и они были поперек хода машины, и будто я герой фильма, здесь шаблон требует устало закрыть глаза и мучительно слушать, вспоминая, конечно, тот гроссбух, и поверх этого меццо-сопрано навигатора выстраивало меандры нежными «поверните налево, поверните направо». В сценарии жизни, решительно бессюжетном, случился то ли провал, то ли скандальное углубление смысла, когда любовная история перетекает в спагетти-вестерн и, одновременно, огненно-леденящим эхом отзывается в пучинах запредельного. Приехав, я сажусь за ужин, ржаная мякоть, подобная губке, заполнила щеки. Зачем я есмь? Из четырех Аристотелевых причин бытия две, финальная и формальная, чисты и воздушны. Первая – сияющий телос, вторая – призрачный абрис. Другие две, материальная и действующая, грубы и шершавы. Проще говоря, сырая глина и пинок под зад. Мой портрет – серое пятно на поверхности мрака, это достоверно рассказано в одном пророческом кошмаре, но где здесь «морфе», где «гиле», я не отвечу. Холст реальности взволновался, пошли взморщенности, порывы по краям. Я проснулся от мягкого прикосновения к плечу, на миг почудилось – изогнутый клюв, красные точки в слюдяных каплях, зрачки даймона.
7. Седьмая вселенная – цвета индиго. Эмблема – дельфин.
– Я люблю облака, как Борхес лабиринты. Но напрасно я счел недостойной внимания легкую тектонику автомобилей, этих кораблей века предсмертной тьмы, ладностью бедер столь напоминающих флот Колумба, отплывший, развернув паруса храмовников, в рыжее масло заката по пути финикийцев – меж тем как блохи норовили вспрыгнуть на камзолы меценатов безумной авантюры. И вправду, исчерна-зеленая японка, вынудившая меня при опрометчивом обходе ее зада потонуть в выщербленной каплями луже, не только играла пасмурными рефлексами, но и обладала упругой гнутостью обводов, словно баядерка или рукоять зонтика, спасавшего меня – скорее, благодаря предрассудку, чем на деле – от нахлестов мокрого воздуха. Бракосочетание наконец свершилось. Раскаленно-кирпичный жар обвенчался с лиловой прохладой, и союз их консумирован ранним ливнем. Тайные колеса природы – красное, настолько красное, что стало, по сути, черным, и синее, более синее, чем вавилонские изразцы – сцепились, изображая химическую свадьбу (о, навязчивый мотив!), заодно переменив масть иконок во всех прогнозах. В полночь, предвидя исход, слюдяное облако, скрученное в трагическом контрапосте, точно статуя возлежащего пышнобородого Океана, безмолвно взвыло. Впрочем, всмотревшись, вы разглядели бы в нем пустые глазницы крокодилоподобного левиафана – луна же бесстрастно мазала вверенный мир серебром. Утром сизый дождь налетал и прекращался, тогда пространство обретало четкую зримость, и из сплошной бесконечной тучи, несшейся над холодно-розоватым просветом у горизонта, тянулись к земле растрепанные руки, седые, будто лохмотья аскетов. Около четырех пополудни, сидя за экраном компьютера, я заметил на эбонитовой выпуклости мыши, там, где подушечкой перста протерто лоснящееся зеркальное пятно, отражение ошеломительно голубого куска неба. А ведь в этом малом клочке, решил я, пройдя мыслью вглубь по световому лучу, покоятся целые слои звезд. Одно помышление об этом заставляет впасть в забытье, где пылает львиный лик, чей медальон увиден был давеча у Креммера в башне – вернее, увиден во сне, если вам так угодно. Жженый запах кофе возбудил жажду слов. Женщина с раскосой грудью, торчащей виноградными – ведьмин палец – конусами, нет, лучше – дама с бархатными сосцами, таким языком говорит «Песнь песней», ты царствуешь на горах бессмертия, в соседстве твоей кожи снег – темнее угля, фарфор – шершавее буйвола, рот твой сочится животворной рубиновой кровью, повелевая сердцу ухать, как насос. Я еду, стекло прошито краткими репликами крошечных пузырьков, их внезапно смывает мутный наплыв.
