птицы, они осели в наших лицах и когтями теребят — обращают ребят в хищных дерзких соколят. Вот и наша птаха повзрослела. И стала нехорошие перемены в своих грудях ощущать. Не поила она их, не кормила, а они сами по себе начали наливаться соком молочным. И тут вспомнила Смеяна страшное пророчество попа-дурака. И случился у младой девицы удар сердечный, заболела она сразу всеми болезнями какие есть на свете и слегла в горячке на перины мягкие.
Долго ли коротко лежал в забытьи божий птенчик — уж никто и не вспомнит, но перепробовала царская семья все средства, какие есть на свете. Ничего не помогало. Ни знахари, ни повитухи, ни ведьмы дворцовые, ни лекари заморские, ни песнопения церковные. Никто ничего поделать не смог. Гасла тростинка на глазах у папеньки, на глазах у маменьки, чахла на сердце у дедушки, хирела на грудях у бабушки. Ну что ты будешь с ней делать! Какой уж там бюст теперь, глядь уже и тонкие ребрышки сами по себе рассасываться начали.
Царь аж похороны Смеяны обдумывал — настолько она была слаба. Лишь отец с матерью каждую ночку у кроватки детской дежурили: ночь Перебрана, ночь Макар, ночь Перебрана, ночь Макар, ну и так далее. В одну ночь Макару до того тяжко показалось сидеть и молча сжимать ладошку детскую в своей мужицкой руке, что он взял да и запел тихонечко старую свою песню, оду из тех, которая на его буйную головушку царский гнев накликала:
Жили-были на Руси
ни большие караси,
ни усатые сомы,
а дурные мужики,
мужики да бабы.
Хлеба нам не надо,
нам не надо сала,
давай сюда вассала —
на трон российский посади.
И ходи, ходи, ходи
с работы к самогону,
и пущай законы
пишут только дураки!
Да чего же это деется с нами?
Деется, деется, деется,
никуда Русь родная не денется.
Лишь мы иссохнем и в прах рассыплемся.
Чаша терпения выпита
у Руси — у матери нашей.
Уноси отсюда тех, кто не накрашен!
Открыла свои ясны очи дочка милая и заговорила цыплячьим голосом:
— Ой, папенька, не меня ли ты уносить собрался в могилку темную?
Засмеялся Макар — ведьмин сын, подхватил на руки свою Смеяну и закружился с ней по палатам белокаменным да захохотал радостно:
— Заговорила, заговорила, очнулась душа-девица наша! Хочешь каши?
Разбудил он на радостях весь дворец. Пляшет дед молодец, пляшет бабушка царица, скачет мамка молодица. А Смеяна, на руках у батюшки рястряслась до ума-разума и говорит:
— Поклянись мне, милый батюшка, что мои тити больше никогда соком не нальются!
Остолбенел тут её батюшка:
— Да как же можно такое говорить, типун тебе на язык! Всенепременно вырастут, и выдадим тебя замуж...
А что дальше будет в судьбе девичьей, не успел договорить Макарушка, горько-прегорько зарыдала его дочушка. Тут бал и остановился. Все глядь на кроху малую, а у Несмеяны новая напасть: каждая ее слезинка, коли не скатится вниз, а останется на личике, так прожигает кожу насквозь, и на этом месте тут же вырастает безобразная родинка. Ужаснулся Макар — бесовский сын, вспомнил он, что у его родной матушки полным-полно таких безобразных родинок. Понял он откуда ветер дует, склонил головушку и возрыдал. А в терему опять затеяли переполох — спрятали все зеркала от глаза детского. И Берендей Иванович вновь послал за лекарями.
— Из огня да в полымя! — бурчала обезумевшая Рогнеда Плаховна.
Перебрана Берендеевна пыталась накормить девку всем, чем только можно и развеселить свою Несмеяну. А Макар думу думал: «Моя мамка знает отчего слеза прыщом оборачивается, надо за ней послать. Ну, а с другой стороны, вся моя тайна тут же наружу и вылезет. Да и знала б мамаша как от напасти избавиться, давно б сперва себя излечила, не ходила бы страшна страшной!»
