Убить время

заросли ивняка, ниже по течению играет рыба и низко над гладью реки летит птица; я спускаю за борт босые ноги, и вода такая теплая...
        И в самом деле, сказала жена, наконец-то я перестал кричать по ночам.
     

                                                      ВХОД СО ДВОРА

      Перед очной ставкой на меня надели наручники. Так  я встретился со сказкой. Братец Иванушка и его сестрица по развратному промыслу Алёнушка устроили спектакль. Театр кукол. Жаль, аплодировать в наручниках я не мог. Впрочем, согласно протоколу у действующих лиц оказались другие имена. Их я опознал сразу. Они меня – тоже. Парень, едва сдернув с головы  бейсболку, с ходу заявил, что я и есть тот самый преступник, который бросался на мирных граждан на остановке. Девушка сказала, что еще тогда, у вокзала, узнала меня. Ошибки быть не могло. Следователь встрепенулся, бросил стучать по клавиатуре и спросил, не были ли мы знакомы ранее? Сутенера вдруг одолел кашель, девушка прикусила язык. Я сказал, что примерно за месяц до драки на вокзальной площади был клиентом этой проститутки. Девушка поерзала на табурете, попыталась натянуть короткую юбку на колени. Свидетель попросил занести в протокол страшное оскорбление: разве дозволено обзывать приличных граждан проститутками? Следователь сказал, что оскорбляют-то не его, пусть помолчит. И повторил свой вопрос. Девушка, поглядев на сутенера, произнесла с запинкой, что раньше меня не видела. На вопрос, знакомы ли свидетели между собой, молодой человек ответил, что они познакомились на вокзале как раз в тот день, когда присутствующий арестованный гражданин устроил там кровавое побоище. Так и сказал: кровавое побоище. Свидетели видели безобразие от начала до конца. Двое мужчин сперва о чем-то спорили. Тот, который ниже ростом, то есть я, хотел силой увести женщину с собой, наверное, чтобы совершить с ней развратные действия, а высокий не давал. Женщина была явно не в себе. Потом тот, который ниже, схватил железную палку и ударил высокого. Высокий погнался за обидчиком. Завязалась драка, в которой принял участие третий гражданин. Его-то и увезли на «скорой» после того, как я ударил его дважды по голове. Как с цепи сорвался. Чисто зверь. Надо такого изолировать от общества, и надолго. С разрешения следователя я спросил, что уважаемые свидетели делали на площади. Ждали поезд, был ответ. Следователь хмыкнул: известно, что они каждый день и каждую ночь делают на площади. Пусть не рассказывают сказки. К делу это не относится, только пусть они не думают, что милицию можно водить за нос. И попросил присутствующих расписаться поочередно в протоколе.
      Аплодисментов не было – мешали наручники.

