не смела обратить внимание литературная критика. В изображённых писателем трагических явлениях она видела досадное исключение из правил, в отверженных зеках лишь «сложные характеры» отдельных персонажей. Но отчего героев снедает тоска по дальним оставленным очагам? И почему появилось так много отшельников в медвежьих углах России? Об этом автор говорит сдержанно, с оглядкой.
Затушёвывать недозволенные, «неудобные» эпизоды, смещать акценты, а то и вычёркивать целые страницы «помогали», конечно, редакторы издательств, особенно популярной в те годы «Роман-газеты». Все же в пределах тогдашней дозволенности Федосеев иногда расшифровывает смысл некоторых текстов либо подводит нас к мысли, которую он остерегается выразить определённее, но предоставляет нам возможность догадываться о ней самим. Вот, например, перед нами круглый сирота, беспризорник Трофим Пугачёв (роман «Смерть меня подождёт»). Он один из тех, кто после Гражданской войны и раскулачивания родителей (о чём можно догадаться по косвенным признакам) чудом выживает. Знакомство начальника экспедиции с Трофимом происходит в Грузии, в голодный 1933 год, при составлении карты Ткварчельского каменноугольного месторождения. Пугачёв прибивается к экспедиции, к семье её начальника, то есть автора романа.
«Моя мать знала о Трофиме из писем, и он не был для неё безразличен, — пишет Федосеев. — Когда же мы приехали и она увидела его, загорелась к этому юноше настоящей материнской любовью. А сколько заботы было! Трофиму за обедом лучший кусочек положит, и горбушку припасёт, и сливок холодных, и початок молодой сварит — всё для него, как для самого младшего сына. Парень, бывало, уснёт, а она усядется у его изголовья, наденет очки и начнёт штопать носки, да так и задремлет».
Холодные сливки и молодой початок кукурузы! И эта фамилия — Пугачёв... Приметы, свидетельствующие о казачьем происхождении и Трофима, и матери Федосеева. Только там, на чернозёмной Кубани, на берегах Аксаута и двух Зеленчуков, в долинах Урупа и Лабы вызревают такие вкусные «молодые початки», о которых невозможно забыть. Начальник экспедиции Федосеев, сам кубанец-беглец, бурей оторванный от родины, не зря пригрел Пугачёва и подружился с ним, а Клавдия Васильевна почувствовала к нему кровную привязанность, наверное, оттого, что увидела в нём черты погибшего сына Петра.
Далее мы узнаем, что Трофима в отрочестве звали Ермаком (опять намёк на казацкое происхождение и запретную мысль об исторической преемственности, всего лишь робкий намёк). Да, Федосеев чересчур осторожничал, страховался — и это стало его бедой. В литературе он был одинок, за его плечами не было, как у иных московских писателей, мощного клана, прикрывавшего тылы и в удобные моменты позволявшего печатать «недозволенное». «Во время отпуска Трофим сдружился с моей маленькой дочкой Риммой и племянницей Ирой, — повествует Федосеев. — Странно было наблюдать за этим взрослым человеком, впервые попавшим в общество людей. О прошлом он и теперь не любил рассказывать и только в минуты откровенности, когда мы оставались с ним наедине, вспоминал какой-нибудь случай из беспризорной жизни. Иногда говорил и о Ермаке. Это имя, как мне казалось, всегда для него являлось олицетворением мужества».
Проведя топографические и геодезические исследования в горах Азербайджана, Армении и Грузии,
экспедиция Федосеева переезжает в Сибирь. Далее следуют любопытные подробности: Трофим тоже побывал с Федосеевым на Севере и на Охотском побережье, в Тункинских Альпах и Саянах, хотя «не отличался хорошим здоровьем». Оказывается, много лет он провел «в подвалах», злоупотреблял кокаином. С чего бы это? В 1941 году добровольцем ушёл на фронт и ко времени демобилизации «стал членом партии, имел звание капитана танковых войск. Нас он разыскал на Нижней Тунгуске и полностью отдался работе». Если поглубже вникнуть в авторские недомолвки, понять причину «неувязок» и вообразить, в каких «подвалах» надорвал своё здоровье Трофим, приоткроется биография репрессированного потомка исчезнувшего казачье го рода. Трофим кровью смыл «свой позор» на фронте и всё же, во избежание возможных преследований, не вернулся на родину, а попал в Сибирь, чтобы затеряться среди сосланных бедолаг-казаков, таких же, как и он. Федосеев, сам изгой, потерявший отца, брата, отчима и близких родичей, приютил Трофима-Ермака не случайно — из этнической симпатии, сострадания к себе подобному.
В конце концов Трофим Пугачёв погибает... от удара молнии.
Молния — метафора. И мы понимаем: смерть его предопределена заранее, Трофим испепелен иной грозой, опалившей его с детства. В воображении писателя, может, помимо его воли, встаёт зловещее видение из прошлого. Тогда над убитыми (это не раз видел Федосеев) привычно кружили неотступные стервятники и вороны. Вновь в подсознании, из прошлого и настоящего, развёртывается картина: «Вижу справа, откуда доносится безнадёжный вой собаки, летит ворон. Не заметив меня, он усаживается на вершину лиственницы, важный, довольный. Его чёрный, резкий силуэт на фоне багровой тучи в ветреный день поистине зловещ. Он не торопясь начинает чистить клюв о сучок. Я вскидываю карабин, подвожу под ворона мушку — руки никогда не были такими уверенными и твёрдыми. Пуля сбрасывает птицу на землю».
Взглянём мельком на подружку Трофима — беспризорницу и «воровку» Любку. Возвысившись до бригадира и вспоминая своё «позорное прошлое» (будто оно, это прошлое, не было следствием социального эксперимента тех, кто насильно навязывал народу «новую жизнь»), поумневшая Любка, на самом деле оказавшаяся Ниной Георгиевной, откровенничает: «А теперь страшно подумать, какое терпение проявлял к нам советский народ и чего он только не прощал нам! А сколько раз меня щадил закон! Но все кончилось тюрьмой. Глупая была...»
Ох, Григорий Анисимович... Сирота Любка (Нина) стала воровкой не по своей воле, не «от глупости». С детства она была обречена губителями на унижение, на вечные мытарства. И переменила она имя тоже неспроста — чтобы не узнали её. Спасибо автору и за то, что правда, хотя в деформированном, искажённом до неузнаваемости виде, пробилась, вылезла наружу, как шило из мешка, и умный читатель понял всё, что в своё время нужно было понять.
Если гипотетически вычленить из текста основных вещей Федосеева грубоватые редакторские вторжения, авторскую коррекцию, смещение в датах и событиях из-за цензуры и сюжетных построений, если условно отодвинуть всё это, как второстепенное, — в корпусе литературного наследия Григория Федосеева рельефно выступят мощные глыбы и пласты: неповторимые исторические, географические, профессиональные и житейские подробности. Обнажатся приметы времени и быта, заиграет многоцветье красок на фоне величия и необъятности природы, животного и растительного мира Дальнего Востока, Сибири, Саян, Алтая, Кавказа — всего того, что существовало в XX веке почти в первозданном виде и, к несчастью, подверглось деформации, осквернению накануне третьего тысячелетия. По существу, дневниковые и полевые записи, роман и повести — это единое, целостное произведение с одними и теми же переходящими героями. Своеобразная энциклопедия огромного региона в эпоху советских перемен... Федосеев оставил читателям, нынешним и будущим, развёрнутую образно-эмоциональную, научную картину минувшей цивилизации, почти натуральный слепок прекрасной, страдающей земли, увиденной глазами писателя-романтика, опытного профессионала — изыскателя, геолога, топографа, геодезиста, учёного. В этом, наверное, и состояла изначально предназначенная ему корневая задача — запечатлеть словом убывающую хрупкую красоту, призвать людей к благородному отношению к ней, заодно сказать о том, как они сказочно богаты и как неразумно щедры и расточительны. Выпавшие на долю Федосеева испытания позволили исполнить высший долг вместе с верными товарищами. Исполнить сполна, без всякого эпатажа.
XXI.
В романе «Смерть меня подождёт» представлена фигура некоего Агея Спиридоновича Швыдько, тоже репрессированного кубанца. Присмотримся к деталям. По наветам он якобы учинил заговор против советской власти, отсидел безвинно 18 лет. Автор встретился с Агеем Спиридоновичем в Новосибирске, «в обледенелом трамвае», по дороге из центра домой. Из-под дырявых суконных штанов старика «виднелись посиневшие голые ноги, всунутые в огромные бахилы».
Федосеев приглашает его к себе отогреться. «Старик с явной боязнью вошёл за мною в кабинет. Книжные шкафы, чучела птиц, рога снежных баранов, тэков, архаров, развешанные на стенах, бронзовые бизоны, застывшие в смертельной схватке, на письменном столе; огромная шкура медведя, распластанная на полу, — всё тут удивило старика. Чувствовалось, что много лет он пользовался слишком малым и, как обречённый, не мечтал о другом. Старик с опаской присел на угол стула и, не шевелясь, осматривал комнату».
Встретились два изгнанника: один с виду благополучен, богат, другой — нищ, обездолен, голь перекатная. В социальном плане это антиподы, но их потянуло друг к другу прошлое, ибо там, в исчезнувшем прошлом, они были почти родственники, свободны и равны.
« — А что это у вас, Агей Спиридонович, вся спина в шрамах? — спросил я.
— Беляки в девятнадцатом пороли, — сказал он спокойно, точно разговор шёл о каком-то незначительном событии...»
Запомним этих «беляков», а пока вкратце перескажем биографию Агея Спиридоновича. После заключения он приехал в Новосибирск «к невестке с двумя внучатами». Толкнулся в дверь — в её квартире жили чужие люди. По словам бывшего зека, никто из соседей не помнил «ни меня, ни сына, что со мною забрали, и не знают про невестку, куда она сгинула с внучатами. Всех как половодьем смыло».
Именно так и расправлялись с потомками белоказаков. Но автор уверяет нас, вернее, цензоров, что Агей Спиридонович не «беляк», а самый что ни на есть кремень-красногвардеец с замечательным революционным прошлым. Он «в семнадцатом году с винтовкой в руках присягал революции, Зимний брал». Конечно, было всякое. В лагерях сидели эсеры и анархисты, правоверные несгибаемые большевики, меньшевики, троцкисты и чекисты, красные, белые, «зелёные» (вспомним хотя бы Михаила Мироненко или Сергея Дорохова). Однако по возвращении из ГУЛАГа бывшие революционеры и борцы (Агей Спиридонович в романе именно таков) вне очереди получали квартиры, прочие полагавшиеся им льготы. Власть возвращала старые долги, замазывала свои прегрешения перед её творцами. Об этом можно прочесть у Б. Пастернака, А. Солженицына, А. Рыбакова, В. Дудинцева, Ю. Трифонова, Ю. Нагибина, Д. Гранина, В. Шаламова, О. Волкова и других. Например, я знаю, что балахоновцы Доценко, Сухомлинов и Ляшенко, выйдя на волю, были сполна облагодетельствованы как несправедливо пострадавшие в пору «культа личности». Но
почему-то Агею Спиридоновичу, «бравшему Зимний», в таких милостях было отказано. Что-то не вяжутся концы с концами...
В Черкесске я был свидетелем того, как седовласые «революционеры» буквально дрались за надбавки, если их в чём-то, хотя бы в малости, ущемляли. Добивались своего напористо. Агей Спиридонович представлял
