Петенька

людьми, что есть их вера (насколько верно, правдиво и сильно всё то, что они называют верой) и, самое главное, зачем этим молящимся и терпеливо выстаивающим долгое богослужение людям то, что они уверенно и не задумываясь, именовали значительным и, очевидно, важным словом вера?
- Что есть эта вера,- размышлял Пётр Антонович, - только ли слезливое умиление и умиротворение? Пред чем умиление и умиротворение? Вера во что? Только ли в блестящие свечи да гнусавый фальцет недавно поперхнувшегося и откашлявшегося дьячка? Но если так, то вера, эта вера, ничего не значит; эта вера - обман и ложь.
Пётр Антонович осмотрелся вокруг:
- Нет, не может того быть; не может быть, что бы такое количество людей были просто глупы или лживы и не понимали всей глубины своей глупости и лжи; не может того быть, что бы один я был умён и видел этот обман,- но что-то изнутри, что-то всегда сомневающееся и подозрительно беспокойное, то, чего нельзя было просто пропустить и не заметить, тут же находчиво и услужливо указывало Петру Антоновичу,- но ведь, откровенно, большинство из этих искренно верящих толком даже Евангелие не прочли. Их искренней и, верно, чистой вере нет в том нужды. Так что же их вера? Только ли примитив слабой воли человека, цепляющегося за напускную таинственность и очевидную театральность богослужения? Но что есть воля? Не только ли то, что отпущено, позволено и определено в наш удел Творцом? Но если это определённый и размеченный свыше удел, то есть ли воля вообще?
Тут Пётр Антонович вспомнил слова Евангелия о детях мира сего:
- Быть может, Богу именно мила эта простота детской неразмысленной любви. Неразмысленной… то есть без мысли, то есть без размышления. Не это ли вера скота в то, что к его стойлу вовремя будет подан корм необходимого количества и качества, и в то, что Господь, хозяйственный и мудрый скотовод, вовремя накормит, вычистит, а после убьёт и освежует верующего тельца по своему, ведомому лишь Ему, дельному соображению?
Но всё естество Петра Антоновича протестовало и противилось ходу этого размышления:
- Если человек всё же неразмысленный скот, то к чему скоту знания и зачем ему все эти  Библии, все эти святоотческие писания и предания, к чему эти сегодняшние литургия и проповедь? Зачем лишённому воли, безвольному существу, призыв к познанию мудрости, призыв к единственно верному и угодному Богу выбору между добром и злом? Если нет выбора?.. Или всё же мы не так безвольны, то есть не скоты?.. Во что же верят эти люди? И зачем они здесь?

    Чувствуя неуверенность в правильности своевольно представляемых умом доводов и соображений, Пётр Антонович на короткое время вновь предался бесцельному созерцанию окружающих. Слева, чуть впереди, стояла молодая женщина, почти девочка (по крайней мере её черты не совсем утратили печать глупости и простодушного неразвития, ещё и теперь иногда встречающиеся у молоденьких девушек заурядной наружности и ума, наивно претендующих на участливый интерес, понимание и влюблённое милование всего мира). Она и молилась с видом почти безусловной уверенности в Господней любви к себе и с чистосердечным выражением подвижнического восторга и умиления. Пётр Антонович поймал себя на мысли, что не верит ей, вернее, не верит в то, будто Господь нуждается в глупости её, как ей придумалось, казалось и верилось, взаимной любви и увлечённого самоотверженья.
- Неужто и впрямь она воображает, будто Господу, тому непознанно-великому и недосягаемому Господу, необходимо нужна именно её молитва, будто Ему есть дело до неисчислимое количество раз повторяющихся молитвенных текстов, гимнов славословия и похвальбы Его, Бога, снисходительной и попустительской приязнью? Неужто и впрямь она воображает, будто Господь самолюбив и тщеславен?.. Как?! Человек приписывает Творцу мысли, понятия и даже деяния, согласные собственным мыслям, понятиям и деяниям? Откуда этой, очевидно, неразвито-наивной молодой женщине, почти ребёнку, знать о Его помыслах, намерениях и сути? Что же её молитва? Разве одно – если Господь дал эту молитву в утешение и успокоение неразумным, слабым человекам и молитва означает лишь мудрое мягкосердие Отца, признание Им неисправимой закоренелости дурной человеческой породы, признание Им несовершенства ленивых и глупых человеков. Да, Бог даёт ношу по силам, и эта молитва - для человека, для утишения и успокоения его неосознанно бунтующейся и всечасно терзающейся совестливости, как но-шпа для успокоения страдающего болью желудка… Можно долго глотать но-шпу и, обманываясь, искать утишающего успокоения желудку, но обманывать шёпотом молитвы свою болящую совестливость, или же, как называют эти люди этот желудок – душу, но не пытаться излечить, а лишь утишить? Не это ли грех перед Творцом? А что как молитва - это действительно исповедь души и но-шпа ни при чём? Крик, стон, воззвание страдательной души...- Пётр Антонович вновь взглянул на молоденькую женщину, которая крестилась с видимым удовольствием упоенного рвения, правильной щепотью ровно и чётко ставя сложенные персты.
- О чём я? Где стон и крик? Где страдательность?.. О чём же она думает, когда молится с удовольствием и в полной уверенности, что так и должно, что Господу именно нужно это крестообразное движение правильной щепотью красиво сложенных пальцев?
Тут Пётр Антонович на минуту запнулся и неловко поёжился:
- О чём же, молясь, думаю я?.. О молодечестве да свежести бодрящейся фигуры?.. Господи, зачем я холоден?..
Петру Антоновичу стало стыдно и неловко от этой неожиданной и оттого ещё более неприятной мысли о себе; как школяр, пойманный на смехотворно мелком воровстве кусочка мела с классной доски, он по-детски недоумённо и жалко вздёрнул невинными бровями да растерянно уставился себе под ноги, как будто там ища оправдания выносливой стойкости и живости своего ещё бодрого тела и будто только там можно было найти разрешение поразившему его совестливость неожиданному и внезапному упрёку.

