Убить время

поцелуй, - как плюнула.
      Я зажмурился и утер лицо платком. Или показалось? Шел дождь... Скорее всего, почудилось.

 
                                          СЛОЖНАЯ ПАРА

      Этот звонок похож на школьный, такой же дребезжащий, видно, молоточек стерся или тарелочка разболталась, держась из последних сил на одном винте. Еще полминуты в длинных коридорах тюрьмы ошалелой птицей трепыхалось эхо: «Отбой! Отбой…»  И сразу гас свет, лишь над дверью вылупился желток контрольной лампочки, не в силах прогнать тьму, копившуюся в углах за дальними нарами.
      Жизнь в камере продолжалась и после отбоя. Многие, не откладывая дело в долгий ящик, принимались сопеть и всхрапывать, однако были и те, кто еще долго ворочался. «Гонял масло».  Раз за разом проживая эпизоды дела: «Эх, если б я свалил пораньше… на фига вдарил в третий раз?..  где та бабка, свидетель?..  бросают на кухне ножи, потом сиди тут!..» Эти мысли заточенными кухонными ножами резали спертый воздух камеры, как масло, - казалось, я слышу их во всем блеске отчаяния.
      От этого можно сойти с ума. Симулянты не в счет.
      Мне было легче – я вспоминал детство. Некоторые, правда, вспоминали его ритуальным пионерским способом. Эта мышиная возня мешала сосредоточиться и уснуть. Не мне одному.
      Гиря до полу дошла. Смотрящий по хате распорядился, чтобы страдальцы дрочили, отвернувшись к стене, и когда все уснут. Или, в натуре, яйца всмятку.

      Он сидел, веселый такой, на перекрестке улиц Ленина и Каландаришвили, шляпа набекрень, в зной и в холод, а щетки так и мелькали перед глазами потрясенной публики. Иногда одну щетку подбрасывали, отбивая ритм другой о гулкую деревянную подставку и, не глядя, ловили в воздухе рукой заправского жонглера. При этом чистильщик умудрялся делать свое дело в лад песенке:

      Раз – ботинок, два – каблук,
      Стук – копейка, рубль – стук.
      Раз – ботинок, два – каблук,
      Выходи плясать на круг! 

