Убить время

лезвиями укатанный до гулкости толстый и грязный наст, по всем статьям обгоняя на хоккейном пятачке близ кочегарки тупые, неповоротливые, наивно загнутые полозья «снегурок», кое-как лепящихся к валенкам при помощи веревочек и палочек, жалких в своем главном недостатке – принадлежности к детству.
      Еще я, конечно, мечтал о велосипеде со звонком на руле, дабы возвещать прохожим и остальному миру о своем явном превосходстве. Но двухколесная мечта была по тем временам совсем уж заоблачной, и потому шла не первым, а вторым номером, так... на всякий случай. Еще я хотел кожаный ниппельный мяч, лучше чешский. Что еще? Уф, до сих пор глаза разбегаются... Бинокль с восьмикратным увеличением, кляссер для марок, складной ножик со штопором, хотя штопор был ни к селу, ни к городу, в ту пору вина я не потреблял, как сейчас помню, и правильно делал, зато пробовал, паршивец, курить в
з а т я ж к у (интересно, а поцелуи взатяжку бывают?) в школьном туалете, после чего мне стало худо прямо на уроке. Впрочем, это мелочи  жизни, не имеющие к дальнейшему повествованию ни малейшего касательства.
      Приведенная выше инвентарная опись хотений (не писать же – мечт, как накорябал однажды в сочинении на вольную тему мой сосед по парте и по подъезду Толик по кличке Ссальник, за что схлопотал трояк с минусом) могла быть сочинена любым пацаном нашего двора, разве что под иными стартовыми номерами – сообразно вкусам и величине пролитой перед родителями скупой мужской слезы. Как ни странно, щенок, пусть даже милашка будто с открытки-календаря, вопреки досужим представлениям детских писателей и педагогов-завучей о хрупком мире ребенка, в эту шкалу неодушевленных ценностей попасть не мог не по причине одушевленности, а по причине отсутствия этой самой цены. Ну, поставьте себя на место ребенка. Каким макаром, спрашивается, ему мечтать о том, что суют задарма и при этом дышат перегаром?
      Этим-то убийственным свойством обладал кочегар дядя Володя, который периодически бухал по коридорам нашего барака грязными кирзачами и, оставляя на хлипких некрашеных половицах гигантские следы пришельца иных миров, просовывал в двери  чумазую, мятую, обросшую, облепленную угольным шлаком, физиономию и прицельно щурил красный глаз: «Ну?! Топить будем али не будем?!» И все как-то сразу понимали, что речь идет не об угле, не о давлении в котлах, не о дровах, а о щенках, которыми согласно графика собачьих свадеб разродилась в очередной раз дядиволодина сука Райна, добродушная блудница, грязнуля, помесь бульдога с носорогом, со свалявшейся шерстью цвета солдатской шинели, башкой с кочегарское ведро, с откусанным в период битвы за женихов ухом и вислыми, розовыми в крапинку, сиськами матери-героини. И что в ней находили кавалеры – уму непостижимо!
      С окончанием отопительного сезона дядя Володя получал премиальные и, забросив совковую лопату куда подальше, приступал со товарищи к бытовому пьянству, не сходя с рабочего места. Естественно, без хозяйского пригляда Райна в окружении разнокалиберных поклонников отбивалась от рук и становилась крайне неразборчивой в связях. В итоге Райна то находилась в интересном положении, с трудом волоча по земле набухающие сосцы, то, вывалив язык, лежала у дверей кочегарки, облепленная многочисленным потомством, которое с отчаянным писком толкалось в очереди за молоком. Столь изысканное, с прибалтийским акцентом, имя для собаки дядя Володя придумать никак не мог, несмотря на, что брал приступом город Оснабрюк и освобождал злату Прагу. Райну обозвали таковой, - как и кормили, – всем двором после коллективного похода  в кино про несчастную любовь матери-одиночки производства Таллинфильм. Она и была дворнягой в истинно высоком значении слова, неизменной и неприкосновенной достопримечательностью местного ландшафта. Ближе к холодам, освободившись от материнских обязанностей, Райна пепельно-бурым сфинксом возлежала на теплых кучах шлака, высокомерно скашивая мутный, что дядиволодин, глаз на копошащихся поодаль человеческих детенышей, разрешая себя гладить и кормить школьными завтраками - и так всю зиму до наступления женихов.
