Убить время

завязку. Из-за нехватки мест сильный пол валялся в коридорах. Было немного стыдно. Получалось, занимал место какого-нибудь болезного. Сосед маялся аритмией сердца, а через койку лежал мой ровесник после обширного инфаркта и всем охотно о том рассказывал.
      «Слышь, чувак, тряхнуло меня капитально! – разорялся в коридоре, по настенному телефону, этот мужик. – Грят, блин, обширный! Инфаркт-то!»
      Он как будто гордился своим диагнозом.
      По жизни лежал я в хирургии, легочной хирургии, терапии, инфекционке, наркологии, в ЛОР-отделении еще в детстве по поводу вырезанных гланд, даже в военном госпитале, но более жизнерадостных людей, чем сердечники, не встречал. В кардиологии в основном парились мужики в расцвете лет, типа меня. И говорили мы о женщинах. И стар, и млад. Не потому, что были морально испорченными, сообразил я позже, а потому что, чудом выкарабкавшись из лап смерти в реанимации, радовались жизни.
    Женщины это жизнь. Да и кто бы спорил?
    Говорили мы также о водке, о футболе, ругали политику, вспоминали армию, но тему курения вежливо обходили стороной. Наверное, хотели курить, но до смерти боялись. Вот-вот, до смерти.
    Один, радостный такой, приходил из соседней палаты, и уже в который раз сообщал, что его привезли на «скорой» с верхним давлением в двести двадцать. Давление ему сбили. До такой степени, что он завел роман с раздатчицей столовой отделения урологии. Они часто уединялись на черной лестнице и курили. То есть курила она, а он слушал про несчастную долю матери-одиночки и, так как руки у него были свободны от сигареты, успокаивал собеседницу, нежно поглаживая по спине и ниже, много ниже, о чем нам в подробностях докладывал с горящими глазами однопалатник, старшеклассник с врожденным пороком сердца.
      Курил пассивно, но крутил активно. Любовь-то.
      За романом пациента и работницы кухни, ее поступательным движением  по лестнице страсти, затаив дыхание, следили со всех десяти коек нашей палаты. За окном чернела зима, рисуя узоры на холодном стекле, от окна, из-под белых лент больничного пластыря на раме поддувало, но от свежих сводок с любовного фронта становилось теплее... И, верилось, отступит загрудинная боль и наступит весна. И тебя, немолодого, болезного, полюбит работница общепита. Прижмет к груди, большой, белой, теплой, распаренной над кастрюлями.
    Оживился даже старик с койки у двери:
    - Кха… Того самое… А вот, паря, было дело в конце войны, в Польше, определили нас на постой к одной панночке... ну и того самое…
    Бывалые ловеласы давали обкуренному от страсти гипертонику-сердцееду дельные советы, а завсегдатаи подсказывали укромные места в огромном здании больницы скорой помощи.
    И – свершилось. Взаимоотношения на черной лестнице перемахнули через несколько ступенек. От пассивной стадии на этаж интенсивной терапии. После ужина в  палату, пованивая табачным дымком, влетел наш пассивный кавалер, прикрыл дверь и, озираясь, прошипел:
    - Быс-с-стро, мужики!.. У кого есть одежда?!
    Выяснилось, Ирка соглашается. И предлагает ехать к ней домой: сынка на зимние каникулы отвезли в деревню. План влюбленных был таков. Раздобыть одежду, переночевать, а утром, до врачебного обхода, работница кухни проведет пациента-нарушителя обратно в палату. Через служебный вход той же черной лестницей.
    Собирали счастливчика всей палатой. У влюбленного гипертоника был нестандартный размер ноги. Подошли разношенные матерчатые ботики ветерана войны фасона «прощай, молодость». Старик чуть не прослезился от радости. Мой вклад в любовную интригу выражался в индийском мохеровом шарфе «Nahar». Изготовлено специально для нахалов. Было немножко жаль модной в ту пору вещицы, ворсистой и форсистой, ее носили золоченой биркой наружу, а вдруг прожгут мохер сигаретой, но что не сделаешь ради запретного плода? Тем паче, что сгорающий от страсти гипертоник обещал все рассказать. В деталях.
