В ад на переплавку

бегали. Всё играли, навёрстывая то время, которое провели в страхе и ужасе в том доме. Я даже спускалась туда. Правда, вылезла с трудом. Мы понимали, что это для отца, что он умрёт, но страха почему-то не было. Наверное, за зиму устали бояться, и слишком много смертей было, что слёз не осталось.
Потом отец попросил меня съездить в деревню на санях, запряжённых лошадью, за готовым гробом. Я поехала. Загрузили гроб на сани. Обратно ехала дольше. Не то, чтоб груз был тяжёлый. Просто я много раз останавливалась, чтоб поиграть. Ложилась в гроб, стараясь, чтоб было удобно, приговаривая: «Отец вот так будет лежать или так».
К тому времени отец уже не ходил. После того, как гроб прибыл, он велел позвать тех людей, которые обещали его похоронить. Но он же ещё не умер! Но мы позвали. Те двое несколько дней пожили у нас, ухаживая за умирающим отцом. Потом ему стало совсем худо.
К утру он умер. Мне велели сходить за водой. Воду нагрели в большом зелёном чайнике, сказали лить на отца. Таким образом, омыли покойника, переодели. Освободившись, присоединилась к брату. У нас появилась новая забава – рисовать гроб. Брат, может, один класс успел закончить. Почему-то кажется, что мы исписали весь гроб словом «Прощай».
Вот и похоронили отца родного в разрисованном, исписанном гробу рядом с мамой. На её могиле мы и до этого играли. Теперь сам бог велел приходить туда каждый день. У мамы был памятник типа домика, куда можно было заходить. Мы оба там вмещались, сидя. Позже, когда стало совсем нечего есть, делали месиво из кладбищенской земли и пытались его есть, представляя, что это каша.
При этом не помню, чтоб мы плакали. Пожалуемся матери на жизнь, расскажем о своей сиротской доле, и вроде бы легче становилось. Так кладбище стало роднее, чем наш дом. Но наступила осень. О нас вспомнили.
 