    Священник, давно наблюдавший за новым прихожанином, заметил его впервые опущенный взор и это его движение бровей, но отнёс оное на счёт всепобеждающей силы своей проповеди да наконец развившейся в Петре Антоновиче благодатной кротости смиренничества, оттого он, священник, остался весьма доволен собой и сегодняшним удавшимся богослужением. Пётр Антонович же после никогда не посещал церковь и на все увещевания супруги отвечал задумчивым, ничего не означавшим молчанием.

    Так прошло ещё несколько лет из прозаической жизни пенсионерской четы, пока апрельским тёплым и тихим вечером Лидия Михайловна не занемогла. Вызвали скорую, приехавший врач, участливо-внимательно и деликатно осмотрев больную, с настойчивой серьёзностью рекомендовала госпитализацию. После некоторого сомнения, поддавшись твёрдой убедительности и безапелляционной строгости врача, враз как-то притихшая и ставшая сговорчиво послушной Лидия Михайловна согласилась. Больничный же дежурный врач, подвижный, полный здоровья и чрезмерной живости, упитанный мужчина лет сорока, прослушав больную, обнадёживающе и наверняка заверил Петра Антоновича, что в её состоянии нет ничего угрожающе-опасного, что это всего лишь незначительное, легко поддающееся корректировке обострение давнишних хронических болячек, что особо беспокоиться нечем и незачем, и что ему, Петру Антоновичу, не следует  сомневаться да раздумывать, а лучше отправляться восвояси домой. Прощаясь, Лидия Михайловна как-то по-особому, с проникновенной значимостью и кротостью, взглянула на мужа - Пётр Антонович не понял значения этого взгляда и приписал его болезненно-мнительному состоянию супруги. Наутро, чуть свет, он был в отделении, но дежурная медсестра обыденно и равнодушно, как будто речь шла о чём-то почти ежедневном, обычном и самом что ни есть доступном и привычном, сообщила, что поступившая вчера вечером больная умерла, что сейчас она находится в морге и что впрочем медицинское заключение уже готово, и Пётр Антонович может поспешить забрать тело. Петра Антоновича особенно дико поразило это слово – тело; почти оглушённый и обеспамятевший он принялся неумело и бестолково хлопотать о похоронах. Дочери успели почти в последние минуты; Пётр Антонович давно не видел своих девочек, но особой, ожидаемой, задушевности не получилось. У Нели, сколько мог заметить отец, под глазами появились слишком хорошо заметные, по-видимому, подолгу не сходящие отёчности, в очевидном значении которых Пётр Антонович не смел себе признаться; Евгения же выглядела что-то осунувшейся, подурневшей, холодной и неприступной, почти чужой, отец, не успев сообразить откуда и почему в ней появилась эта неожиданная и неприятная черта, издалека и неловко пробовал было несколько раз начать разговор о жизни девочек, но, натолкнувшись на однотонную сухость кратких и недостаточных ответов, оставил наконец расспросы, отнеся эту сухость и недостаточность на тяжесть и несвоевременность минуты.

    Вскоре дочери разъехались, и Пётр Антонович с ужасом предстал пред явью полного одиночества, ранее лишь изредка и ненадолго в умозрительных категориях посещавшей его в грустные минуты углублённого самоанализа и обособленного размышления. Одиночество было пред ним, стояло пред ним, ежеминутно, печально и неотвратимо не отвлечённой мыслью грустного  умонастроения, но тихой пустотой комнат, но странностью чувства, с которым он касался вещей, ещё помнивших теплоту её рук, но ошибкой предчувственного ожидания, что сейчас раздастся голос Лидии Михайловны, мягкий шлёп её тапочек и войдёт та, с которой он долгие годы счастливо делил кров. Но ничего не менялось, и глухая тишина, надёжное пристанище одиночества, по-прежнему встречала его с порога. Теперь всё чаще даже в мелочах Пётр Антонович замечал следы запустения и упадка: взглядывал ли он на свои износившиеся туфли, включал ли состарившийся телевизор, взирал ли на грустное запустение и неуютный беспорядок неприбранных комнат; но даже это запустение  не пробуждало в Петре Антоновиче сколь-нибудь определённого и громкого чувства, не то, что бы он опротивился жизнью,- скорее стал безразличен и равнодушен, думая о чём-то своём, ведомом только ему, а чаще и вовсе не думая ни о чём, лишь по привычке бытия с каждым новым днём исполняя всё тот же утомительно-однообразный и пустой ритуал участия в жизни. Он по-прежнему читал, читал много, но без вдумчивого внимания и сострадания к читаемому, читал всё без разбора, лишь с одним: читать именно много, совершать именно механическое действие чтения. Записавшись в городскую библиотеку, на радость библиотекарю он почти ежедневно брал объёмную книгу и на следующий день, прочтя в ней всё от первого до последнего печатного знака, вновь исправно приходил за новым томом, вмещавшим великое хитросплетённое многообразие всё тех же буквиц и литер. Пётр Антонович видел, что зачастую читает немногосложные и откровенно бездарные тексты, но именно немногосложность и упрощённость этих текстов устраивала его тягу к тихой, ни на что не претендующей бессмыслице чтения. В эти годы в Петре Антоновиче появилась особая манера: вглядываясь в собеседника