    Парнишка с врожденным пороком сердца вышел в коридор – встал на стрёме. Потом начал канючить  у постовой сестры сладкую витаминку – отвлекал внимание. Деловой пацан вышел.
    И вот у самых дверей, повязав шарф, пассивный сердцеед на наших глазах стал медленно оседать…
    Забегали медсестры, пришел дежурный врач. Так, в шарфике производства Индии (Nahar, Neckutor сollection, Mohair, dry clean only) нахала-гипертоника на кровати-каталке укатили в конец коридора, в реанимацию. Укатали сивку горки страсти. Видать, переволновался, сердешный. Спекся у ворот рая.
    Украдкой плакала в коридоре работница кухни.
    Утром состоялся разбор полетов. Черная лестница оказалась клеткой. Лестничной, но клеткой. Врач, шелестя длинной лентой кардиограммы, ворвался в палату: обширный инфаркт у наблюдаемого больного случился из-за нарушений режима. А именно, из-за курения. Самого злостного его вида – пассивного курения.
      - Я скорее разрешу вам сто грамм, чем сигарету! Больные придурки!.. Выпишу без бюллетеня!.. Всех! – орал кардиолог. Лента кардиограммы мешала ему махать руками. 
    Лицо врача, не первой молодости мужчины, побагровело, халат не застегивался на животе.
    Доктор присел на койку, сунул в рот таблетку. Руки с кружками и стаканами виновато потянулись к лечащему врачу.
    Кардиолог взял кружку с водой, зачем-то понюхал содержимое и запил таблетку.
    Жизнь это вам, бляха муха, не это самое. Да и кто бы спорил?
                                   
      У противоположной стены завозились, замычали. Я открыл глаза: в окне появились звезды, они не мигали, их будто вырезали из жести, которой была обита дверь. Боль в плече тоже проснулась и отдавала под лопатку.
      Где-то в ночи, позвякивая незакрепленным бортом, промчался грузовичок, по потолку побежали рваные тени, преломились в углу и исчезли; тонко и незлобиво гавкнула собака. Сосед начал икать. Мне захотелось его ударить. Где-то шел футбол, а еще где-нибудь – теплый дождь, это уж наверняка. И туфли без шнурков. Когда я был маленьким, то часто болел – скарлатиной, корью, свинкой ли, - не помню. Помню просторную комнату, в которой не было ни окон, ни дверей, ни потолка, ни пола; и тебя будто качает в этом сероватом душноватом облаке, и мне ни плохо, ни хорошо, а просто одиноко. И туфли без шнурков.
      За дверью телевизор врубили на полную громкость: забубнил комментатор, засмеялся сержант. Ошибки быть не могло. Наши открыли счет. Мне захотелось крикнуть в дверную щель, поздравить сержанта, вроде того. Впрочем, если бы счет открыли французы, я тоже был бы рад. Какая разница, кто побеждает на этот раз? Когда  шел весной по центральной площади нашего  городка, то так и сказал одному из тех, кто размахивал флагом. Народу была уйма. Галдели, как на стадионе, орали в мегафоны, обнимались, будто сравняли счет,  поднимали два пальца вверх в знак неминуемой победы и никто никого не слушал. Мы сцепились, то есть я-то хотел убежать, но тот, с флагом, схватил меня за рукав – треснул шов, и крикнул, что из-за таких, как я, гибнет страна. Я сказал, что просто мне некогда, в этом дело. Тот, с безумными глазами, попытался дать мне подсечку, но я перехватил его руку и мы упали на стылый асфальт, накрывшись флагом, как одеялом. И, главное, сказал-то правду – мне и в самом деле было некогда, я спешил за пивом. Я даже не запомнил, какого цвета был ихний флаг.
      Дежурный милиционер за дверью приглушил телевизор, засвистел нечто легкомысленное и стал мыть тарелку в раковине – я слышал звук льющейся воды. Захотелось пива. Команды ушли на перерыв.