      И тогда, пацаном, и по прошествии многих лет, мне никак не удавалось повторить этот трюк с щетками – они с грохотом падали на пол на середине прихожей и песенки. А ведь надо еще, чтоб клиент ушел довольным, и чтоб пришел снова. Тут одним фокусничаньем не обойтись. Нет, дядя Коля был ас-истребитель! Казалось, вся сила и сноровка отсутствующих ног ушла в его руки.
      Я смастерил из обрезков древесно-стружечной плиты, оставшихся после ремонта, подставку для ног - наподобие той, что видел на пересечении Ленина и Каландаришвили, но, то ли древесно-стружечная плита плохо резонировала, то ли у меня руки-крюки, изрекала жена в таких случаях, но щетка не давала требуемого отскока – на уровень груди. Я даже садился на колени, дабы достичь высот дядя Коли. Пустой номер! У кудесника щетки она подлетала, будто на пружинках, и прилипала к ладони, как к магниту. Пока щетка была в воздухе, дядя Коля успевал небрежным движением поправить шляпу, бросить в рот беломорину или вынуть откуда-то бархотку, готовясь к финальной части представления. Неудивительно, что к пятачку у госбанка и аптеки, где орудовал щетками веселый чистильщик, стекалась куча зевак, а уж про нас, пацанов, и говорить нечего.
      Естественно, дядя Коля выйти плясать на круг не мог. Тележка на каучуковых колесиках от детского велосипеда заменяла ему ноги. Она же служила скамейкой, багажником, обеденным столом и многим чем еще, в зависимости от жизненной ситуации. К примеру, справа от набора щеток-кремов в отдельной шкатулке, оклеенной изнутри пестрым ситцем,  имелись граненый стаканчик, порезанный шматок сала и кусок черного хлеба в газетке, початая чекушка водки, а то и помидор. Зарабатывал дядя Коля неплохо, уверенно обходя по части гешефта конкурентов с хлебного места – колхозного базара (слабо им против фокуса с щетками!). Когда в жаркий день мы бегали по его поручению за «крем-содой» в гастроном, или там за куревом, то чистильщик никогда не требовал от пацанов сдачи. Не скрою, наставник угощал меня мороженым в вафельном стаканчике, которое продавали там же, на перекрестке Ленина и Каландаришвили.
      За спиной чистильщика, в «багажнике» личного транспортного средства, покоилась пара деревянных учебных гранат, подбитых резиной, – для лучшего сцепления с асфальтом, дощатым тротуаром и вообще с грешной землей. При помощи толчковых гранат инвалид войны передвигался, азартно обгоняя прохожих и крича им из-под ног:
      «Дорогу, шнурки!» Типа: лыжню!..     
      «Шнурками» он презрительно называл клиентов и вообще прохожих. 
      Руки у дяди Коли были сильные, как у лыжника или там гиревика. Да нет, куда сильнее! Раз дядя Коля одной левой, свободной от щетки, рукой сбил с ног пижона, вздумавшего насмехаться над чистильщиком, – остроносые черно-белые туфли «нариман» мелькнули в воздухе. Очутившись с клиентом в одной плоскости, дядя Коля крутнулся на тележке и дотянулся до испуганной физиономии франта сапожной щеткой…  А когда тот, поднявшись с чумазой рожицей, замахнулся не дочищенной туфлей, дядя Коля показал ему снизу сапожное шило. Вслед ретировавшемуся клиенту по асфальту со звоном покатилась мелочь (Серега-Первый собрал ее по темноте).
    Перед школой я успевал забежать в подвал, где в соседнем Доме Специалистов располагалась артель инвалидов-сапожников. Здесь, за занавеской жил-поживал дядя Коля.  Кровать с никелированными шарами на панцирной сетке, только ножки спилены, шкафчик, плитка и даже коврик на стене – чин-чинарем. На видном месте красовались фотка, где хозяин был в форме, пилотке и с ногами-сапогами, а также китайский термос с драконом. Последнее свидетельствовало о достатке. Я хватал табурет и ножную подставку для клиентов, дядя Коля, позавтракав яйцом вкрутую и собрав в газетку скорлупу, соскальзывал с табурета и седлал тележку. Клал ящик с инструментом на колени, обшитые кожаными заплатами, нахлобучивал шляпу набекрень, хватал учебные гранаты в обе руки, я помогал хозяину одолеть ступеньки, и в сопровождении почетного эскорта дворовых собак мы направлялись на перекресток.
      Когда возвращался после школы, то работа у аптеки была в разгаре. Ящик с набором обувных кремов и масел, жестяными баночками и бутылочками распахнут, звон монет – красота! Летали щетки, толпились зеваки, а дно высокой банки из-под абрикосов не в один ряд устилали медь и серебро. Бумажные рубли и трешки дядя Коля прятал за пазуху.
      Прейскурант, как сейчас помню, был таков:
    «Пара обычная –10 коп. Сапоги – 25 коп. Пара сложная –  30 коп. Пара женская – бесплатно!!!»
