, что народ одумается. И в нём восторжествует чувство справедливости. Это всё временно. Вы посмотрите, все ведь не довольны ими, только и ждут, когда их власть падёт, — убеждённо говорил студент.
— Послушаем нашего гуманитария!
— Господа, тише, — произнёс офицер.
Тут же стало тихо. Офицер был их лидером. Его слова воспринимали как приказ начальника.
— Виктор Михайлович, — робко обратился к нему один из гимназистов, — как вы считаете, наше дело имеет шансы на успех?
— Прибудем в Новочеркасск, узнаем. На месте разберёмся, — сухим деловитым тоном ответил офицер.
— Виктор Михайлович, но всё-таки ведь много же таких офицеров, как вы, имеющих боевой опыт, храбрых и честных, — гимназист не скрывал своего восхищения, — не могут же они оставаться в стороне.
— Посмотрим, — глухо отозвался Виктор Михайлович.
— А я, господа, думаю, что казаки ещё одумаются. Помните того боевого старичка? Если б не он, нам бы ничего не дали. Хотел с нами идти. Даже шашку достал.
— Но не пошёл же.
— Казаки должны подняться за Россию. И потом им с большевиками не жить. Большевики никогда не простят им разгоны демонстраций.
— Это верно.
— Да, казаков никогда не простят.
На этом все согласились.
— Свет, — резко бросил Виктор Михайлович.
Все насторожились.
— Хата на самом отшибе, — оценивал обстановку офицер, — надо воспользоваться. Нельзя всё на земле спать. Так не долго и воспаление лёгких схватить.
— Снежин.
— Я, — по-военному отозвался юнкер.
— Доставайте ваш браунинг.
— Слушаюсь.
— Идёмте.
— Виктор Михайлович, что вы задумали?
— Я знаю, что делаю. Идёмте.
Постучали в дверь. Не сразу отперли. Угроза взломать заставила поторопиться. Догадались поднапустить большевистской терминологии. Большевиков все боялись.
— Что там ещё? Чехо вам?
Дверь открыла простоволосая баба, по виду казачка. Она облегчённо вздохнула, увидев, что это не «товарищи», а всего лишь «буржуи» и «офицера».
— Где муж? — как на допросе спросил Виктор Михайлович.
— Муж? На фронте муж, — с вызовом глядя на него, ответила баба.
— До сих пор?
— Уже, почитай, три хода. В Австрии ехо и схоронили. Спасибо хосподам офицерам.
— При чём тут офицеры? — удивился юнкер. Ему было обидно за своих.
— А кто ж ещё? Сколько народу положили. Столько крови на них...
— Да как вы можете? Что вы говорите? — пытался урезонить её вспыльчивый гимназист.
— Так. Ладно. Слушайте внимательно. Мы уже давно в дороге. Нам просто необходимо выспаться в тепле. Хоть в сарае, хоть в хлеву. Денег у нас немного.
— Как я вас пущу? Вас вон сколько.
— Возьмите всё, что у нас есть.
— Не, и не уховаривайте, — замотала головой, с презрением оглядев протянутые банкноты, — и денех мне ваших не надо. Пустишь вас, а потом отвечать. Ступайте себе.
— Как же это?
— Идите, идите. Не пущу.
Офицер навёл на неё пистолет.
— Пристрелю. Поняла?
Войдя, он велел заткнуться развопившейся с печи старухе и шикнул на ораву детей.
— Виктор Михайлович, что вы делаете? — в один голос воскликнули его спутники.
— Молчите. Я знаю, что делаю. Я за вас отвечаю. Вы здоровыми нужны, — обернувшись к приутихшей бабе, продолжил, — слушай меня внимательно. Мы вас на ночь запрём. А сами ляжем спать. Если будете сидеть тихо, никто вас не тронет. Поняла?
Баба кивнула. Силу она уважала. Вид оружия вернул ей вежливости. Она понимала, что этот не шутит, что этот «может». Такие же холодные уверенные глаза были у большевиков.
— Виктор Михайлович, это же подло.
— Пусть. Я возьму на себя подлость.
— Как же можно? — особо впечатлительный гимназистик чуть не плакал.
— Ложитесь, господа. Спать. Спать.
Казачку вместе со всем семейством заперли. Все улеглись. Виктор Михайлович ходил между ними, повторяя: «Спать, спать...» Сам он еле держался на ногах. Но не мог лечь, пока не проверит всё, пока не удостоверится в их безопасности. Он уже давно не досыпал, не доедал ради них. Уставшая молодёжь засыпала сразу и крепко.
На утро казачку выпустили. Положили все имеющиеся деньги на стол.
— Сходи, проверь запасы. Ничего у тебя не взяли, — процедил офицер.
Некоторые пытались перед ней извиниться за принесённые неудобства. Не на шутку перепуганная, она кивала, не особо понимая, что ей говорят.
— В путь, господа, — поторапливал всех офицер.
— Извините нас, пожалуйста. Обстоятельства вынудили нас, — снова обратился гимназист.
Баба кивнула, не сводя глаз с офицера. Сознавая, что всё зависит от этого человека.
Напоследок, когда все вышли, всё-таки бросила.
— Чтоб вас всех.
Этому проклятию суждено будет сбыться. Все они погибнут. Это было неизбежно. Каледин застрелится, так как его никто не поддержит. Алексеев и Корнилов соберут чуть больше трёх тысяч. Со всей России.