      Я прикрыл глаза. Ночь текла сквозь меня, струилась чернилами мимо зарешеченного окна, громадной вороной скользила над спящей провинцией, тушила фонари, очерчивая крылами закопченный купол небесной юрты, дымовым отверстием в которой торчала дурацкая луна; огибала трехэтажное здание городской тюрьмы, в которой томились отсутствием любви сотни мужчин; обрывком вчерашней газеты ночь летела, обгоняя незримую пыль, вдоль узких пустынных улиц, длинными ветвями тополей скреблась в окна жилых коробок, в ячейках которых по-бедняцки щедро и беспамятно любили друг друга люди...
      Я ударил в дверь кулаком. Невнятное эхо прокатилось по коридору. Рядом продолжали храпеть и бормотать во сне. Решетка на окне, подсвеченная луной, обозначилась  резче. В сливном бачке журчала вода. Я толкнул соседа в костистое плечо - он умолк на мгновенье, издал горлом булькающий звук и захрапел опять. Спал по ту сторону двери и сержант, не слыша ударов, клонил кудрявую свою голову на стол с хранящим молчание черным телефоном, а, может, помня о долге,  и не спал вовсе, просто свыкся со стуком, - на то она и дверь, чтобы в нее стучать, - и, закинув огромные  черные ботинки на стол, листал засаленный порнографический журнал.
      Я поскребся в дверь и затаился:  а что, собственно, мне нужно от дежурного? Внимания? Соболезнований? Позвать буфетчицу тетю Зину? Этот добродушный с виду увалень может и рассердиться. Он на посту – кроме шуток, у него и дубинка, кажется, имеется. И наручники. А пистолетом «Макаров» можно не только пивные пробки открывать.
    Ну и что? Раз на посту, куда его определило общество, – пусть выслушает.  Двое на одного – так нечестно, это вам любой пацан скажет. Разве он пацаном не был,  вертухай несчастный? Не мог же он вылезти из материнского чрева с дубинкой, пистолетом и в форменной рубашке? Эй, сержант, тут какая-то ошибка!  Да любая  экспертиза, на земле и на небе, подтвердит: все, что заложено в детстве, ничем не вытравить. Как говорят футболисты, технику не пропьешь. Начался второй тайм. Я вежливо постучал в дверь: пусть судья добавит время.


                                              В Е Щ Ь

      После ареста меня допросили только на третий день (если не считать возмутительно короткого дознания дежурным офицером). Оказывается, эти пинкертоны, как и остальные люди, отдыхают в конце недели! Будучи законопослушным, я был в милиции раза три за всю жизнь, получал паспорт и справки, и в глубине души надеялся, что стражи порядка, если и отдыхают, то лишь за чисткой револьверов. 
      Шнурки мне не вернули, и под конвоем заспанного сержанта – руки за спину! – я в понедельник утром, сразу после переклички, прошлепал, стуча задниками летних туфель, по гулкому переходу в соседнее здание. От яркого света и свежего воздуха у меня закружилась голова, я оступился и чуть не потерял туфлю. Конвоир был вынужден подтолкнуть меня в спину резиновой дубинкой.
      В просторной комнате с обшарпанными столами, вытертым линолеумом и единственным компьютером с грязной клавиатурой уже допрашивали. Парень-здоровяк с широким крестьянским лицом, сидя перед женщиной средних лет, качался на стуле и что-то бубнил под нос. Внезапно женщина встала, - на спинке стула висел мундир с майорскими погонами, - перегнулась через стол и залепила парню пощечину.
      Это так меня поразило, что я не сразу уразумел, чего от меня требуют. Требовали назвать фамилию, имя, отчество, год рождения, адрес и прочую чепуху, не относящуюся к делу. Дознаватель, молодой, но уже с залысинами, не меняя брезгливого выражения скопческого лица, и ухом не повел на звук пощечины, и продолжил писать. Я обратил внимание, что у него короткие