Сладкая боль
 
За нами приехали дальние родственники. Вернее, сначала они забрали наши вещи. У нас с братом были именные сундуки, где копили вещи на будущее, на вырост. У меня был свой собственный сундук с моим приданым. Нам велели позже приехать. Самим.
Мы оставшуюся часть вещей как попало загрузили в сани и тронулись в путь. Ума не хватило вещи как-то упаковать, привязать к саням. Половина вещей, посуда так по дороге и рассыпалась.
Приехали на вольные хлеба в чужой, по сути, дом. Как увидели пустые наши сундуки, так оба и зарыдали. Видимо, слёзы до последнего берегли, нутром чуя, что впереди придётся немало плакать. Плакали ровно три дня. Ни уговоры, ни окрики не смогли нас успокоить. Даже, когда выпороли, как следует, мы продолжали плакать, уже от боли, обиды и отчаяния. До этого никто нас пальцем не трогал. Только между собой и с другими детьми дрались. Когда плетью и кнутом по голой заднице дерут, это совсем другое.
Таким образом, нам дали понять, что началась совсем новая жизнь. Брата отдали в детский дом. Ему повезло, хоть не сытно было там, зато не били. А я осталась у родственников на птичьих правах. Свой хлеб даром не ела. Меня, совсем ещё маленькую, заставляли работать наравне со взрослыми. Взрослые хоть одеты, обуты были, ели вдоволь. А мне доставались объедки, чтобы только с голоду не сдохла. Ходила босиком. Одежда вскоре истлела. Вся кожа покрылась коростой, постоянно кровоточила. Раны не заживали, ибо пороли часто. Туда ещё грязь попадала, а я и не мылась. На чертёнка стала похожа.
Якуты верят, что есть духи, демоны, есть ещё так называемые «чечекке» - маленькие черти, типа, детей. Эти малые часто дразнили настоящих детей, играли с совсем маленькими, ибо те не боялись, не понимали. Они вроде бы были безобидными, но всё равно это нечистая сила, всё это от лукавого.
Меня стали звать Чечекке. Если приходили чужие люди, они даже шарахались от меня, приговаривая «свят, свят!». Якуты, триста лет, как крещённые, но верят больше в чёрта, чем в бога. А я и не страдала, лишь бы не трогали. Но редко я оставалась небитой. Били часто, деловито, как будто, так и надо. А я до того привыкла к регулярной порке, что перестала плакать. Если только очень сильно, со всего маху надавали ремнём или настоящим кнутом, то от боли выла. Тогда ещё жёстче били. И я научилась терпеть боль.
Злости не было. Я смирилась. Ладно, бьют, это ещё можно терпеть. Но они спать не давали. Заставляли массировать ноги им перед сном. К тому же надо было укачивать вечно орущего ихнего ребёнка. Потому иногда нарочно что-то делала не так, чтобы выпороли очень сильно. Потом можно отлежаться, хотя бы полдня.
Однажды так нарвалась, что пороли почти полдня. На заднице были не кровоточащие волдыри, как обычно, а кровавое месиво. Я теряла сознание. Они в это время отдыхали. Чай попьют, и как только я очухаюсь, вновь начинают стегать, что темнело в глазах от жуткой боли. Казалось, что бить будут вечно или, пока не сдохну.
Под конец они устали, оставили меня на лавке. И пролежала так с оголённой окровавленной задницей всю ночь. К утру мне стало так плохо, уже не из-за порки. Видимо, я заболела.
Они скинули меня с лавки, через меня ходили, приговаривая: «До утра не дотянет, однако».
Ночью всё тело горело, что даже боль не чувствовала. Вот тогда я и увидела его или её… Вначале показалось, что это я сама, мое отражение вокруг меня бегает. Но у него сил было больше, чем у меня. Оно бегало, плясало, смеялось, дразнило.
К тому времени я так одичала, что забыла про свои детские потехи и забавы. Не с кем было играть, да и некогда было. Со мной никто даже не разговаривал. Наблюдая, как резвится настоящий чечекке, я понемногу стала оживать. Захотелось тоже, как он или она, скорее, оно, бегать, играть. Если бы оно приходило раньше, мне бы было с кем поиграть, когда никто не видит. Я попыталась это озвучить, но губы так пересохли, что рот не открывался. Но ОНО дало понять, что поняло меня. И я успокоилась. У меня появился сообщник. Захотелось выздороветь, жить.
Мне дали три дня и всё продолжилось, как прежде. Я уже начала хитрить, не нарывалась. Но повод для порки всё равно находился. После порки положено отлежаться. Этого мне и надо было. Чтоб уснуть пораньше и среди ночи поиграть с чечеккей.
Оно иногда приходило, когда я баюкала ребёнка. Тогда малыш переставал плакать, и мы втихаря могли поиграть у люльки. На что домашние говорили: «Эта Чечекке совсем из ума выжила, сама с собой говорит, ещё и смеётся». Иногда за это могли выпороть. Только в другое время, я же за ребёнком присматривала.
В этом чужом доме кроме чечекке других шумных нечистей не наблюдалось. Значит, в каждом доме свои собственные жильцы. Якуты считают, что всё имеет своего хозяина-духа. Есть добрые духи, есть злые. И тех, и других принято умасливать. Обычно кладут по углам дома оладьи. Такие же оладьи кладут у старого дерева, возле дороги, когда собираются в дальнюю дорогу. А злых духов прогоняют с помощью специальных обрядов или сами жгут конский волос, можжевельник, очищая воздух. А так стараются не якшаться с ними. С миром духов только шаман вправе общаться.
Но бывают люди («люди с открытыми глазами»), которые наяву видят, слышат, чувствуют духов. В детстве я думала это в порядке вещей, что у всех так же. Естественно, об этом никому не рассказывала, мне бы и не поверили. Да кому бы открылась, я была маленьким изгоем, девочкой для битья. Чечекке я не боялась, охотно с ним общалась. Выглядело ОНО не совсем, как человек… Но я не боялась. Не знала, что надо бояться. Оно было рыжеватым, что редкость для якутов, шерстистым, сильно вонючим. Остальные его не видели, даже, когда пробегал мимо них, но запах чуяли. Думали, что это от меня так разит. Наверняка у него не было одежды, но голым тоже не казался. Честно говоря, ни разу не видела его при свете дня. Да и окна были маленькими, с тусклыми стёклами, что солнечный свет еле пробивался. Только вот странно, на фоне тусклого света у него не было тени…
Вскоре родственник мой стал поднимать руку и на жену. Может, и раньше так бывало. Тогда я забивалась под нары, или за печкой пряталась. Мысленно звала чечекке, чтоб не так страшно было. Оно не заставляло себя ждать. Мы, молча наблюдали, как мужчина со знанием дела, деловито учил жену уму-разуму. Её бил не так, как меня. Меня всё же не пинали, не таскали за волосы, не били изо всех сил по лицу. Я не злорадствовала, но и не жалела. Если честно, её было за что бить.
Однажды нам с чечекке надоело смотреть на это безобразие, что начали хихикать. Настал и мой черёд. Ох, и досталось моей бедной заднице в тот злосчастный вечер. Бил он умело, со смаком, не торопясь. Удары ремнём были неторопливыми, уверенными и сильными. Вдруг почувствовала, что кто-то держит меня за руки. До этого чечекке был каким-то эфемерным, воздушным. Тут почувствовала его прикосновение – холодное, неприятное и шершавое. Но зато я перестала чувствовать боль от слова совсем. Вместо боли по телу растекалась какая-то нега, граничащая с блаженством. Вернее, это была сладкая боль, что я вся задрожала.
С того дня я стала опять нарываться, чтобы вновь и вновь испытать эту боль… Но меня порол не всегда мужчина. Чаще доставалось от его жены. Родственник бил по-родственному добротно, молча, даже равнодушно. А женщина с особым остервенением, наслаждаясь доставляемой мне болью, тем самым вымещая на мне собственную обиду, свой позор. Когда била она, если даже чечекке поддерживал меня, я той сладкой неги не чувствовала. Была только тупая боль.
Я бы, может, и сбежала, да зимой было не в чем, да и некуда. В войну у всех свои беды, не до чужих сирот. Да и с чечекке сдружилась. Он возникал из ниоткуда и исчезал, будто растворяясь в темноте.
В тот год зима была долгая, боль была во всём теле жуткая. Но я и не думала обижаться. Всех пороли, а как же иначе? Но мне повезло, меня пороли чаще и больнее, но это была сладкая боль. Даже желанная боль. Но после настоящая боль всё равно приходила.
Может, чечекке был ангелом сирот? Или его так же пороли, что выпороли до смерти, и он превратился в маленького покровителя для всех, кого бьют, как сидорову козу.
 
Смерть во благо
 
Наконец, наступило лето. Взрослым стало не до меня – работы