Петенька

хитросплетённой паутинки маленьким паучком на тонких и неестественно длинных ножках.
- Что это, что это? - срываясь на высокий фальцет, чуть не плача, в который раз, прочувственно-визгливо, очевидно ища утешительной поддержки и одобрения, восклицал жалобщик. Эта сцена порядком надоела доброму секретарю да и паучку, терпеливо дожидающемуся неосторожной и глупой мухи и негодующему теперь на беспокойного гражданина внизу, неистово размахивающего руками и распугивающего всех летающих волооких и жирных красавиц.

    Делать было нечего. Директор хлебокомбината был вызван. Захватив с собой для возможного замилостивленья жалобщика плетёных булок, директор решил взять и молодого начальника цеха - хотя бы в качестве носильщика этого бумажного пакета.
- А вот и виновник торжества,- устало-грустно, с мрачным смакованием слова «торжества», произнёс секретарь. Не вполне было понятно, о каком именно роде торжества идёт речь, но слово «виновник» произвело на жалобщика благостное и чудно волнующее действие:
- Именно, виновник! – ещё более возбуждённо распаляясь и расходясь, воскликнул он, и речь его, полная инвективного негодования оскорблённого в лучших чувствованиях строителя социалистического будущего, полилась бурной, неудержимо яростной и своевольной рекой. За его спиной секретарь, время от времени растерянно пожимая плечами, лишь разводил в стороны свои пухлые руки, показывая тем директору: дружба дружбой, но ты уж выкручивайся сам, как знаешь. Директор, трезвомысленно оценив всю важность и неоспоримость улик, а также прыть беспокойного товарища, принадлежащего к слишком хорошо знакомому директору надоедливому племени неугомонных сутяг, уставился в свою очередь на молодого начальника цеха,- будто бы вся вина открывшегося недоразумения относилась исключительно и только на счёт именно его, Петра Антоновича. С прозорливой мудростью полководца, проигравшего битву, но спасающего армию и тем возможный благоприятный исход войны, директор деликатно соображал, что если пожертвовать малым арьергардом и переложить всю вину на Петра, то дело можно будет уладить с наименьшим уроном, списав всё на неопытность молодого и не вполне ещё освоившегося специалиста. Наконец и жалобщик умолк и, перехватив взгляд солидного и, как казалось, уже сердитого директора, также уставился на Петю. И секретарь, и директор, и Петя понимали каверзную неразрешимость неприятной ситуации, и секретарь, и директор, и непримиримый в горестной праведности своего гнева жалобщик, и даже владеющий четырьмя парами глаз, забившийся в углу лиходей–паучок пялились на молоденького начальника цеха, растерянно соображавшего причины и степень неожиданно взвалившейся вины. Каждый решал насколько театрально сильно и эффектно необходимо показать непримиренческую принципиальность своей открытой и честной позиции в этом щекотливом деле, и не будет ли очевидно театральным и показным слишком гневное и громкое проявление этого непримиренчества. Петя уже и сам почти признавал, почти соглашался с этой своей, невесть откуда взявшейся, виной, как вдруг всегдашняя его смешливая сообразительность осенила его неожиданной находкой. Вспомнив старый анекдот о филлиповских сайках*, он уверенно подошёл к столу, взял буханку и, рассматривая неприглядное её содержимое, быстро выковырял да положил себе в рот несчастного таракана. Великодушно улыбнувшись, медленно, с видимым, показным удовольствием  искушённого дегустатора пережёвывая таракана, Петя снисходительно заявил остолбеневшим жалобщику, секретарю с директором да и недогадливому паучку:
- Это изюм, товарищи! Виноваты, недостаточно хорошо почистили противни - вот изюминка в буханку и попала.
Секретарь как-то благодушно радостно затрясся и засуетился, пряча в пол взгляд торжествующего лукавства.
- Эк, вы, товарищ, таракана от такого полезного продукта не можете отличить. Совестно вам должно быть. Вот и опять же - сколько времени у нас забрали попусту.
Жалобщик, вконец расстроенный и растерянный неожиданным поворотом в, казалось, очевидном и совершенно ясном деле, почти просящим голосом потерянно повторял:
-  Но ведь это был таракан?!
С соболезнующими уверениями и булками он был потиху выдворен из кабинета. Через малое время Пётр Антонович имел уже свой, подобный секретарскому, кабинет - кабинет главного инженера; горком поддержал кандидатуру молодого и «толкового» специалиста (так о Петре заметил секретарь, очевидно, разумея его находчивую смекалку и сообразительность).

