погрузились в этот же чилл. Томный августовский воздух, отсутствие каких-либо срочных и важных дел, приторно сладко-горькая-тоскливо-курортная атмосфера на набережных и парках делали свое дело: все знали, что этот чилл ненадолго, что скоро придет сентябрь, порадует десятком бабьих солнечных дней, если повезет, и почти сразу наступит холодная тоскливая осень, а за ней ужас беспросветной зимы, этот холод, этот снег, это уныние…бррр….Поэтому москвичи чиллили, чиллили, как в последний раз, пытаясь надышаться августовским воздухом, распихать этот воздух по карманам, как вор в магазине, пытаясь впихнуть невпихуемое, удержать то, что уже начало просачиваться сквозь пальцы; пить ароматы августовских томных роз, цветущих отчаянно, безудержно; провожать оранжево-малиновые закаты; забирать, впитывать все это августовское дыхание в себя, как в последний раз, как в последний раз. Еще не время прощаться с летом, еще не слышна агония осени, но август уже горек: на дне золотого бокала самого сладкого, самого томного его вина тебя ждет разочарование. Потому что рай на Земле не может длиться вечно. Здесь ничто не может длиться вечно, тренировочная база предназначена для того чтобы на ней проливали кровь, пот и слезы, а не для того, чтобы здесь кайфовать always&forever. Многие пытаются обосноваться здесь так, как будто они тут навсегда. Это смешно, как если бы бабочки-однодневки начинали строить себе дома из камня, едва родившись, и подавали документы на оформление паспорта. Здесь всего лишь чистилище, место, где душу трут между двух ужасных жерновов, чтобы снять с нее все грехи, все наросты, все уродства. Все зло, что было сюда притащено из прошлой жизни, все, что успело налипнуть в этой. Да, больно, да, неприятно, но крайне необходимо. Без этой чистки в Рай не попадешь. А в ад мы не хотим, спасибо, кушайте сами. Поэтому, все, что остается делать – терпеть. Терпение – единственная добродетель, что нам остается в последние времена. В том, что последние времена уже наступили, я ни капли не сомневался, проходя мимо детской площадки с матюгающимися детьми и утонувшими в своих телефонах, ничего не замечающими, взрослыми. Мы все похожи на мальчика Ваню, которого Баба- Яга засовывает в печку. Как, в какой момент мы не заметили, что мы сидим, уткнувшись в свои смартфоны, на большой лопате, в которой нас засовывают в печь, в самое пекло, в страшный огонь? Почему ни до кого, кроме горстки бодрствующих, никак не может это дойти? Почему для некоторых уже поздно даже кричать «караул», почему души спят беспробудным сном? Где мимо нашего внимания проскочил тот момент, когда на нашу прекрасную планету окончательно просочилось зло? Где мы все были?! Сидели в телефонах, листали бесполезные веселенькие секундные видосики, чтобы не знать, не видеть, не чувствовать, чтобы не жить эту жизнь, а чтобы она жила нас. Уж как- нибудь. Лишь бы не чувствовать боль. Не прилагать усилий. Лишь бы не чувствовать себя отверженным, никчемным неудачником. Лишь оно как- нибудь само. И оно само, оооо, поверьте, как нагло, нахраписто и быстро оно само – и вуаля, половина ада у нас! И если бы не монахи, праведники, отшельники и святые – сюда бы приперся тартар целиком. Мы держимся, пока за нас молятся наши старцы, пока наши православные бабулечки в полуразрушенных храмах в заброшенных деревнях стоят и молятся за Россию и весь мир. Вы даже и на долю секунды не можете себе представить, сколько весит слово таких бабушек, и как их боятся бесы. Чего стоит взгляд настоящего старца, у которого окормляются сотни людей, и как его трепещет тьма. Вначале было Слово. Молитвенное слово держит Россию (а с ней и весь мир), и никогда не даст ей упасть. Пока в далекой деревне бабулечка в белом платочке, еле стоя на больных ногах, шепчет слова литургии в деревянной старой церквушке, насквозь продуваемой ветром, пока старец в монастыре без устали 24/7 принимает своих чад и отпускает им грехи после исповеди, нас не сломать, нас не перебить, нас не уничтожить. Выстоит земля русская, посрамятся вороги.