И решил грешный сын молчать до поры до времени. А дела у царской семьи тем временем шли худо-бедно на поправку. Деточка поправлялась да кашу ела, ну и ко всем взрослым приставала с расспросами о женских прелестях, да о своей горемычной судьбе. Пришлось пообещать красной девке, что жениха она сама себе выберет, какой ей по сердцу придёт, а попа-самодура распорядились повесить. Повеселела наша дочка, оправилась, да всё зеркала выпрашивала — на себя посмотреть, волосы на головушке поправить. А домашние в пол глаза отводят:
— Разбила сумасшедшая бабка Рогнеда все зеркала до единого, покуда горюшко по тебе справляла. А новых зеркал нынче никто не плавит, забытьем забыли сие ремесло, вот так-то.
Дошло до того, что принцессу Смеяну даже во двор гулять не пускали, чтоб дворовые девки над ней не смеялись и зеркальцами в лицо не тыкали. Ведь нет, нет, да и всплакнет Несмеяна, а каждая ее слезинка — нова пуговка на щёчке. А лекари всех мастей и сословий опять ничего поделать не смогли. Но так долго продолжаться не могло, однажды выпорхнула птичка из клетки и вылетела во двор. А там запуганный смертной казнью люд дворовый только отворачивался от уродки. Ну и полетела она далее — во чисто поле, а за чистым полем покоился чистый пруд, муравой со всех сторон обвешанный. Разгребла Смеяна зелену траву и опустила своё личико низёхонько, прямо к воде прозрачной. Глянула на неё из воды уродка девица в её наряде. И поняла принцесса, что та уродка бородавчатая — это она сама и есть. И зарыдала она горше прежнего. А слезы-бусинки в воду капали и горели огнем пламенным на глади водной. Вот одна слезинка на руку капнула, прожгла кожу на руке насквозь и встала на кисти родинкой бодучей. Потрогала девушка своё лицо, а оно конечно же не просто шершавое после болезни, как уверял её родной дед, а всё истыкано именно в таких вот родинками. Испугалась Несмеяна, перестала плакать. Холодный ужас поселился в ее душе с тех пор. Поняла она, почему Берендей Иванович выслал все зеркала из терема:
— А ещё на бабку грешил, черт поганый!
И пошла она обратно во дворец, но уже холодной некрасивой барышней, а в душе даже радовалась:
— Ну вот, теперь пущай растет моя грудь хоть до неба, хоть до земли, не видать мне теперь злого замужества!
А радовалась она, потому как не верила пустым обещаниям близких: что не выдадут её замуж в заморский стан. Сызмальства знала вещь упрямую — все врут и всё тут. И запела она песенку, веселую такую, отцовскую:
Вот такие пироги!
А не хочешь, не ходи
в эти чудо-города,
в них сомненье да еда.
И куда б ты ни пошла — всё не туда.
Не бывать бы в этих городах никогда,
но зовет упрямая туда
дорогущая купеческая жизнь.
Глянь каков дворец, только держись!
А внутри дворца всё господа,
и ни туда от них и ни сюда.
На потеху, что ли, выходи!
Будем делать с вами, короли,
маленьких, красивых королят.
Те вырастут и в космос полетят,
чтобы, чтобы, чтобы в городах
не вспоминали о пузатых королях!
И то ли кровь бабки Потворы взыграла в молодой шестнадцатилетней башке, то ли протестный характер отца Макара возымел над женским телом свою гордость, но Смеяна смело подошла к отчему дому, надменно взглянула в глаза дворовым девкам красавицам и в глаза дворовым мордастым парням, как бы нехотя оттолкнула копья стражников, стоящих у ворот, и матроной ввалилась в свои покои. А принарядившись, спустилась в столовую — угощаться разносолами, наедать живот, попу, ну и конечно грудь, ежели богу это так всенепременно надобно.
— Ну и ладно, ну и чудно! — повторял дедок царёк. — Родне то ведь оно что надо: дочка живая и ладушки.
— И то верно, — соглашалась с ним Смеяна, однако, с той поры она перестала плакать совсем, вовсе и навсегда.