      Спустив последнее и прорвав блокаду собутыльников, дядя Володя выползал из застенков кочегарки, несломленный и безмолвный, с недоумением щурясь на белый свет: зеленеющую траву, пробившуюся там-сям сквозь россыпи шлака, на мелюзгу, гоняющую мяч, сохнущие на вешалах пододеяльники, на греющихся на солнышке разом притихших бабок. Райна бросала ловить мух и приветствовала хозяина лежа, будучи в заботах об очередном выводке, ради приличия выбив хвостом угольную пыль. И виртуоз лопаты и граненого стакана вдруг осознавал, - это было заметно по характерному плевку сквозь зубы, - что инкубационный период в природе закончился и, кажись, настал  т о п и т е л ь -н ы й  сезон. Дядя Володя, как все земноводные, линял шкурой – засаленным ватником, пред оком зевающей Райны сгребал слепых кутят в мешок и нетвердой поступью устремлялся  в  жилой сектор, чтобы задать людям, можно сказать, гамлетовский вопрос.
      Сказать можно. Ибо, как ни крути, вопрос стоял ребром. Или вы берете щенка на постой и тем спасаете ему жизнь, али божьей твари уготована жуткая участь – пустить пузыри в мятом ведре из-под угля, истекающем ржавой водицей аки кровушкой, - по вашей, заметьте, вине. Быть извергом никому не хотелось, но и держать собаку на десяти квадратных метрах не было никакой возможности. Зачастую в ней уже обреталось подросшее потомство Райны, нагло всученное тем же дядей Володей накануне прошлого отопительного сезона, да и своих спиногрызов хватало. От невыносимого внутреннего жара – как в топке! – светлые полоски тельняшки обуглились и, скребя их, кочегар в присутствии детей тыкал в лицо исходящим плачем комочком плоти – промедление с ответом было смерти подобно. При взгляде на кочегаров кулак размером с голову ребенка, в котором кто-то невидимый, лишь хвостик торчал, подавал писк о помощи, одна и та же мысль посещала головы взрослых и детей: зачем топить, когда можно чуть-чуть сжать поросшие жестким светлым волосом пальцы с лопатообразными ногтями, отороченными черной каймой... Писклявый клубок проблемы разрешался вполне педагогично. Заполучив сто граммов, - некоторые жены даже припрятывали их к приходу кочегара, или мелочь серебром, а то и рубль, смотря по семейным обстоятельствам, дядя Володя, одобрительно крякнув, бросал щенка обратно в мешок со словами, что это была шутка юмора.  Да, да, шутка, громогласно обращался дядя Володя к детям, топить щенят никто и не собирался, он лучше отдаст их в хорошие руки. Что это были за хорошие руки, можно было только, поеживаясь, догадываться, но выводок Райны исчезал со двора одномоментно с дядей Володей, который, совершив свой иезуитский обход, беспробудно храпел в кочегарке на топчане, накрывшись пустым мешком из-под щенят. После чего приходил в норму, брился, пованивал «Шипром» и здоровался по утрам с чистой совестью - это было заметно по характерному плевку сквозь зубы.