Глава 5
Каждый из нас должен думать, как бы не добавить своего зла ко всеобщему. Захотелось разгневаться, накричать на кого-либо – закусите губу. Можете до крови, я разрешаю. Лучше рана на теле, чем рана на душе. Идите сожрите что-нибудь. Побеждайте страшный большой грех мелким грехом, если нет сил на борьбу. Лучше сожрать кусочек горького шоколада в пост, чем накричать на мать, отца, детей, жену, мужа. Да на любого человека. Осуждение и гнев весят намного больше и влияют на душу в миллион раз страшнее, чем мелкое глупое чревоугодие. Даже если идет пост или вы на диете, есть способы заткнуть свой гнев: «Иногда лучше жевать, чем говорить». (с) Шрамы на душах ваших детей, супруги, мужа или родителей после ссоры с вами могут никогда не зажить. А ваш желудок отлично переварит несанкционный бургер или жареную картошечку после 18:00. «Разделяй и властвуй» (с) – тщательно фильтруй все, что ты говоришь или делаешь, особенно в отношении других людей. Держи себя в руках, не позволяй внутренним демонам разрушить свою жизнь и жизни близких и не очень людей. Молитва, пост и причастие – вот что освобождает от темных, вот что разрезает цепи, вот что делает светлым твой путь.
Ничто не предвещало этим томным августовским утром. Я позавтракал арбузом – говорят, они особенно хороши в августе. Я вышел из дома на солнце, которое устало пепелить столицу России за два летних месяца и немного успокоилось. Внутри себя я продолжал «читать лекцию» всем людям, я шел и разглагольствовал внутри себя, каким же именно способом нам всем нужно спастись. Глупое, глупое фарисейство, ведь спасти в первую очередь нужно самого себя. «Спаси себя сам и около тебя спасутся тысячи» (с). Я знал, я ведал про это, я вовсе не был так глуп. И все же, и все же, каждый раз объяснял сотням и тысячам невидимых людей в моем подсознании, как лучше всего нужно спастись. Знаю, это было достаточно наивно и самонадеянно с моей стороны – читать в моей гулкой голове лекции по спасению души, в то время как моя душа, в общем то, была не очень-то и спасена, но я не мог этого избежать. Я шел по улице, размахивая кейсом, и в то же время внутри себя проповедовал. Глупее ничего и представить то невозможно, но я жил так, как умел. Внутри мышки- полевки проворачивался огромный бурый медведь, и я уже практически ничего не мог с этим сделать. Аура. Аура, будь она неладна. Аура выдавала меня. Разумеется, я нацепил на себя какие-то отрепья на днях убитого серого засранца, но моя аура пробивалась жизнерадостной радугой сквозь это дерьмо, и как я ни старался, я ничем не мог ее заткнуть. Мне не хотелось лезть на рожон и организовывать на ровном месте сражение, отстаивая перед темными мой новый уровень, но отовсюду в моей жизни торчали белые нитки, было понятно и ежу, что я не тот чувак, за которого себя выдаю. Москва регламентировалась несколькими великими светлыми, за каждым из них был закреплен свой район. Я знал это, я не высовывался. Чтобы тебе под твою ответственность выдали хотя бы улицу, нужно изрядно повоевать. Я же был штабной крысой, так, в голове моей проходили электроразряды по поводу планов темных и светлых, но это все, чем я мог, собственно, похвастаться. Я не был воином, я не был великим, я читал бесконечные лекции о спасении мира в моем мозгу, который любой серый или темный с готовностью обозвал бы бредовыми, и я даже с точностью не могу сказать, что за этим стояло: очередная моя искренняя и глупая попытка спасти мир или гордыня? Почему я решил, что могу спасать других, если сам еще не был спасен, и находился в том же самом чистилище по