    И странное дело - это изменение, этот рост, Петю, не задумывавшегося о карьере, первое время, время обживания и примерки к новому положению, забавлял и радостно волновал одновременно. Ему было весело и приятно поутру, впопыхах - будто накопилась уйма неотложной роботы, придавая важной значимости своей поспешности и снимая на ходу пальто, вбежать в свой кабинет и, не задерживаясь в нём нарочно, нарочно не обращая внимания на залитые ярким солнечным светом, истёршиеся стулья, уютный стол, графин, наполненный сверкающей на солнце водой, фикус в глиняном горшке и светлый, на высоких ножках казённый шкаф в углу, слушая на ходу доклад начальника смены или главного энергетика, пробежаться по цехам - сметливым глазом примечая всё то, что необходимо примечать главному инженеру. Ему нравилось открывшееся вдруг, предупредительно-внимательное отношение к нему, казалось, вовсе незнакомых, посторонних и независимых от него, Петра Антоновича, людей: продавца продторга, деликатно указывающую на не первую свежесть копчёной рыбы, парикмахера, старика еврея, радушно встречавшего, осторожно беседующего и, наконец, вежливо, до самых дверей, провожавшего уважаемого клиента и даже дворника, прежде не обращавшего на Петю особого внимания - грубо машущего метлой и поднимавшего пыль перед самым Петиным носом, теперь же заблаговременно и как-то смешно-участливо, издали замечавшего его, Петра Антоновича, бодрую и скорую на ходьбу фигуру, перестававшего мести и, выпятив странной дудочкой губы, терпеливо дожидавшегося пока он, Пётр Антонович, не пройдёт мимо. Всё это говорило, что Пётр Антонович теперь принадлежит к иной, особой касте этого маленького районного городка: касте Сергей Павловичей, Иван Семёновичей, Никифор Фомичей и Пётр Антоновичей. Пете откровенно была приятна эта, не вполне осознанная, принадлежность, но в отличие от многих людей, зачастую занимающих низшее, малозначащее положение, тем не менее, стремящихся показательно декларировать свою некую именно принадлежность, именно причастность к этому кругу важным выпячиванием именно этой, порой пустой и надуманной, причастности, Петр Антонович, напротив, оставался по-прежнему незатейливо прост, обыденно прозаичен и простодушно доступен. И хотя жена не раз попрекала Петра Антоновича этой его общежитейной доступностью и простодушием, именуя эти качества как «простофиля» (ей всё воображалось, что Пете не хватает солидной весомости в наружной, показной стороне его обращения с людьми), Пётр Антонович, не особо желая проникновенно вдумываться в суть её неудовольствия, отшучивался выдуманным им на досуге софизмом: “Я сложен и непрост - я непрост даже до того, что могу позволить себе роскошь выглядеть просто,”- впрочем и то, что эта отговорка мало удовлетворяла Лидию Михайловну, с особым удовольствием и важностью чувствующей теперь и свою, на правах жены, причастность к этому особому, избранному, кругу и с особенной значимостью и удовольствием замечавшей, что и к ней теперь обращаются исключительно как Лидии Михайловне, жене уважаемого Петра Антоновича.

    Люди, выбившиеся в эту условную касту начальствующих, в разряд людей уважаемых, людей, пред лицом которых низшие или почтительно молчат или мелко подличают и безотчётно пресмыкаются,- эти начальствующие люди обыкновенно очень скоро усваивают приёмы и правила этого почитаемого круга и считают, что принадлежность их к этому кругу естественна и справедлива и происходит благодаря лишь собственным заслугам ума и таланта; то есть внутри себя они решают, что действительно, по самоё природе своей, по некой избранности и определённости свыше, принадлежат, должны принадлежать и не могут не принадлежать к особому, избранному, кругу умных, талантливых, неординарно заслуженных - и потому начальствующих людей. Обыкновенно практическая, хозяйственная и меркантильная, развитость кругозора этих людей мешает им с трезвой проникновенностью оценить себя и окружающее: краткую ненужность, тщетную пустоту и ветхость меркантильных изысканий и бездарную глупость скоропреходящей, непостоянной и изменной жизни, и неотвратимость того отгоняемого и страшащего ум, великого и торжественного дня, который человек, по близорукой скудости своего пугливого и недалёкого воображения, обыкновенно именует концом, но который, по сути, лишь и есть начало самого важного, неразгаданного и, собственно, стоящего неослабного внимания действа, именуемого жизнью.

    Был ли Пётр Антонович так же неразвито прямодушен в грубой простоте своего начальничества? Верно, что нет. Принадлежность его к этому кругу, зависимость от Петра Антоновича других людей лишь начальное, первое, время занимали его почти ещё юношеским, и потому отчасти простимым, чувством самонадеянного любования и восхищения собой. По прошествии некоторого времени - времени неизбежного привыкания, времени устояния и возмужания - это чувство дивно утратило привлекательность свежей новизны и перешло в некий род слабой,  бестолковой и лишь изредка напоминающей о себе привычки.

    К чести Петра Антоновича нужно заметить, что в нём никогда не ослабевала тяга к познавательному любопытству или же, если можно так сказать, внутреннему совершенствованию, пусть даже не вполне осознанному и проходящему часто на ощупь; он пытливо и вдумчиво всматривался во всё то, что было позволено и доступно людям его времени и положения. Кроме того, он обладал редким и несомненным даром: Пётр Антонович любил и умел слушать; с предупредительным тактом внимательного собеседника он  вслушивался в речи окружающих и, чужими устами познавая жизнь, её материальное, телесное обустройство, откладывал в сердце самые потаенные, сокровенно-внутряные знания - знания мироустройства. Была ли это религия? Но что есть религия? Не усвоение тех же знаний, внутренних правил и табу? Тяга к чтению, так рано привитая, а может и переданная наследственно, начала с особой силой проявляться в Петре Антоновиче в эту пору. Неприметно и Лидия втянулась в круг его интересов и увлеклась чтением, с разницей лишь в том, что Пётр Антонович любил книги старого, как он выражался: надёжно-прочного, покроя. Классика античности, русская, европейская влекли его неослабное, благоволивое внимание, супругу же, напротив, занимало всё современное, пленяющее новизной и шумной яркостью свежего обсуждения, то, что было на слуху, казалось оригинальным и немного пикантным - с дразнящим привкусом лёгкого скандала. Часто супруги спорили:
- Прочь с парохода современности!- бодро скандировала она, а за ней, весело подпрыгивая на