Эфемерный и замкнутый полусвет философов, библиофилов, схолиастов-антиковедов – словом, тех, кого принято титуловать «книжными червями» – этой весной сотрясло известие, как и следовало ожидать, изрядно искаженное и раздутое, о находке трех недостающих листов из последнего, тринадцатого кодекса Хенобоскионской библиотеки, прилипших, якобы, к обшивке погребальной ладьи фараона Псамметиха – блистательной жемчужины музея Эль Бардо – и обнаруженных, а вернее, спасенных, «благодаря упорству и счастливой случайности», одиозной Маргерит Канселье, дивной старухой-египтологом в ужасных роговых очках, морщинистой, словно высушенный кайенский перец, чья репутация уже задолго до того имела довольно скандальной привкус – причем дело тут отнюдь не в чрезмерно открытых сверху и узких снизу ядовито-желтых платьях, обтягивавших ее пергаментную худобу.
Впрочем, сейчас важно то, что упомянутое в ее крайне лаконичной и нарочито невразумительной статье в «Cahiers d'études égyptiennes» вероучение гностической секты так называемых «младших сифиан» поразительным образом если и не совпадает всецело, то предательски напоминает одну излюбленную мною теорию, из семейства безумных. Ибо все перевернуто в моем опрокинутом, точно небо в зеркале озера, мозгу. Божество, единое и невозмутимое, творит миры, порой повторяющиеся. Однако жгучее теневое помышление безмолвно и победно шепчет мне, что на деле всё ровно наоборот, что воистину исконна и первична матово-оловянная пустота, бесконечно рождающая – через исполинские промежутки небытия – новые вселенные вместе с их младенческими демиургами. Если, вопреки логике, поставить в соответствие гигантским контрциклам забвения, разделяющим сферы явленности, какие-то хронологические единицы, это должны быть триллионы веков, притом необходимо держать в уме, что интервалы небытия между всплесками творения неравные – отчего так, никто не знает. В зените опять будет царить Исида, а в надире – править Осирис. Мироздания эти разнствуют меж собой лишь аллегорическим фигурами животных-покровителей, цветом подложки – или, если угодно, подмалевка, а также преобладающим рисунком облаков. Остальное суровой тождественностью способно ублажить даже Ницше с его вечным возвращением.
Мне, с моей неудовлетворенной страстью к плагиату, возжелалось на эту гипотезу, будто на музыку, положить неизвестный широкой публике опус, попавший ко мне в руки по странному, но удачному совпадению – «Записки мрачного» некоего автора, ныне покойного, скрывшегося под псевдонимом Серапион Собакин. Умер он моложавым еще мужчиной, ослепнув перед смертью, при жизни обладал взрывным темпераментом в сочетании с некоторой меланхоличностью и, несомненно, страдал манией grandiosa пополам с синдромом навязчивых состояний – это видно по болезненному пристрастию к мелочной отделке слога. Главки оригинала теперь, по моему замыслу, будут соотноситься каждая с отдельным космосом, отграниченным от других невообразимой глухотой неподвижного отсутствия времен. События всех частей текста, естественно, сбываются во всех мирах – но от каждого взято по одному эпизоду. Таким манером, в любом из циклов бытия история присутствует полностью, содержит все эпизоды и подобна своим сестрам. Но ниже она представлена в виде своеобразного паркета, где каждый фрагмент извлечен из собственной вселенной, отстоящей от той вселенной, откуда взят соседний кусок, на бездну обморока реальности. Аккорды пустоты, да простит читатель излишнюю вычурность этого выражения.
1. Итак, первый космос, если процарапать его до твердой основы – золотой с розовым шафраном. Находится под опекой вепря.
