что умный человек одновременно в чем-то глуп - замечено не мной. Даже гениальный Лев Николаевич творил иногда такое….Куда уж нам до него.
Тайный враг может быть легко побежден, если вывести его на чистую воду, но прямых доказательств причастности Белькина к поджогу нет, а подозрение есть... Везде в то время в городах жгли машины и не только из мести (хотя обиженные тоже были), а бывает просто так, чтобы посмотреть на огонь. В любом случае для меня поджог мог быть нехорошим знаком судьбы. Если что-то плохое происходит с ближним кругом-животными или машинами, то беда уже на пороге.
Белькин явно чего-то добивался от меня. Однажды зашел в кабинет и начал рассуждать о директоре «Метросвета» Копейкине. Якобы тот заявил в ресторане, что я слишком амбициозный и жадный, слишком задрал цену и все такое прочее. Короче, мог навредить. Я знал о трениях между Белькиным и Копейкиным и в такую версию не поверил. Заказал поджог Белькин или нет, но использовать ситуацию он пытается в своих интересах-это может быть попытка увеличить степень контроля надо мной и одновременно нагадить Копейкину, расстроив наше с ним сотрудничество, которое имело и неофициальную компоненту. Однако я понял, не может сейчас меня директор уволить, вероятно, есть этому противники в совете директоров. Кондаков пытается меня поддержать, так у него самого других сторонников на заводе может не оказаться. Тем не менее, тайный враг, пытавшийся уничтожить мою Олли, где-то существовал. Я нервничал, высказывался по ситуации только Маше, жаловался на плохое самочувствие, на надоевшего Белькина, на инертный коллектив, собирался уйти с работы, чтобы перезагрузиться и начать новую жизнь. Тайный враг был где-то рядом, а намерения его были неизвестны. Работа становилась все менее интересной. Я снова жаловался Маше на здоровье, пустую суету на работе вместо дела (как было раньше при старом директоре). Покоя не было, книга не писалась. Мне требовалась перезагрузка, и она наступила, но не со сменой работы, а с внезапной болезнью Маши.
Тайному врагу я поставил свечку в церкви и помолился о его здравии. Имени не назвал, хотя подразумевал Белькина (Михаила). И в тот же день… только из церкви вернулись с Машей, опять звонок Белькина.
-Иван Васильевич, помоги, мне намекнули, что ты кое-что можешь, я в долгу не останусь,-нетвердым голосом просил Белькин. Сразу я понять не мог о чем просит директор и почему меня. Затем, все-таки, понял-про книжку знает, но не читал. Для него мы все колдуны и экстрасенсы. Просил Белькин за жену, у которой было сильное обострение хронического пиелонефрита. Как мог, объяснил директору, что не по этой части, и видимо сильно его разочаровал. Маша тут же заявила:
-Вот, наконец, твой тайный враг раскрылся. Говорила же я тебе сразу, что это он сделал. Первый позвонил после поджога и сейчас неспроста позвонил. Он мне никогда не нравился- это он тебе все время вредит на работе.
Далее Маша предложила такое… Я впервые увидел, на что способна женщина, если ее мужчине кто-то угрожает.
- Не надо Маша злиться, помолись лучше о его здравии. Мы не знаем точно, кто поджег, но что-то мы с тобой в жизни упустили, просто так ничего не происходит.
-Не смогу,-неожиданно твердо заявила Маша.
***
Каталку с Машей вытолкнули из кабины лифта, и я подбежал к ней. Я гладил ее руку и твердил:
-Машенька моя, я здесь, я с тобой.
Маша уже проснулась, была слаба от наркоза и пыталась что-то сказать, из глаз текли слезы. Я не знал, что в этой ситуации делать. Потом она собралась и уже в палате спросила:
- Ты давно здесь, наверное, голодный. Внизу есть буфет, сходи, потом придешь.
В палате лежали еще три женщины, каждая из которых со временем расскажет свою историю. Одна из них, монахиня, подарит книгу Маше «Опыт построения исповеди» Иоанна Крестьянкина, две другие будут поддерживать отношения в последующие годы, созваниваясь и сообщая последние сводки их войны с раком. Пока не уйдут.
Я сидел в переполненном буфете, я был совершенно один на свете. На втором этаже в палате лежала моя Маша с жестокой раной в груди, и я не мог этого принять. Мне было очень жаль, точно не себя…, её - такую красивую, добрую, родную. За что, Господи, ей такие страдания? Разве мы - распоследние грешники на земле? Нас часто упрекали родственники и знакомые, что мы живем в своем мирке, мало кого подпускаем близко - это что большой грех? Нам хорошо вдвоем. Аборты, конечно грех, но не ведали что творили. Перед операцией ходили в церковь на исповедь, каялись за аборты, гордыню и осуждения людей. Даже, когда батюшка попросил сто рублей за благословение на операцию, отнеслись с юмором. Маша ходила в собор на территории больницы и снова исповедовалась. И вдруг услышала на исповеди от батюшки:
- Убить тебя мало за такие дела…
А где был я, когда она решалась на аборты? Бабье дело, бабье дело… Тогда и меня надо убить. Господи, помилуй. Мы грешники. Мы что-то сделали не так. Из-за этого рак?
Итак, первое, надо добиться лучшего медицинского лечения, надо отмолить грехи молодости, пить антираковый травяной сбор и адаптогены, попробовать принимать растительные яды.
Пока я думаю, что есть шансы, шансы есть.