8. Восьмое мироздание – нежно алое. Покровитель – лев.
– Я побывал у гроссмейстера дома. Здесь царят чертежные орудия и свежая затхлость классических томов, вот желтый «Дон Кихот» Пьера Менара. Из новых – лишь Р. Слог его – сдержанный блеск сандала. В миру Р., этот вундеркинд ремесла, говорят, служит в Главцирке, в управлении клоунов, впрочем, кто знает, возможно, он из отдела дрессированных моржей. Часы встали – я уснул. И когда некто, многократно и безмолвно нараставший от пола к пеплу воздуха, на сотый раз вдруг загнусавил гимн глубин, изнанка ладоней, придавленная сонным лбом, очнулась и подчеркнуто безнадежно отнялась. Потом я вспомнил боль, я мечтал выкурить гавану, но никак не мог вкурить, что боль, сапфирная женщина, вручена мне узорами предустановленной гармонии, и только непристойные рисунки останутся нам пронзительной памятью. И девочка, что мерцает в углу «Триумфа Ариадны» Веласкеса влажной зеленью платья, столь чуждой его оливково-черным ландшафтам, отсылая, скорее, к мягкой сочности венецианцев, навеки сохранит тайну. Далекая дама, вожделею тебя. Лик твой млечен, стан гибок, словно ты сошла с бургундских миниатюр. Креммер, гроссмейстер ордена, учил тонкому различению. Утром, после холодной камеры туалета – в этом виновны ящеровы гребни отвалов земли на традиционных коммунальных раскопках – я ищу промежуточную красную ноту меж матереющей рябиной и тяжелым сахаром брусничной сигнализации в лавке, торгующей сырами. Она очевидно есть, тогда как тепло-желтковые окна в умозрении прямо граничат с густым балканским небом. Вещи и смеси сегодня охватывают меня ненавистью. Рубежи мозга взламывают вандалы. Жизнь мясной мухой вспарывает нервную кожу. Хула на святого духа? проклиная, ты твердо знаешь, что предстоит молить о пощаде, но заранее глумливо запрещаешь прощать. Меня затягивает в омут. Плевать. Отпустить. Лететь. Пусть отчаяние исчахнет и раскрошится в черном потоке шумящей свободы, пусть воспламенится багряное упоение. Это сухой путь.
9. Девятый космос – зеленый. Тотем – заяц.
– Уснешь невпопад, перебив канатные жилы дня, растопленный жужжанием хаоса бед и жаркой плотью сумерек, а проснешься в неведении и свободе. Кривой мазок месяца, ветер, не спросясь, замерз и сорвался с цепи, свет фонаря – слепящий снег легочного мешка сквозь черные бронхи листвы, это там, внизу, колобродит ночной магазин. От всей кутерьмы – спиртовой блеск в глазах, отраженный в распахнутой слева балконной створке. Падая в забытье, помню, я услыхал мглистый речитатив в вязкой пустоте. Мерные, захватывающие дыхание, но мерзостные строфы, голос, хотя и насыщен подземной мощью, вполне опознаваем. Заклинал голый и красный гомункул, внутреннейшее тельце моего доброго заимодавца Геродианова. Утром и в полдень небо расщедрилось на индиго, переходящее в баклажан на отпечатках, наслоенных в памяти закрытых век. К чувственному томлению следует подойти sub specie aeternitatis, это означает – суп со специями, возможно, харчо. После ванны разгуливаю Адамом – капли с пальцев стекают на уже высохшее нагое бедро, и лукавый воздух, когда я ложусь, ласково щекочет углубление меж ягодицами, тестикулы и промежность. Рука Лилит? Я ценю обнаженность. Сказано – возлюби другого, как себя, но давай же копнем глубже. Возлюби себя, как другого. Увидь себя как иного. Ухвати свое «я» невозможным взглядом Нарцисса из умозрительной подворотни, пусть каноны логики и воспрещают подобное наблюдение. Этот благовонный бред когда-то затолкан был под стеклянную гладь «Поймандра», иначе взрыв, и клюквенным огнем прочертилась магическая гексаграмма совокупления – себя с собой. Дальше можно высыпать на стол сапфирные пузыри эманации, пересчитывать ртутные бутоны космосов, раздувающиеся в бархатной густоте отсутствия. Я питаю слабость к цветущим подробностям мелких вселенных, будь то белые матовые фотографии в духе длинноволосых семидесятых или песочно-розовые замки романского стиля, где на башнях – гибкие, точно аквариумные рыбки, дамы и трубадуры Лангедока. Шедевр, наконец, сварен. Свидание в гостинице с женщиной, дождь, я в шляпе и плаще, и тонким синим покалыванием будоражит мысль, что еще никогда я не одевался так просто и изысканно.