имени Земля, что и они? Но «если звезды зажигают – значит это кому-нибудь нужно». (с) Итак, это утро ничем не отличалось от других таких же утр. Солнце светило ярко, я был в приподнятом настроении и особенно бодро вещал в моем мозгу незнакомой публике, как действительно нужно спастись, и что для этого нужно сделать. Я был сапожником без сапог – я знал, что нужно делать остальным, чтобы спасти свою душу, и очевидно допускал неприятные промахи и ошибки в бесконечной войне, которую вели против меня темные. Как полевая мышь могла привлечь к себе внимание темных? Чем я смог навлечь на себя бесконечный энергетический пресс? У меня нет ответов на этот вопрос. Я знал одно: полевая мышка должна добежать до финиша во что бы то ни стало. Полевая мышь должна пересечь финальную линию, она должна вытерпеть все невзгоды, падающие на ее голову, она должна выдержать. И каждый день я перебирал лапками. Я бежал к моему финишу, я знал, что я должен туда прийти «со щитом», а не «на щите». Я старался, правда. Бог видит, я старался.
Глава 6
Это утро не было чем-то особенным. Оно оставалось в ряду таких же августовских прохладных утр, когда страшная летняя жара уже спала, а равнодушный сентябрьский холод еще не наступил, осень прятала за пазухой свои кинжалы – октябрь и ноябрь, а зима еще даже не подпилила свои ледяные ногти – сосульки, чтобы воткнуть их в зазевавшихся прохожих. Август – всегда был последней тихой гаванью перед испытаниями. И я ценил его за это. Легкая нотка грусти, слабый привкус легкого депрессивного ветра на губах, сладость последнего тепла, уходящие летние надежды и весенние мечты и планы – все это было смешано в августе. Знающие люди пили его, как выпивал зашедший на огонек чужестранец в баре с мягким теплым светом под тот самый медляк, который спустя десятилетия бередил душу – с чувством, с толком, с расстановкой. Сладость обволакивает, но горечь тоски на дне стакана не дает расслабиться, август всегда имеет тебе что сказать, август всегда прав. Взмахнет изумрудным крылом с терпким сладким тоскливым ароматом, и поминай как звали, и беспощадная осень заступит в свои права, с которой, в общем – то, не забалуешь. Я знал это. Я ненавидел осень, а осень взаимно меня. С зимой, как ни странно, было легче смириться. Осень вынимала всю душу своей тоской, а зима - ну тут уж, снег так снег, мороз так мороз, белое забвение, сонная ледяная стабильность – ничего особенно не менялось в моей жизни. Но эта роковая рыжая тварь, приходящая сразу после летнего Рая… Она заслуживала того отношения, которое я к ней питал. Пушкин строчил осенью как не в себя, Пушкин, друг мой, как же так, на чем ты сидел, отсыпь и мне немного… Каждый раз, когда я думал об осени, внутри меня кто-то одергивал: «Прекрати, всего лишь 30 августа. У тебя есть еще 2 дня на веселье. Целых два дня. Ты не имеешь права ныть». Да, всего лишь два дня до того момента, как кто-то на небесах дернет рубильник, и на землю посыплются все эти страшные золотые листья – конец всему, конец мечтам, конец надеждам, конец легкому летнему вайбу. Конец лета всегда был для меня тем, с чем я справлялся трудом. Врата летнего Рая захлопывались напрочь прямо на моих глазах, а я стоял, молча смотря на это. Неизбежность – вот что всегда скрывается за концом лета. Неизбежность холода, ушедших надежд, разбитых мечтаний, страданий и мук. Как всегда, как в первый раз, я удивительным образом заставался осенью в врасплох, еще ни разу я не был морально готов к этому. Как коммунальщики не готовы к первому снегу, каждый раз он вызывает у них истовое удивление:
