запечатанном серебристой плевой. Прорвать беспощадно! Вода в чайнике закипала тяжкими металлическими пузырями. Однако душное золото стоячего дня к вечеру вдруг выпало в осадок пасмурной и прохладной свободой. И коль я шепну, что напророчил себе разрушение глаз, чертя на их внутренней поверхности вензеля и пятна, никто не поверит. Сейчас я наблюдаю уже не легкие полупрозрачные паутинки, мирно плывущие сквозь море зрения, но черно-зеленые водоросли, похожие на тварей, что дергаются под линзами микроскопов. Они сплочены в единую голографическую сущность, являющую фрактурную М – начальную букву слова mors. Здесь цитата ренессансного писателя Бартоломео Строцци пусть станет драгоценной заплатой на грубой дерюге моего безыскусного рассказа: «проступит зеленоватой тушью сеть извилистых трещин, бубонных вздутий; а далее откроются замочные скважины сущего – изломанные фигуры, подобные костистым волхвам, стягивающие к себе скрученные волосы пространства». Слышите ли шелест шелка итальянской речи? Увы, чудо мироздания, человеческое око, на поверку – всего лишь хитрый, но тленный оптический прибор. И первая палка буквы М превращается время от времени, до жути достоверно, в крохотную руку, манящую в подземные сады инферно. Должно быть, в какой-то из жизней я отправлял ритуал пяти огней, и солнце выжгло мою бедную сетчатку.
4. Четвертая вселенная в своей грунтовке – карминная или кирпичная. Животное – бык.
– Жвалы лифта клацнули и разъехались в блаженной улыбке, приглашая в тартар нового дня, а после сдвинулись с воплем, отсекшим робкие сомнения в гнусности намерений. Я окунулся в пустынность дворов и улиц, где ветер чуть смугло смягчал припадок едва вылупившегося, но уже обезумевшего солнца, так было когда-то далеко – со мной и не со мной – закат на пронзительно диком пляже, фаянс прохладных тел, вино, шершавый песок. Ах да, сейчас утро. Я, впрочем, быстро приобрел горсть мозолей на сетчатке в виде пузырьков плазмы, что выплевывали мне в глаза лобовые стекла редких машин. Некто полагает, что автомобили – это и есть саранча, насылаемая князем глубины Аваддоном в конце времен, окованная металлом и увенчанная короной. Жвалы, о да, они опять подмигнули мне. И кое-что о самосбывающихся пророчествах. Об угасании глаз, забеременевших горгоновыми сгустками тьмы. От младенчества я дивился и любовался тихой вогнутой жизнью – и вот итог. Лучше всего сравнить упомянутую злокачественность с солнечными пятнами, как их изображают ученые, но, поразмыслив во сне – излюбленное занятие – я узрел, что нервную систему этих косматых сущностей образуют тонкие проволоки, лапки насекомых, усеянные режущими волосками, вроде пилки от лобзика. Нет, можно, конечно, выпилить очередную метафору для облаков, пусть сегодня это мягкие раковины леонардовых ландшафтов или география арктической Канады, дробящаяся по мере подъема вверх на все более мелкие острова – тут вспоминается Джон Ди и поиски северо-западного пассажа в Катай – но легче сослаться на «Причуды неба» Мацумото, подробно, с таблицами, классифицирующие все их пучности и извивы. Хотел бы я, чтобы в какой-нибудь сферической капле отразились башня и озеро, но в наличии нет ни первой, ни вторых. Я ценю одиночество. Одиночество – это свобода. Мог ли я надеяться в молодости, столь бедной на приключения, что к пятидесяти обращусь в пожирателя женщин? Их жаркой и сладкой розовости, выложенной на витрину полуоткрытой груди. Любовные вылазки полны пряной сочностью. Вкладывая штекер зарядника в гнездо телефона, я думаю о змеевидной силе желания, славлю, если позволено будет сказать, мистическую иерогамию. Страх, скорбь и отчаяние вызывают постыдное, но неудержимое влечение к наслаждению. Помню строгое и печальное. Отец в гробу был облачен в незнакомый костюм цвета сгоревшей бумаги, когда она не рассыпается в пепел, а сохраняется сморщенным листом. И я гадаю – искусственный хрусталик, вставленный им незадолго до смерти, он ведь не разлагается? Будто косточка бессмертия. Финикийцы, языческий извод евреев, тоже искали западный путь в землю Офир. Моя мысль, кажется, колеблется вокруг одной оси. Все закольцовано. Воздух, облегченный ночью, к полудню становится теплым и ватным. Я раздражен тем, что попытки вспомнить серендипную идею, мелькнувшую час назад, рухнули, ибо нельзя поймать видоизменения текущей воды. Но существуют каталоги памяти. А между тем помутнение зрения преобразилось в черную ладонь над полем пшеницы, и с этим связана рана головы, Египет, божья коровка (где твой божий бык?), потом – птица над океаном. Магия изощренная, магия расплавления твердых веществ в печи сновидений.