А зеркала в терем вернули, но дюже холодно проплывала мимо них принцесса. Так холодно, что мороз по коже перекатывался у её родного батюшки Макара, отчества не имеющего. Вот сказался он как-то раз, что на охоту поедет, да непременно один, но не пеший, а конный. Ну что ж, поедет так поедет, оседлали ему кобылу самую лучшую, повесили на плечо лук со стрелами, да и выпроводили вон со двора. Долго ли коротко ехал охотник за добычею, но прискакал он к избушке, что стоит на краю леса. Слез с кобылы и стучится. Отворила ему дверь старуха хилая, а лицом до того обезображенная, что на нём живого места нет. Отшатнулся от неё добрый воин. А старуха руки к нему тощие потянула и зарокотала, забулькала да закрякала:
— Сынок, али не узнал свою матушку? Я ж все слёзы о тебе выплакала! Сам господь простил мне злобу мою, забрал ведьмин дар навсегда. Ещё день-другой и побирушничать б пошла, не застал бы ты меня тут, и не увидел никогда более.
Сжалось сердце у охотника, узнал он свою родную матушку, а вслух сказал:
— Родная матерь сына с дома не выгонит! — и оттолкнул от себя старушку.
Опечалилась, устыдилась бывшая ведьма Потвора, захлопнула перед носом сына дверь еловую и полезла на печь спать. Не стерпел такого обращения чудак Макар, распахнул он дверь еловую и давай мать за грязный подол дергать, вниз её снимать:
— Куда полезла проклятущая! Давай рассказывай что это за прыщи на твоей морде и откуда они взялись?
Закряхтела, как сосна, бабка старая, спрыгнула с печи и рассказала сыну тайну страшную:
— Как занялась я будучи молодухой ворожбой да приворотами всякими, так слёзы мои светлые стали липкими, горючими. Куда слезинка упадет, то место и прожжет, а на коже прыщом гноящим вылезет, но чаще бородавкой.
— Это мы и без тебя уже знаем, ты расскажи что дочке моей делать теперича, и за какой ей ляд напасть такая?
— Эко оно как! — пригорюнилась ведьма. — Тоже ворожит девчушка?
— Да в том то и дело, что не ворожит.
— А чего так?
— Да вот так.
— Ох ты ж да напасть какая!
— Напасть, — соглашается Макар. — А делать то чего теперича будем?
Подумала, подумала хозяйка лесного царства и говорит:
— А может наоборот, пущай ворожить попробует, авось оно и пройдёт.
Встал Макар на ножки резвые, отряхнулся от родимой матушки, как от жабы. Поклонился он ей в ноги, и молвит речи прощальные:
— Спасибо тебе матушка за стол, за хлеб, за слово доброе. Ну поперся я обратно к жене да к тестю.
Проводила его несчастная, расплакалась, обросла по самые уши прыщами мерзкими да полезла на печь. И поехал наш охотник взад до терема царского, голову склонивши, пустой, порожний, опечаленный. Ехал он и напевал такую странную песенку, которая казалось бы уже ни к селу и ни к городу:
Нет, не бабы красивой бойся,
а иди-ка в ведре умойся
да к роже своей приглядися:
не пора ли тебе жениться?
И ведь напел паршивец на свою голову, а заодно и на голову всего королевства. Подъезжает он к своему терему высокому, а там женихов полон двор: и наши, и чужие, и заморские. Прознали они, что на Руси у царя Берендея свет Ивановича внучка на выданье. Сама страшна аки чёрт, но земель за ней приданого — от края Руси до края, шагами не сосчитать, аршином общим не измерить. Грустно стало Макару, как только он такое шушуканье в царском дворе расслышал. Пошёл он прямехонько к дочке, а та сидит, золотым гребнем волосы расчесывает, на женихов с резного балкончика поплёвывает. А женихи ради смеха кланяются невесте да в один голос горланят:
— Несмеяна свет Макаровна, пойдете за меня замуж?
Взбеленился Макар, хотел было вниз бежать, всех женихов прочь гнать, но дочка хвать его за ручку белую:
— Полноте вам батюшка метаться туда-сюда! Скучно мне, девушке, пущай повеселят холопы дивные мою душу ни в чем не повинную. Говорят, все до единого Петрушки перевелись на Руси. Так пущай же у нас заморские клоуны
