реальным для нас в момент мистического контакта с ним. Динамическая открытая религия – есть религия мистиков». «Только мистика излечит недуги современного общества. Если слово великого мистика отзывается в ком-то из нас, то не потому ли, что внутри нас дремлет мистик в ожидании момента, когда он стряхнет с себя сон».
- И что? – укоризненно покивал я ей. – Вы разве не видите, что вся его проповедь – игра джокерами? Все его сентенции легко выворачиваются наизнанку. Он говорит о разуме как о враге человечества и жизни вообще. А где же тогда пребывает «источник открытой морали – совесть»? Традиционной религии он предпочитает некую динамическую, где важен «мистический опыт, «который является главным доказательством существования Бога». Но какого бога? Какого бога он призывает любить? Какой бог, какая совесть может явиться результатом его свободы, его переживаний неких «длительностей»? Что, если в винегрете опытов человека, есть приятные воспоминания о каннибализме, жертвоприношениях, насилии, убийствах себе подобных? Что в парадигме учения Бергсона ограничивает порывы его творчества? Интеллект, занятый геометрией, к совести глух, а с интуиции вообще какой спрос. Там все относительно образно. Он говорит о духовности. Но что создает эту духовность? Инстинкт самосохранения? Инстинкт репродуктивности? Да этим инстинктам только дай волю – небо в овчинку покажется.
- Но вы же сами говорили об инстинкте творчества, - с надеждой подсказала Леночка.
- Правильно, - одобрил я ее замечание. – Есть такой инстинкт. Вот он-то и заставляет разум творить прекрасное. Но Бергсон же об этом не говорит. Он же не говорит, что главным условием духовности является эмпатия. Эмпатия позволяет одухотворять природу. Без эмпатии человек – мыслящее животное. Говоря словами Бергсона, человек, лишенный эмпатии, не способен проникнуть в интимную сущность вещей. Не способен любить. Зато к чему же призывает Бергсон, говоря: «Если слово великого мистика отзывается в ком-то из нас, то не потому ли, что внутри нас дремлет мистик в ожидании момента, когда он стряхнет с себя сон»? Думаю, он разумел в качестве великого мистика себя. И он прав. Его учение мистично. И знаете, его услышал другой великий мистик, в котором слова Бергсона отозвались громогласным эхом. И он пришел. Как вы думаете, кто он?
- Гитлер, - произнесла Леночка, чуть бледнея.
- Конечно, Гитлер читал, а возможно, и слушал Бергсона, - покивал я Леночке, беря в руки свою дорожную сумку. – И он воздал должное его трудам. Он ведь освободил великого философа от повинности носить Звезду Давида. Но это и погубило философа. Вот и получается, что Бергсон очередной лжепророк. Его красивые слова, фразы, а возможно, и намерения содержат в себе яды заблуждений. Впрочем, «заблуждения» - это в лучшем случае. И тем, кто повторяет, озвучивает эту ложь, следует знать, что он множит ряды мистиков, среди которых могут оказаться великие мистики, от которых зависят судьбы мира. А, в общем, до свидания. Всех вам благ, – сказал я, и пожив мягкую руку профессору, в последний раз заглянув в витрину очков Леночки.
То, что я там увидел, мне понравилось. Там был поцелуй. Быть может, это служило поводом молчания профессора, который в дополнение к рукопожатию почесал свой затылок.
К моменту моего подхода к дверям тамбура, поезд остановился. Я сошел на перрон. И уже сделал несколько шагов, как вдруг услышал голос Леночки.
- Послушайте,- позвала она, и когда я обернулся, она продолжила. Притом как-то беспокойно, как-будто, боялась что-то упустить, - Скажите, вы же философ? Философ, да? Вы тогда не признались. Но я сразу поняла. Ну, признайтесь. Философ ведь?
- Ну, допустим, - кивнул я снисходительно и подмигнул ей.
- Зато он добрый, - вдруг объявила Леночка, притом так, как показывают язык.
- Кто он? – изумился я.
Но этот вопрос достиг лишь спины Леночки. А через секунду она вообще исчезла, и поезд начал трогаться.
«Кто – он? Почему зато? Причем здесь добрый? – пытался сообразить я, ступая по бетону платформы вслед ускорению поезда.
Вряд ли он – это Бергсон. Тогда он – это пучеглазый толстяк. Он, конечно, добрый. Это я сразу понял. Но причем здесь я? И главное, почему «зато»?
Раздумывая над этими вопроса, мне вдруг показалось странным, что я это делаю с помощью логики. Нет, с помощью логики безупречного решения не находилось. Зато интуитивно я чувствовал, что решение рядом. Но я боялся признать эту истину. Ведь, если я ее признаю, то мышление немедленно начнет ее опровергать, требовать аргументов, заставлять сомневаться. Такова природа мышления. Поэтому я оставлял эту догадку неосознанной. И потому образ Леночки длился во мне, приходил в мое воображение. И мне было это приятно. Черт, а может быть в чем-то прав этот Бергсон? Не зря же он, в конце концов, отхватил своего Нобеля. Может, я просто не способен понять этого Эйнштейна философии? [/justify]