5. Пятый мир – ляпис-лазурный, огненно-голубой. Эмблема – сокол.
– Что касается облаков, пловучий блеск их юных мускулов успешно удавлен настырным зноем, доверчивое сияние стихло и стухло, слилось с холстом задника, растворившись в горячем пепле. Это злой знак – хуже только багровые бубоны судного дня, настолько же немыслимого, насколько и неизбежного. Нет больше ни купороса, ни снега, египетская лазурь не омывает белую глину, вроде той, что ладонь хаоса некогда швырнула на верстак, чтоб взмесить плоть божеств. Впрочем, в голове мутно-грязный расплав горизонта отозвался омлетным, с кровавыми прожилками, заревом, подхваченный и возжженный, чудовищно искаженно, моим нездоровым духом. Исступленная желтизна не просто не подобна лимону, она прокляла его холодную лунность. Однажды я счастливо приобрел лучший лимон, он был тонкокожим неженкой, заостренным с двух концов, фиолетовыми весенними вечерами я вынимал его из холодильника, впиваясь ноздрями в металлический срез, пахнущий головокружительной свежестью. Выплывая из дремоты, пугающе осознаешь, как вечно, однообразно-громко шумит кондиционер. Под сомкнутыми веками сон мгновенной струйкой утекает обратным ходом – от устья к истоку. Я очутился в мастерской архитектора Креммера, устроенной в заброшенной водонапорной башне из рыжего кирпича, выкупленной у города. Вправду ли я его сотрудник? Кажется, меня везли туда в большой машине, напоминавшей катафалк, мимо плыли знакомые с детства проходные дворы, коробки хрущевок, деревья – вот моя старая школа. Я не уверен, что это не бред. День, грубый и постыдный, точно бездарная постановка по излюбленной книге, незаметно и внезапно вдвинулся в пазы, как крышка чего-то там, не знаю чего, водруженная на законное место. Витая лестница. Немногие, встреченные в башне, я смутно дивлюсь, были неграми. Кабинет Креммера выглядит довольно аскетично. Позади простого черного стола – стена с тремя окнами, оштукатуренная чем-то бледно-сырным, кое-где вспучившаяся языками пылающих змей. Из намеков на роскошь – кальян, несомненно, подлинной индийской работы. Мне почему-то не странно, что окна, снаружи казавшиеся приземисто-квадратными, на самом деле высоки и остры, как монашеские куколи. Легенда о святой Варваре, без Варвары. Мы корпим над чертежом охотничьего домика. Креммер чертит, его голый череп сдержанно бликует, кончики усов закручены к потолку. Я слагаю объяснения для звучащих линий колонн. «Это ротонда. Вы должны знать, мой дорогой С..., истинная вещь творится рукой, действующей из воздуха. Она не вырастает из земли». Креммер мельком глядит на стенные часы и, чуть ускорив речь, переходит на ты: «Твой глаз пока лишен пространственного чутья. Он устроен так, что напоминает взгляд штабиста над картой – видит все исключительно сверху. Тебя мучает, почему зрение с некоторых пор рассекает летучая мышь. Позднее ты узнаешь. Сейчас твое задание – отыскать девиз для моего проекта. Огненная каллиграфия! (Креммер сказал это с явным удовольствием, слегка причмокнув). Главного дома нет в помине, его никогда и не было. Есть лишь охотничий домик. И эти три окна (понизил он голос). Каждому когда-то предстоит путь через одно из них. Выбор за людьми – беда, что редко