    Сложная пара относилась к черно-белым ботинкам типа «нариман». Мысок и задник у них был из черной кожи, а верх – белым. Но это у настоящих «нариманов». Местные стиляги заказывали у китайцев, что сидели у базара в фанерных будочках, более сложную пару: носок и взъем черно-белый в шахматном порядке, лишь задник сплошь черный. Понятно, такие клоунские ботинки прибавляли возни чистильщику. Так что сложная пара законно стоила тройной цены.
    Расценки были криво выведены химическим карандашом на картонке, прикнопленной с обратной стороны табурета, получается, под задницей клиента. Особенно криво, аж буквы плясали, написали последние буквы, видать, мастера щетки и бархотки, добравшегося до женской пары, обуяло волнение. 
    Из прейскуранта явственно видно, что дядя Коля был сердцеедом. Одна шляпа чего стоила! Из искусственной кожи, «инпортная», цокал языком чистильщик, с короткими полями и дырочками по бокам - для вентиляции мозгов? Для вытяжки греховных мыслей, хохотал дядя Коля.
    Пока дамочка, соблазнившись выгодным предложением, подставляла туфлю, рассеянно созерцая шляпу дядя Коли, под которой роились греховные мысли, мастер-сердцееед ел глазами все, что находилось выше обуви, и расточал в адрес ножек грубоватые комплименты. Главное - занять господствующие высоты, глядя на проходящих женщин, задумчиво бормотал чистильщик. Странно, дядя Коля занимал по жизни скорее господствующую низину: снизу вверх.
      «Вырастешь, дурачок, поймешь!» - опять хохотал мой наставник.
      Как-то увидел, как дядя Коля, помогая тетке с авоськой водрузить туфлю без каблука, вдруг воровато погладил аппетитную ногу в капроне. Раздался электрический треск. Я зажмурился. Но – ничего, тетка хихикнула, будто ее пощекотали. Этот второй по значению номер мастер нет-нет, да и откалывал с клиентурой слабого пола.  Ноги были разные, некоторые и гладить не стоило, даже я, пацан, это понимал.  Женщины возмущались, смеялись, или словно не замечали прикосновения, но почему-то все, как одна, следом поправляли прически и гляделись в зеркальца.
      Но однажды, хотя нога клиентки была что надо, да и туфли-лодочки, писк моды, сумочка, капрон со швом, перманент, то-сё-фрикасё, дядя Коля не стал гладить ее, ногу. И потребовал плату в тридцать копеек. Пьяный, что ли? Да нет, чекушка была на месте, нераспечатанная, к ней дядя Коля прикладывался в обед, не раньше.
    - Это почему же тридцать копеек? Вон же написано «бесплатно»!  - опрокинула табурет женщина. Ого, какая высокая! И пахнет одуряюще, духами «Жизель».
    - Написано для многодетных матерей и пенсионерок, - бормотал, опустив глаза и собирая скарб, дядя Коля. Он стал еще ниже. И тише.  – У вас сложная пара, гражданка… Гендос, хватай табурет… Перерыв на влажную уборку…
    - Для пенсионерок, да? Сложная пара, да? – женщина расставила ноги. В гневе, с ногами, она стала еще красивей. Не хватало лишь весла. – Сволочь!.. Летчик-налетчик!
    И прекрасная незнакомка в туфлях-лодочках и в капроне со швом, уронив табурет на асфальт, стремительно поцокала по Каландаришвили, унося столь же длинный, как название улицы, шлейф духов «Жизель». А может, «Кармен».
    Насчет летчика-налетчика, это она точно в воронку. По праздникам и воскресеньям дядя Коля цеплял на фартук медаль «За отвагу». В коробке из-под цейлонского чая с грохотом, как живые, ворочались другие награды, даже орден, но дядя Коля надевал только эту медаль.
      В этом не было никакого выпендрежа, а была производственная необходимость. Артельные, провожая дядю Колю на работу с медалью на груди, хмыкали и посмеивались – их-то орденами-медалями не удивить! В такие дни чистильщику подавали особенно хорошо, а иной подпивший мужичок, глядя на медаль, бросал в банку из-под абрикосов зелененькую трешку. В праздники так вообще не было отбоя от желающих раздавить с безногим фронтовиком чекушку или там портвешок. Но дядя Коля пресекал эти поползновения веским доводом: «Отвалите, я на работе!» Произносилось это скрипучим, как скрежет инвалидной тележки, командирским голосом. Выпить дядя Коля мог, но тут был расчет. За пьянство на рабочем месте чистильщика могли запросто турнуть с центральной улицы, его не раз о том предупреждала милиция.
      И в один день дядю Колю с перекрестка таки убрали. Временно, извинялся знакомый милиционер, ждут генерала с Москвы. Ждали полдня. За это время дядя Коля, расстроенный упущенной выручкой, успел выдуть свою чекушку, откатившись в проулок, туда, где заросли акации. И там же, в кустах, добавил с кем-то еще.
      И надо же такому случиться - хмельной дядя Коля чуть не попал под колеса генеральской «волги»!