В палате у Маши медсестра, вышел в коридор и куда-то иду. Звонок – сын спрашивает про операцию. Следующий звонок от сестры, сначала про операцию, а потом… молчание и: - Ваня, мама умерла. Только что.
Маше операцию сделали только что, мама умерла только что. Надо сказать Маше, мне придется сказать Маше, можно ли сказать ей это сейчас?
***
Я похоронил маму на родине рядом с могилой отца, как она очень хотела. Потом мы пережили июльскую жару и послеоперационные трудности Маши, ждали неизбежную химиотерапию больше двух месяцев. Мы согласились с предложением Ниязова участвовать в протоколе, а иностранного лекарства все не было, шло время-ситуация очень меня беспокоило. Химию надо было начать через две недели после операции, но никак не через 2.5 месяца! Как будто нарочно каждую неделю поступала обнадеживающая информация о поступлении в больницу немецкого таксотера –мы соглашались ждать и верили, что новое импортное лекарство спасет Машу от метастазов. Так мы совершили первую ошибку, пожертвовав временем из-за страха нарваться на подделку или некачественное лекарство. Врачи убеждали нас, что протокол-это всегда хорошо, но оказалось не всегда, по разным причинам. К сожалению, эта ошибка не будет последней. Я не сразу понял, что за конечный результат лечения никто из врачей не отвечает, каждый из них достаточно хорошо делает свое дело (оперирует, назначает лекарства, диагностирует), но сшить это в единый процесс в нужном месте и в нужное время не может никто. Для того чтобы это понять, надо было разобраться в особенностях протекания болезни и получить опыт…, отрицательный опыт.
Маша принимала травяной настой с адаптогенами по рецепту известного фитотерапевта, объявившего войну раку на литературном фронте. Когда стали возникать осложнения с работой внутренних органов из-за трав, фитотерапевт вникать не захотел, настаивал терпеть и продолжать пить. Пришлось от трав отказаться.
В конце концов, началась химиотерапия, труднопереносимая и опасная для организма процедура уничтожения раковых клеток. Маша заранее готовилась –купила парики и часто напоминала мне, что скоро у нее выпадут волосы, а она превратиться в бабу-ягу. Ей жалко было себя за такое унижение и еще больше было жаль меня. Машу тяготила мысль, что она потеряет свою женскую красоту и притягательность окончательно и не сможет отдавать мне то, что так щедро дарит русская женщина своему мужчине. Но я вдруг начал понимать, что моя любовь к ней становится сильнее и… добрее. К обычному сексуальному интересу к красивой женщине и уважению к ее женскому уму присоединилось сострадание и какое-то видение души. И еще ответственность. Когда-то Маша выбрала меня своим мужем и доверила мне свою жизнь, а я ей свою. Я старался построить для нее эту жизнь комфортной и защищенной, а теперь пришла беда, и кто же кроме меня сможет ей помочь побороть эту страшную болезнь и страх, который убивает человека быстрее рака. Никто, даже собственные дети, не поймут того состояния, которое мы испытывали в тот момент. Самое сильное страдание, всегда связано со временем. Наше счастье оставалось в прошлом, в настоящем было моральное и физическое страдание, в будущем - гнетущая неопределенность и связанное с ней еще большее страдание. Была ли надежда выжить? Сначала была надежда у Маши, а у меня тоже была… на чудо. Я непрерывно читал про ее болезнь и понимал гораздо больше чем она. И что такое пятилетняя выживаемость мне теперь хорошо понятно- достаточно поинтересоваться десятилетней.
Посыпались волосы, началась тошнота и рвота. Маша не хотела, чтобы я видел ее без парика, но ей было дома жарко, и я уговаривал ее снять парик. И однажды она сняла… Я понял, насколько все-таки я слаб и не зрел внутри как человек, но выдержать мне пришлось. И даже сказал дурацкое слово –прикольно. За что стал сам себе противен. Однако я быстро привык к ее изменившемуся телу и спустя какое-то время перестал замечать эти потери. Я понял почему- душа Маши светилась изнутри тела, лучилась через ее огромные глаза-красота не распалась и любовь не пропала. Значит, не пропадем и мы.
Однажды, еще до химиотерапии, у нас случилась близость на даче, впервые после операции. Потом Маша очень серьезно сказала:
-Спасибо.
Раньше она говорила мне слова любви, говорила, что ей хорошо со мной, но «спасибо» я от нее я никогда не слышал и не ждал. Потому что «спасибо» в любви- это, когда дарит кто-то один.
-За что, спасибо?-вырвалось у меня.
-За твою любовь, за удовольствие, за то, что я снова женщина.
Я все понял. Маша по-прежнему хотела любви, хотела чувствовать себя желанной, но неуверенность была. Ах, Маша, Маша… Как же я люблю и жалею тебя. Тогда я еще не знал, что вскоре должен буду отказаться от жалости, чтобы помочь ей выдержать.
По дороге на дачу Маша часто просила поставить ей диск с рассказом Юрия Нагибина «Рассказ синего лягушонка», посвященным его жене Алисе. Я противился этой просьбе, считал ту историю очень печальной - вредной для нее. Позднее понял, что в первую очередь боялся за себя, боялся поддаться грустным мыслям о человеческой судьбе, о том, что все равно когда-нибудь придется расстаться. Мне малодушно хотелось умереть первым. Я боялся, что когда-нибудь, возвращаясь вечером с работы домой, не увижу света в окнах. И больше не увижу Машу никогда, не поговорю с ней, не поцелую ее. Я боялся этого