      Но Толик Ссальник, которого прозвали так после того, как он украл сало на колхозном рынке, утверждал, что дядя Володя по ночам все-таки топит щенят у себя в кочегарке, и уже мокрых сжигает в топке. Честное пионерское, он видел собственными глазами, когда убежал из дома от пьяного папаши и ночевал на чердаке кочегарки. Пацаны ему не поверили, разве можно верить человеку, который, когда его поймали и заставили прилюдно  жрать украденное  с горчицей, на втором шмате сала обоссал левую гачу? Так и пошло: Сальник, в смысле Ссальник. Но Толик с криком, что он никогда не врет, полез драться. Драться никому не хотелось – чуяли, щенячьим, что ли, нюхом ссальникову правду. Лишь поковырялись в носах и, пристыженные, молча разошлись. И когда по теплу дядя Володя с шевелящимся мешком за плечом африканским Дедом Морозом пожаловал к нам домой, я крикнул из-под отцова плеча, что дядя Володя всё врет и все ему верят, потому что боятся. Мама сказала, что нехорошо так говорить на взрослых, а отец нахмурился и налил гостю водки в стакан. А когда кочегар ушел, вытер мне слезы и сказал, что если дядя Володя действительно топит щенят, то он сообщит начальнику кочегарки, а мне к Новому году купит «канады»,  он обещает. Мама спросила, с каких это, интересно, шишей. И они стали ругаться. А я стоял, обалдев, с мгновенно высохшими от счастья слезами, люто ненавидя лето за то, что летом не бывает Нового года.
      О щенке с белой звездочкой  на лбу и белыми же лапками, которого за шкирку опустил в мешок кочегар, я вспомнил лишь вечером. Толик Ссальник прибежал, размахивая руками: «Ну, кто врал? Айда сегодня ночью!  Айда в кочегарку, чё, струсил, да?! Сами струсят, потом обзываются!».
      И Толик презрительно сплюнул. Оказывается, Серега-Первый передумал идти ночью в кочегарку. Сдрейфил позорно, девчачий любимчик! А ведь громче всех орал, что Ссальник врет. Да еще сбежал с колхозного рынка в решающий момент – это ему он должен был перебросить краденое сало. И Толика поймали с поличным.
      - Сам обоссался, а еще обзывается! Серый, гад! Серя-засеря!..
      Серега был высоким пацаном со смазливым, что у пионера-трубача с обложки детского журнала, личиком – аж тошнило (не путать с Серегой-Слоном). Во дворе было два Сереги, два Серых. Один - красавчик, другой – урод с большими, как у слона, ушами. И никакие грязные клички не могли обгадить противную красоту первого Сереги. Его так и звали: «Это какой Серега? Первый?»
      Девчонки к нему липли, что ириски к зубам, давали списывать домашние задания на переменах. Уж очень Серега-Первый любил ириски «Золотой ключик», которыми его угощали одноклассницы и даже одна старшеклассница.
      Непонятно, зачем баловню судьбы понадобилось искать приключений на рынке? С Толиком, с тем понятно. Маленький, шустрый, в великоватой телогрейке с вылезшей ватой, доставшейся от старшего брата, он был рожден для мелкой кражи. Напарнику Толик годился по плечо. Вдвоем Ссальник и Серый образовали странную пару двоечника и хорошиста, Тарапуньки и Штепселя, но фартовую. Толик скидывал телогрейку на уличной лавке, на нее никто не зарился, настолько она была никудышной, и шнырял меж торговыми рядами, передавая Сереге краденое – сало, соленые огурцы, яблоки, круг молока, банку меда, один раз даже сырую печень, все, что попадалось под руку. А Серый, натянув на личико пионера-горниста невинное выражение, не спеша покидал рынок со школьным ранцем, в котором перекатывалась и бултыхалась добыча. Ее делили по-братски. Толик тащил снедь домой, младшим братьям и сестрам, а Серега выменивал продукты на ириски у знакомой продавщицы гастронома № 1. Женщины его любили с детства, особенно те, кто постарше.
      И вот Серега-Первый в нужный момент сбежал. Испарился из торговых рядов – что-то его спугнуло. И Толик остался с вещдоком на руках – со шматом сала. Ему бы  швырнуть его подальше от себя, но кидаться продуктами было выше Толиных сил. Ну и обоссал гачу, с кем не бывает.
      То было двойное предательство. Мало того, что Серый бросил Толика на растерзание разъяренным торгашам, так еще, когда избитый подельник