Шторм, наверное – подумал я с ужасом – и быстренько очухался. При шторме сидение на наблюдательном пункте чревато выкидышем – меня могло выбросить из этого лукошка – и поэтому надо было хоть как-нибудь, хоть через немогу, а спускаться. Держась за мачту, я встал на четвереньки, потом вполпояса, а после наконец-то смог посмотреть вниз. И обомлел от чёрной блестящей бездны, от какой-то адской геенны – на наш деревянный дрожащий, даже от страха трясущийся парусник, пытался взобраться огромный морской змей. А его зовущая зубастая пасть, казалось, развёрзлась как море, до самого днища Земли - и походила на переход в другой мир, на всё перемалывающую чёрную дыру. Вот так ужасающ был этот змей.
- Тинозавр?.. – во сне причмокнул губами дедушка Пимен. Он уже приснул: ему был занятен не сам рассказ, а мужицкая вечеринка в тесном кругу, где можно в любом состояньи души, хоть пьяном иль сонном, слышать и чуять друг дружку.
Я его нежно, под ручки да ножки отнёс на кровать; потом выпил с воодушевлённым капитаном ещё по стаканчику – и снова полез на свою раскачивающуюся мачту. Оттуда мне всё было как на ладони.
Это просто безумие, ужас. Представьте только, что по мокрой палубе, меленько топоча как хромой Сильвер с деревянной ногой, бегают наглые зубастые крысы размером с бочонок в поисках поживы. То ли они сами так незаметно прятались в трюмах, то ль их притащил за собой морской змей – тот самый, из толстой книжки про доисторических драконов, огромный хвостатый мракобес.
У него всё было безразмерным – хвост, туловище, а особенно пасть – и лишь маленькие тоненькие ручки поганили его литую фигуру, придавая ей ещё более зловещий образ. Этими ручками он хватался за борт то справа, то слева, пытаясь взобраться на парусник, и все тридцать тонн злобного веса перекатывались туда-сюда, раскачивая нас как игрушечную неваляшку. Слава богу, что грузы в трюме по приказу Хуана мы закрепили на совесть, а то бы давно утащились ко дну.
Вот про Хуана-то вместе с друзьями я и хочу рассказать.
Он оставался на капитанском мостике, а Санчо и Педро стояли возле штурвала. Они и сейчас как живые передо мной: вот Педро с Хуаном бросаются к гарпунной пушке, чтобы отбить нападение гадины, а Санчо до белых костей свой сжимает штурвал, удерживая парусник против волны; вот гарпунная пушка ударом хвоста улетает за борт, а её израненная обслуга ползёт ко второй, волоча за собой руки-ноги и лужи крови, и тут же штурману сносит пол-черепа огрызком разбитого трапа; вот гарпун поражает проклятую тварь прямо в сердце – и рядом с нею два улыбчивых трупа, а на штурвале весёлый мертвец.
Так умеют развлекаться и умирать только настоящие моряки с душою пиратов.
В живых на палубе остались только я, хозяин, и слегка похрапывающий дедушка Пимен.
- Я всё правильно рассказал читателям, товарищ капитан?
- Всё верно.
- А если будут чернилами пытать прямо над рукописью?
- Пусть хоть вместе с горячим свинцом заливают в глотку – клянусь.
- Ну, теперь мы прославимся как герои-авантюристы – или ославимся как брехуны.
- Не волнуйся, у меня доказательства есть.
Я обрадовался – думая, что он предъявит мне громадную метровую лапу или кончик хвоста высотою в шесть футов. Но капитан достал мне из ящика стола вырезанную на ватмане фигурку бумажного динозавра – маленького, плоского, и совсем уж потешного.
- Возьми, - сказал он величественно. – Если понадобится, то покажешь неверям.
Сложенный вчетверо, укрощённый динозаврик легко поместился в моём нагрудном карманчике; он только слегка пискнул, но получив по носу, тут же смирился и уснул.
- Что-то мне от страха пысять захотелось, - признался я капитану, уже разбиравшему к ночи постели. – Схожу-ка на двор.
- Не отморозь, - только и услышал я вслед.
На улице было темно да холодно; и ни звёздочки – только слабый фонарь над крыльцом. Зверино завывал северный ветер борей, всегда идущий в авангарде зимних волков - снегов, вьюг и морозов. Недалеко за забором хрипло залаял по голосу крупный пёс; но тут же шквальным ударом ему сбило дыхание, и он, позорно повизгивая, уполз к себе в конуру.
Дааа – подумалось мне – тут тебе не средиземное море; и сразу стало страшно, что сзади кто-то страшный откусит. Задрожав, я побыстрее стряхнул, застегнулся, и в дом. Там уже пахло курительной трубкой, а на голой палубе валялся широкий матрас с двумя одеялками – по моряцкой привычке.
Печка нашего дома ещё горяча: за окном метёт вьюжка, и благородный парусник до весны вмерзается в холодные льды, укрытые белыми снегами. А мне снится…
- как запуржило и заснежило в древнем лесу. Прежде мягкие зелёные тропы покрылись корой снежного наста, который жестоко обдирает перепончатые лапы последних уцелевших динозавров. Они маленькой горсткой ползут друг за другом, шаг в шаг, измученные да голодные; и даже самый первый из них, кажется что огромный, торящий дорогу, плачет тихо, всхлипывая в себя замерзающие сопли. Ему жаль не своей погубляемой жизни, а ту стайку детишек, которых везёт стонущая жена в самодельных санках из толстого эвкалипта. Три крохотные дочурки спят, обнявшись в разноцветных бантах – розовый с жёлтым сопят спокойно, а голубой постоянно куда-то взлетает словно бабочка, обдуваемая тёплым ветром из солнечных снов.
Отец динозавр улыбнулся сквозь слёзы, вспомнив как дочки близняшки впервые увидели стрекозу, ужасно жужащую над их любопытными носиками – и с визгом бросились к своей мамке, прячась в подоле короткого сарафана. Ему хотелось выть от бессилия; но он вдруг узрел уютный дымок из трубы, как будто бы из табачной трубки.
Постучался с надеждой: и капитан сердечно не смог прогнать бесприютных бродяг – великодушно забыв про кровную месть. Дочурок уложил он в своём кубрике, возле печки; а взрослые динозавры улеглись бастионом вкруг парусника.
Пусть спят до весны.
До всемирного потепления.
