– Хорошо. Развяжу. Если, повторяю, обещаешь не болтать, а пить и есть.
Снова кивок.
Пришлось и правда вновь развязать уже основательно упакованные руки, и даже, распустив полосу из простыни, вынуть кляп. Девица проворчала:
– Тебе бы тюремным надзирателем работать. Или палачом. Нет в тебе ни капли сострадания!
Конан сделал вид, что собирается вставить кляп назад. Девица вскинулась:
– Всё-всё! Молчу-молчу! Пью и ем.
Конан чуть пододвинул к ней тряпицу, заменявшую ему скатерть, на которой разложил всё богатство, извлечённое из небольшого на вид, но оказавшегося столь содержательным, свёртка:
– Ну, приятного аппетита. Чего Митра Пресветлый, а, вернее, твой папа, послал!
Когда восстановилось кровообращение в кистях, и руки смогли хоть что-то удерживать, девушка первым делом схватила, стараясь, чтоб руки не дрожали, бурдюк. И, запрокинув голову, влила в себя не меньше литра жидкости. Конан не стал говорить, что нельзя пить сразу помногу, особенно когда мучит жажда – иначе вся столь опрометчиво выпитая жидкость просто выйдет с потом… Ну и через другие пути выхода.
Его задача – не воспитывать, обучать, и призывать к порядку вредную и злобную балованную особу, а просто – сбыть её побыстрее с рук. Поскольку за границу колючих кустов он её уже вынес. Донести бы теперь до какого-нибудь посёлка.
А лучше – довести.
А совсем уж надёжно – до родного дома. Где мать за ней присмотрит: чтоб не наделала новых глупостей.
Сам он кушал не столь жадно, и больше налегал, вот именно – на шашлык, и копчёную утку. Ну и, конечно, хлеб и сыр.
Девушка между тем заткнула пробкой горловину бурдюка, и тоже принялась за еду. Хлеб, нарезанный кинжалом варвара, ломти сыра, ломти ветчины. (Конан был не настолько наивен, чтоб предоставлять девице доступ к своим кинжалам!) Несколько кусочков шашлыка. Орехи и кишмиш. Жевала она торопливо, но тщательно. Значит, с зубами у его подопечной пока всё в порядке – Конан знал, что когда зубы больны, или в них есть дырочки, кишмиш кушать невозможно – сладкое тягучее лакомство набьётся в эти дырочки, вызывая невыносимую боль.
Впрочем, о чём это он? Было бы глупо предполагать, что у любимой доченьки чародея есть какие-то проблемы со здоровьем!..
Поев, и запив съеденное ещё парой-тройкой добрых глотков из того же бурдюка, девица кивнула. На Конана теперь смотрела вполне умиротворённо. Впрочем, его этой показной умиротворённостью обмануть было трудно. Он сказал:
– Пока у тебя руки свободны, почисти-ка зубы! Ты съела много сладкого, а оно разрушает их. Вот тебе палочка дрока. Размочаль коренными зубками кромку, чтоб получилась как бы щёточка, и прочисти. Вот так. – он показал на себе.
Девица, как ни странно, вняла предложению, и зубы прочистила, спросив:
– Ты каждый раз так делаешь?
– Нет. Только тогда, когда, как сейчас, ем что-то сладкое – вроде сушённого абрикоса. Но это случается нечасто.
– А в обычные дни?
– А в обычные дни я довольствуюсь, чем Кром послал.
Если я – в городах – тем, что предлагают в корчмах и постоялых дворах. Если как сейчас, на природе – кабаньим мясом. Олениной. Утятиной. Иногда приходится есть и более экзотическое мясо: зайцев или волков. Я не привередлив: лишь бы это было – мясо!
– Так ты – варвар!
– Да. И горжусь этим. – Конан выждал ещё немного. Сказал, – Ну, готова?
– К чему это? – но то, как она ёрзала по земле, и подкатывала глаза, не позволяло Конану усомниться в том, что готова. Избавиться от жидкости, которая должна была выйти не с потом.
– Да всё к тому же. Воды ты выпила уж больно много. Залпом. Думаю, она тебе… Уже сильно мешает. А ты особа – чародейских кровей. Гордая. Скорее удавишься, чем признаешься, что тебе надо по нужде.
Найда покраснела – вспыхнула, как маков цвет. Но затем… вдруг рассмеялась:
– Чтоб мне провалиться! Ты где научился так вежливо и тактично хамить?
Конан хмыкнул:
– Это – не хамство. Это просто банальное человеческое сочувствие. Ты же не захотела бы намочить и испачкать твоё на этот момент единственное платье?
– Ну… Нет.