– На заднем кресле я... Впрочем, нет, ничего. Перекресток. Пространства сладкой заброшенности, метафизическая тень меж городским мозгом и спальными конечностями окраин. Прислонившись боком вплотную к пышному, хоть и небольшому образчику растительного покрова, такси затаилось. Многоликие абрисы листьев, геометрично строгие и вместе причудливые – линзовидные и языкоподобные клинки, полускрытые картежными сердцами, по-бычьи огромными, из-под них тянутся на стеблях игольные жала, сплавленные в скорлупчатые панцыри – добротно прорисованы, как в старых ботанических атласах. И этот гравюрный ревенант из «Historia plantarum», похваляющийся целокупным спектром зеленого, от нефтяной черноты до легкого, почти фантомного пламени сгорающей меди, ломится в глаза, наплевав на прочность выпуклого стекла. Памятозлобие и ярость, все более сухая и шершавая, постыдное невеликодушие. Я давно уже таков. Проклинаю неведомых и невидимых мне людей за их вечное насекомое шевеление, за неизбежный перехват моего лифта, за отказ вовремя умереть. Всю жизнь я смотрю на вселенную из окна. Быть может, мне нужна дефенестрация, та, что сотворена с имперскими чиновниками в Праге? Смутный, будто щебет призраков в Гадесе, говор внешнего мира. Правда, я старался вплетать в писанные мною пустяки тончайшие нити смысла. И я, господа, никогда не держал в руках руль. Мужчина без автомобиля для дамы в наши дни то же, что и человек без штанов. И речь не о том, есть ли у тебя штаны, а о том, хорошей ли они марки и покроя. Штанов у меня нет. Машина трогается, и я перевожу взгляд вверх, скользя по прозрачной вогнутости. Облачное меню сегодня словно на заказ для критика из «Мишлен». Блюда взбиты бесподобно, дерзко проработаны буравом и отшлифованы до сияния женской кожи. Одно из них щекочет глазной хрусталик неописуемостью формы, отметающей любую попытку уподобления, разве что замерзшему на бегу снегом огненному выдоху демона. Истина Платона, эмалированная ляпис-лазурью и белизной. Бог весть по какому сродству я припомнил, как недавно на сковородке пульсировала немного перепеченная яичница, пугающе схоже с сердечной мышцей. Был выходной, я творил ритуал позднего завтрака. Тут мне показалось, что чугунная сковорода сдвинулась относительно конфорки. Но вдруг я увидел, что это кольцо огня переместилось в воздухе. И ветка звука проникла, изгибаясь, в тело сна – да, это был всего лишь сон. Но во мне тогда и сейчас царил приятный зуд наслаждения осязанием, ибо все чувства, в конечном итоге, сводятся к осязанию, эта чесотка заключена в наших костях. Вот почему, господа, я и приплел сюда яичницу. Ты живешь по-настоящему, пока слышишь кости. Но есть забытые грехи, они вроде кусков жвачки под сиденьем стула, прилепленных второпях и утопленных в потоке беспамятства. Цепь. Ты ведь ни в коем случае не помнишь начало сна. Так и с появлением на свет (голос сзади над головой: в утробе матери я парю с улыбкой авгура на крыльях тонких пальцев, языки белого бога, зеркало мироздания, для вас я перевернут, конечно, мои крючковатые пальцы оканчиваются буквами «иод», ты привык растворять мудрость века сего в иронии, но тот ли это алкагест, что потребен тебе? дух времени до времени ушел, с нами не попрощавшись, и ад радостно обращает свой взор на того, кто возжаждал святости, цепь снов, как цепь эонов, не имеет начала, ведь ты так и не вспомнил миг рождения?), и я вспомнил! утром я шел, по обыкновению, мимо погребального магазинчика, где всякие принадлежности и ангелы, уютный бидермайер смерти, а пятью минутами ранее я проходил под оранжевым всплеском рекламы с сакраментальным кличем «Избавься от долгов». Распутать карму? Чего проще. Дайте мне бесконечное число махакальп – или нет, лучше дайте мне ум Будды. Приехав домой, я сажусь за стол и от руки записываю: «Деньги. Исследование соотношения сущности и субстанции на примере изменения материального носителя денежной единицы – от раковин и золота, к бумажным ассигнациям и цифровым валютам». Моим личинам, вернее бы сказать, моим личинкам-маскам необходим locum tenens, престолоблюститель, пока я пребываю в младенчестве. Нежно-синий и розовый мел на асфальте, гримуарные диаграммы древней игры в классики – это, я забыл упомянуть, рядом с гробовщиками. Прежде чем найти и вступить в брак с внутренней луной, мне, ничтожному, увы, предстоит еще обрести внутреннее солнце. Двойная работа за ту же плату.