кто делает выбор. Пройдя сквозь среднее, очутишься опять в океане жизни. За правым ожидают тучные поля, чистые земли – смело можешь назвать их Эдемом. Но сколь долгим ни было бы тамошнее блаженство, пусть оно продлится тысячу веков, оно закончится. Правда, в отличие от тех, кто вновь брошен в море бытия, вернувшийся с пажитей забвения не увидит этой башни. Другая займет ее положение. Выбрав же левое окно, ты облачишься в неизнашиваемые латы нового тела и обратная тропа для тебя станет невозможной. Однако ты не вполне исчезнешь для мира, подвешенный, как бы с помощью магнитной силы, меж двумя водоворотами – темной радугой жизненного коловращения, спряденной из небытия, и киноварным мальстремом вечности. Теперь поторопись. Иначе можно лишиться отмеренного земного времени. Вспомни 'Фанданго' Грина. Прекрасный рассказ. Сегодня ты выйдешь по запасной лестнице. Когда возвратишься домой, будет прохлада и гром». Шум кондиционера, звуки грозы, испарина на моем лбу. Не забыть бы зайти за пиццей, пятница.
6. Шестой эон – мерцающе-лиловый. Символ – скорпион.
– Как бы вдумчиво ни пытались мы не думать о чем-то, это лучший знак того, что мы думаем о том всюду и всегда. Я заказал какао, Геродианов – кофе, испеченный на раскаленном песке. На панелях кофейни лучится могольская живопись, легкая, точно инеистая луна, тадж-махальским куполом выпученная из утреннего воздуха, а в окне алмазная прохлада зигзагами поделена натрое – грифельного цвета банк, пронзительное небо, атлетический торс облака, всасываемый горизонтом. Но все это благолепие не поправит того, что под личиной правоведа и эрудита притаился сладкоречивый ифрит. Высокая и худая фигура Геродианова угрожающе вырастает, нависая над столиком, где развернут гроссбух моих прегрешений. Острый птичий нос словно удвоен выдвинутым квадратным подбородком, большой, но узкогубый рот выгнут обратной разочарованной дугой. Он немного напоминает Макса фон Сюдова. В конце его книги я предчувствую багровый хаос. Голос Геродианова клекочущий и завораживающий. Предложение, чего и следовало ожидать, отмечено изысканным коварством. Вернемся к рождению. Явь началась морем, заторможенно мелькнув просверком наивного веронеза, и морем же, тусклой железной бездной, завершится. Тогда, в юности, я хотел впитать в себя целиком и навечно черное блаженство приморского городка, бродил по предвечерним аллеям, дворцы санаториев за классическими коваными оградами двигались медленно в грозной тишине, бледные, как простыни, а однажды зрелая и теплая женщина, раздвинув бедра, позволила мне вобрать ноздрями и ртом пьяный дух ее раскочегаренной печки. С тех пор минуло три декады. Я слаб и скоро буду стар, и дует мерцающий сирокко, похожий на треск длиннохвостой птицы, одетой в консерваторский мундир – знаю, это сорока, ну дайте же мне поиздеваться. Я постарался забыть предупреждение Геродианова о моих долгах и его зыбкий намек на возможность зловещей рассрочки. Утром, пройдя вдоль забора по мосткам с гнущимися под ногами досками, я считал партитуру пяти окон на торце смугло-розового особняка, а вечером в такси вовсю свирепствовала психоделика, отбивая мерный ритм, внутри него, кратно ускоренная, металась мелодия, чертя зубцы,