– Отлично. Только не надейся, что я развяжу тебе ноги. – он покачал головой, увидев рвущиеся ей на язык слова, – Нет, поймать тебя труда не составило бы. Просто я не люблю лишних движений – да и ты могла бы себе что-то повредить сослепу, ломясь сквозь заросли. Ты же планируешь туда кинуться? Потому что на лугу не больно-то спрячешься. Так – как? Нести тебя вон туда? – он кивнул в сторону кустов.
Некоторое время царило молчание. Гордость и стыд явно боролись с прагматизмом и физиологическими потребностями. Последние победили:
– Ладно. Неси. Только, чур, не подглядывай!
Конан хотел было сказать: «А чего бы я там увидел такого, чего раньше не видел!», но, подумав, просто кивнул.
Когда через минут пять они устраивались на ночлег, Конан – прямо на земле, Найда – на собранной варваром подстилке из сухих листьев и мха, девушка вдруг сказала:
– Как мне жаль мою мать.
Конан, который отлично осознавал опасность того, что его попытаются втянуть в разговор, чтоб вызвать жалость, сочувствие, интерес к себе, и вообще – заставить ослабить бдительность, всё же спросил:
– А что там с твоей матерью?
– Она очень сильно больна. Не знаю даже, жива ли она сейчас.
– И что с ней?
– Она уже давно больна. Кажется, лихорадка. Приступы повторяются каждые две-три недели. Её так колотит – невозможно удержать на постели! Все мышцы сводит, как при судорогах, и тело буквально огнём горит – притронуться невозможно… Но потом, через час-другой, её отпускает. Обычно. Но поскольку некому было за ней присматривать те четыре года, что я провела у папочки, я сильно боюсь. Что некому было вставлять ей между зубов костяную палочку. Чтоб не задохнулась.
Я, собственно, за этим и шла к отцу. Чтоб он её вылечил.
– Ага. – Конан не скрывал скепсиса, – И почему же это он тебя оставил в качестве пленницы? Дал бы лекарство, да отпустил с наилучшими пожеланиями. И деньгами.
Девушка не колебалась ни минуты, из чего варвар сделал вывод, что ответы продумала заранее, и теперь врёт, даже не краснея:
– Потому что мы переругались. Я хотела, чтоб он уделял нам больше внимания! Навещал и помогал. Муж, всё-таки, и отец!
– А-а, так они с твоей матерью всё-таки женаты?
– Нет! – девушка всё же прикусила губу, – Официально – нет. И даже наши соседи не видели, как он приходил по ночам. А он не хотел себя связывать обязательствами. И уж тем более – не хотел, чтоб про него кто-нибудь что-нибудь знал. Иначе мать могли бы запросто сжечь на костре! Как колдунью. Ну, вернее, пособницу мага! Да и меня заодно…
– Вот, значит, как. Смотри-ка: говорю же – всё-таки – заботился о вас.
– Да какой там – заботился! – девицу словно прорвало, – Тварь он похотливая и вредная, вот кто! Потешил своё мужское естество – и в кусты! А ты, любимая, выпутывайся как хочешь! И доченька – пускай почует на своей шкуре, что значит: быть прижитой – в грехе! Думаешь, я не насмотрелась косых взглядов от взрослых за своё полуголодное детство?! Не говоря уж про побои и насмешки от их детишек?! И матери пришлось даже перебраться в другое село – а то меня и били до бесчувствия, и задразнивали до слёз!
Конан приподнялся со своего ложа, и снова взял в руки кляп. Девушка снова разрыдалась:
– Скотина бесчувственная! Обезьяна волосатая! Конечно: кому же хочется про чужие страдания слушать!
Конан пожал плечами:
– Знаешь, что, Найда, я за свою жизнь уж на страдания насмотрелся. Как и наслушался. Про те, что выпали на мою долю, вообще не говорю. Но я со своими проблемами предпочитаю справляться сам. А про чужие мне слушать уже неинтересно. Да и вряд ли мы с тобой когда-нибудь ещё встретимся. – пока он говорил, руки сами, уверенно и аккуратно делали свою работу, – И принимать участие в твоей ли судьбе, или в судьбе твоей матери, мне совершенно не улыбается.
Я – простой наёмник!
То есть – орудие, нанятое для какой-то цели. Не рассуждающее, и неумолимое. И старающееся оговорённую работу выполнить… Добросовестно!
Как ни странно, во время его короткого монолога Найда даже не сделала попыток избавиться от кляпа, или покусать его. Но уж смотрела ему в глаза…
Конан чувствовал стыд.
Нет, не то, чтоб он и правда – чувствовал себя обязанным как-то помочь этим двоим несчастным, обездоленным и гонимым, презираемым соплеменниками и соседями женщинам… Но и оставить просто так, с кошельком золотых, и полной неопределённостью в судьбе, эту Найду было бы как-то… Совсем уж жестоко.
[left]Придётся донести, или довести – до того места,