      Его звали, кажется, Сергей, ну да, Серега-Слон. Росли в одном дворе, и Слон этот был примечателен тем, что изо всех сил стеснялся своих ушей - больших, торчком, а края ушных раковин чуть загибались книзу, ну, как у слоненка, особенно после стрижки «бокс». Вислые мочки, сморщенные, почти старческие, раковины, и, если смотреть против солнца - в синеватых прожилках. Наверное, полдвора сбегалось глазеть на Серегины уши после его визита в парикмахерскую.
      И когда спустя  четверть века поздним дождливым вечером я открыл дверь на робкий звонок, то сразу его узнал. Конечно, он здорово изменился  относительно своего сопливого отрочества. Ну, подрос, ясное дело, обзавелся усами, морщинами и железными зубами - Серегой тут и не пахло. Но уши!.. Едва он приподнял обвисшие края шляпы, я оборвал его церемонное вступление: «Заползай, Серый!»
      Кажется, я обрадовался этому  посеченному дождем и жизнью субъекту, посланцу чужих миров, фантому, материализовавшемуся из дворовых драк «до первой крови» и пыли футбольных баталий до глубоких сумерек. Он возник из сумерек и уйдет в сумерки, дождь смоет следы, - до следующего, лет через двадцать с гаком, звонка в дверь. Если буду жив, естественно. Но это неважно. Детство и любовь к женщине - суть одно и то же.
      Он снял туфли, прошел на кухню в носках, оставляя темные отметины на линолеуме. Смутившись, вытащил из глубины подмышек бутылку водки: жена не будет против? Жена была не против: она укатила по турпутевке в Югославию, тогда там еще не было войны.   
      Собственно, говорить было не о чем. О чем можно говорить со своим полузабытым детством? Об обезумевшей кошке, к хвосту которой привязали пустую консервную банку? О первой выкуренной сигарете в вонючей общественной уборной, после которой стошнило; о вполне невинном мальчиковом разврате на чердаке барака, в котором жили; о коллекции марок, проигранной в «ножички»; о бублике с маком, который отобрал более сильный?.. Он и этого, по-моему, не помнил. Морщил лоб, улыбался, мерцая в полумраке кухни железными зубами, и поспешно кивал ушами. Какой там бублик с маком - дырка от бублика!
      Как от меня нашел? Увидел  в трамвае, сошел и проследил. Просто так - он пожал плечами. И стал извиняться - к сожалению, он не знал моего отчества. Ну и плевать: в детстве мы как-то обходились без оного. Мы выпили. Уши покраснели. Его уши. Мелькнуло, будет просить в долг. Разговор не клеился и после второй рюмки. Я смотрел на его уши и думал: это как же должна проехаться по человеку жизнь, чтобы он начисто забыл свое детство? Не иначе, стальными колесами. Или лукавил? Помнил ведь имя и фамилию. Да, помнил, всегда помнил, единственного из пацанов нашего двора. Он наклонил голову, уводя взгляд, показал аккуратную, размером с кофейное блюдечко, лысину и коротко хихикнул: лишь потому, что именно я дал ему эту кличку - Слон. Мне захотелось возразить: я называл его Серым, в глаза и за, Слоном - другие, которые для пущего смеха приставляли к своим глупым башкам растопыренные ладони, но желание вдруг пропало. Чепуха какая-то, из прошлого века - два сорокалетних мужика пьют водку и выясняют обиды детства. Но он явился не за этим. И не за  деньгами. У мужчин среднего возраста своя интуиция: он пришел выпить и, возможно, поговорить. С первым все обстояло нормально, а вот со вторым...
      Я стал припоминать: был чудаком, молча сопел, но не отставал - истово гонялся за мячом на потеху дворовым, веря в каждый ложный финт, смешно падал при этом; приехал в город из деревни и не владел техникой городских ребят, для которых футбол был почти религией. И падал, и дрался молча, часто бывал бит, потому что не применял запрещенных приемов. Даже раны зализывал без жалоб. Но девчонки обходили его стороной: уши, сами понимаете.
      Мы сидели на кухне и молча пили водку. Спас футбол. Нет, не тот, дворовый, с песком на зубах и ссадинами на коленях, а нынешний, что на экранах телевизоров.
      Тут Слон поднял хобот и затрубил, будто хотел отыграться: фамилии игроков, продажное судейство, названия зарубежных клубов пережевывались железными зубами, как гамбургеры; травмы ведущих игроков (он сокрушенно покивал ушами), жеребьевки, Ван Бастен, Кантана, Марадона, имена, фразы из пены пивных споров. Короче, футбол без границ. Раскрасневшись, Слон кромсал это месиво стальными бивнями: очки, игры дома и на выезде, трансферы,  гонорары звезд... Не закрывая рта, налил себе еще водки. Застигнутый врасплох, я вяло поддержал тему, но незаметно втянулся, зажег верхний свет и смотался на угол улицы за второй бутылкой к бабкам-спекулянткам (действовал горбачевский сухой закон).
      Говорили всю ночь - до хрипоты и головной боли, соседи в стенку то и дело стучали. Кажется, заключили пари: «Милан» или «Глазго Рейнджерс»? Или «Барселона»? Ставка - бутылка коньяка. Под утро не могли вспомнить, о  чем был разговор, но про футбол - точно. Было решено, как только откроется почта, отбить телеграмму. Кажется, Марадоне. На том и расстались. С объятиями и футбольным гимном: он, естественно, подражал трубе, я – ударным инструментам. В стенку снова стучали.
      Потом я уехал в командировку на неделю, а еще через день в переполненном автобусе услышал от седого друга детства, что вынос тела Сергея Леонидовича завтра в два часа, улица Коммунистическая, дом такой-то, в х о д  с о  д в о р а. Кто такой Сергей Леонидович? Его еще Слоном дразнили, ну, такой, помнишь?.. Приятель огляделся, - давили со всех сторон, - и приставил растопыренные, в сизых наколках, ладони к голове. К голове доктора каких-то наук. А если между нами, мальчиками, приятель понизил голос, - дверь взломали на третьи сутки, страшно выла в квартире собака. «Нет, ты подумай, а! - брызгал слюной друг детства, - и все из-за бабы!..  А ты не знал? От него же жена ушла, уже как полгода...»
      Я сошел на остановке «Стрелка»: стало трудно дышать. Женщины его не любили, это верно. И, возможно, обзывали Слоном: город у нас маленький. Ну ладно, ладно, успокаивал я себя. Слон перед смертью хоть наговорился всласть, пусть о футболе, хотя ему было глубоко на него начхать; и я теперь вспоминаю его с грустью, стыдом, нежностью и благодарностью: он дал мне надежду, что я не последняя сволочь на этом свете, хотя это так и есть; все-таки я не захлопнул дверь перед его носом, когда ему было ни плохо, ни хорошо, а очень одиноко; и пусть та фантастическая ночь в охваченной сигаретным дымом и алкогольно-футбольными парами кухне будет слабым искуплением моей лжи  - ведь это я, я, последняя сволочь, первым обозвал его Слоном, да еще приставил к своей глупой башке ладошки и помахал ими, а он заплакал и побежал за дощатые кладовки, провожаемый смехом и улюлюканьем дворовой шпаны.
      Говорят, чтобы умереть, слон покидает стадо и уходит вглубь саванны, но ушастые собратья, задрав хоботы, с ревом провожают его до места и до последнего часа стоят рядом, топчутся, вздымают пыль, наивно пытаясь поставить его своими  хоботами на ноги.
      Но человек слаб и мал, и до слона ему расти и расти.