10. Десятая вселенная – кремового тона. Аллегорическая фигура – осёл.
– В какой уж раз все это. Мое неведение нервно тасует колоду, предлагаемую судьбой, вглядываясь, но не узрев, вдумываясь, но не уяснив. Шахерезада, черным деревом ты пламенела в сморщенной книге с обложкой цвета зимней синицы, теперь ты – луна, я же – кукла-марионетка, жидкая статуя, оживший ужас провинциального бога, обезьяной я прыгаю с дивана в кресло, а оттуда, через открытую балконную дверь – в раззявленное окно, и там тысяча и одна ночь поглотит меня в сияющих объятиях. Конфуз в том, что дверь на балкон закрыта, и обод циферблата над столом карамельно бликует во тьме, наутилусы и морские ежи твердеют на рельефных картинах, полускрытых белесым мраком. Итак, козыри. Женщина. Злой дух. Волшебник. Знаешь ли ты смысл сих таин, вопрошает вдруг тугим басом кувыркающийся в материнской утробе плод, немотствовавший столь долго, что я начал забывать его психоделические арии над моим затылком. И тут кондиционер запнулся и взвыл, ало и салатово угрожая тонким письмом индикаторов: «мене, текел, фарес». Я нагим розовым цыпленком расплющился под ледяными струями. Впрочем, спустя час, подобно кесарю в бушующем цирке, я ступаю на балкон, приветствуемый пустотой. Я чую сухой и теплый ветер степей, напитанный полынью, матерью абсента, ясно вижу под волнами ковыля гнутую саблю змеино-серой дамасской стали – неудивительно, что именно ее Блок когда-то назвал ханской. Я наблюдаю внутренним оком пузырь времени, он выдувается из золотой точки, разветвляется на множество волнистых потоков, было, так уже было, мы с тобой лежали, голые и одуревшие от блаженства, на шершавом полу, стекло, дождь, а потом было то недописанное сообщение в телефоне, потоки вновь сливаются, возвращаясь в золотую точку, и я понимаю, что здесь другая топология, не та, что у дрожащих языков Аргентины и Антарктики, едва не соприкоснувшихся, точно кисти рук сикстинских Адама и Саваофа. В последовавшем далее кошмаре мне явился апоплексический и голубоглазый Гамлет-Фауст, забеременевший в Виттенберге от самого себя. Однако же, господа, провал окна манит, как упругая Аргентина – негра, страстного, пахнущего древесной терпкостью. Внизу, негативом леопардовой кожи с пятнами звезд – зеркало неба, в зубодробительной кончине веков сбросившего фуфайку наслоенных сказок, жалоб и мыслей. Когда Ахилл догонит черепаху, мне не увидеть облаков?
***
Затем, возможно, благодаря силе желания любящих вновь встретиться, всё повторяется – но в отраженном подобии, правое переходит в левое и наоборот.