2. Второй мир – черный, покровительствуемый змеей.
– Я очнулся. Час инкогнито. Ни тьма, ни свет. И я сбит с толку. Остаток сна – мерцание злорадства, медная звезда в пучине, потрескивая лопающимися ячейками, тает. Я обнажен, это я понимаю. Куски мужской и женской плоти – слоновая кость на черном покрывале – благоразумно пропали загодя. Пора одеваться. Не каждому выпадает жребий встретить бодхисаттву. Мой дорогой зодчий Креммер, вы обладаете безупречно гиперборейским черепом, хотя тождественную форму я созерцал недавно, уткнувшись в затылок великолепного реднека, сквозь редкую щетину кожа глинилась терракотой, и автомобиль, везущий меня, нанятого вами для придумывания метафизических девизов к вашим баснословно дерзким, но математически выверенным проектам, едет на топливе смерти, ибо нефть – это ассамблея мертвых существ, впрочем, любая жизнь палит горючее смертного мига, и эхо наших мыслей рождает безликого – Das Man. Простите, учитель, для гностика я бесстыдно люблю мир, босховски вожделея ювелирные его дробности – отливы, бензинные, с господством зеленого, на выпуклом горле надутого голубя, этой уменьшенной копии фазана, сырный запах осенних яблок, отчаяние ультрамарина, заглатываемого левиафановой пастью облака, пока взгляд ощупывает его твердо-фиолетовые фарфоровые складки – для христианина же я слишком непоправимо ужасаюсь людям, и в первую голову, себе. К чему мне явилось недавно – Шерлок и его ундервуд, какие-то смутные фигуры, воздух, блестящий темным мрамором над кареткой и круглыми клавишами? Королевский секрет, наследник должен жениться на азиатке, а Джек-потрошитель где-то в сумраке творит прекрасное. Век тщеславно линяет, и новая шагрень соблазнительно хороша. Учитель, тот голос, что вещал сверху позади темени, облекшись в образ плода, парящего невесомо в реторте-матке, он смолк, а здесь, на лестнице, пылают языки витража, безгрешный вопль остро-свежего бальзамического аромата, как если ногтем расплющить жучка-древоточца, но нет, голос прошептал – твое нагое тело, царица Тартарии, в теллурической цитадели рассветных гор еще дельфиннее и пронзительней, о роза Тюдоров, пятиугольное багровое сердце в осколках росы, беременное белым огнем.
3. Третий мир – лихорадочно-желтый, янтарно-теплый. Хозяин – паук.
– Ужаленные хаосом, боги заполошно вскрикнули, это значит – молния, и вот я рыскаю по закоулкам черепа в поисках железы находчивости, надеясь выдавить из нее девственную метафору для потеков дождя на гнутом стекле, несущемся мимо яркости серых красок города, напитанного свежей влагой, изнутри салона они кажутся мне волокнами света, ну, хотя бы так, мерцающе-искривленные следы метеорного ливня на побелевшем от ужаса и смятом, в приуготовлении к апокалиптическому свертыванию, небе, или головастики, изблеванные печальными конвульсиями предсмертного семяизвержения, зачинающие, впрочем, ребяческий Эон, непорочный плод кровосмешения. Началось же утро с носатого, как римский патриций, дворника-астролога. Зубной эликсир был спрятан в склизком тюбике,