                                               
                                                      МЕЛОЧИ ЖИЗНИ 

      Случай из детства вспомнил, когда следователь выбежал из кабинета после звонка начальства и оставил на столе обвинительное заключение. Не про меня, ваша честь. Обвиняли собаку, честное пионерское! Я пробежал вводный абзац. Прямо в квартире после евроремонта собака породы стаффордшир загрызла хозяина, он взял ее в дом щенком. Соседи вызвали милицию, дверь взломали, но собака не давала войти, кидалась на людей, по странной логике охраняя труп с выжранными внутренностями. Пришлось пристрелить ее из табельного пистолета. 

                                                                1.       
      В это трудно поверить, но когда-то я мечтал о коньках, и не с допотопными брезентовыми креплениями, сработанными в  каменном веке, - о настоящих коньках-на-ботинках с неотразимым названием «канады», с легкими, острыми, звенящими на морозе, лезвиями. Я не раз представлял, как, небрежно перебросив «канады»  через плечо, выхожу во двор, на глазах у потрясенно ковыряющих носы пацанов не спеша распускаю на ботинках густую шнуровку, погружаю ноги в обнову, едко пахнущую смазкой и кожей; подтягиваю шнурки и длинный жесткий язычок под ними, смахиваю варежкой снежинки с запотевшей и еще липкой нержавеющей стали, обстукиваю самодельной, вырезанной из многослойной фанеры, клюшкой черные, не побитые в игре, головки ботинок и, не глядя по сторонам, кромсаю