слова явно лишние. Ты можешь начать монолог сначала?
52.
– Мы никогда, никогда, – яростно говорила Рыбакова, – не будем вести себя как они. Мы не будем сидеть и готовиться к весеннему походу. Мы приехали сюда не для того, чтобы ждать, а для того, чтобы жить!
53.
Я потом часто встречала их, детей офицеров, которые так и осели в Сербии. Больше всего поражало, как это все на самом деле близко. Восемьдесят лет советской власти, которые казались вечными, как ядерная зима, отодвинули в нашем сознании ту настоящую Россию во времена совсем сказочные, где князь Гвидон выглядел реальнее, чем оболганные Романовы. Оказалось, что это всего лишь жизнь и смерть одного поколения.
Высокие старики с негнущимися спинами приходили в Русский Дом, который построили их отцы и который отобрали у них, а теперь великодушно пускали, чтобы они могли послушать очередную балалайку в тех залах, где мальчишками-кадетами сидели за партами, где вальсировали на новогодних балах их матери в перелицованных платьях, где собиралось офицерское собрание… Современная Россия была для них обетованной землей: свободная Церковь, открытые границы, признание их существования. А то, что наш корабль накренился, а может и вовсе дал течь, объяснить было невозможно, да и не к чему. Они радовались новым натуженным праздникам как настоящим и были счастливы, что они больше не изгои. Все больше узнавая, шаг за шагом, будто заново обнаруживая русский след в Белграде, я чувствовала, как вымывается из моих представлений о белой эмиграции романтический флер. Бедность, мелочность, склоки и тоска.
Самое интересное, когда я представляла себе русский исход из Крыма и Галлиполи, то путь этот казался мне очень кратким и, как я теперь видела, – пунктирным. Только сама оказавшись в Сербии, я задала себе вопрос: а куда, собственно, приплыли из Севастополя корабли? По Дунаю?
Смешно признаться, но дошло до меня только уже на месте событий: когда я стояла в порту Зеленка и смотрела на гостиницу под названием «Лазарет». Вот сюда, в Черногорию, в Королевство сербов и хорватов, в город Герцег-Нови пришли эти корабли с ранеными, тифозными, потерянными людьми.
И вдруг в душе, в ее немых глубинах,
Опять звучит, надменно и светло:
«Все те же мы: нам целый мир
чужбина,
Отечество нам Царское село»[ О.Ф. Берггольц. «Возвращение».].
54.
Луна висит над морем как гигантский светильник – не дорожка уже, а целый поток серебра заливает водную гладь. Ветра еще нет, но слышно, как он гудит где-то в горах, и видно, как гнутся деревья в монастырском саду. Дочка еще с вечера унесла с балкона пляжные полотенца, – «юго», осенний ветер, доберется до нас к утру.
В том злосчастном августе мы с Катей, которую за этот год я уже научилась называть вдовой моего брата, стояли на пороге квартиры, в которую ни одна из нас двоих не прибежала вовремя. Какой-то человек в форме протянул нам перчатки. Катя, не поднимая головы, ходила по комнатам и собирала вещи – какие- то сандалии, куртки, ворох лекарств со столика, изредка вскидывая взгляд на разбросанные около кровати подушки. Я вышла на балкон. Луна, желтая, как фонарь на петербургской улице, освещала лодки и катера, которые мерно покачивались в марине у Старого города. Темно-синее море уходило к горизонту, в темноту, где сливалось с таким же темным небом. Я стояла схватившись за перила, и в мою память медленно, но верно вливался этот кусок моря и неба, которые последними видели, как мой младший брат сидел здесь, на этом балконе, один, держась рукой за сердце.
Первое время я даже не могла праздно прогуливаться по этому городку – Герцег-Новому. Я все время представляла, как эти люди, силком вырванные из своей привычной жизни, пытались как-то наладиться в захолустье на окраине королевства. Маленькая площадь с фонтаном, каменный дом из серого известняка, церковь с низким крылечком и пальмой на входе – вот весь круг их жизни. Мне часто попадались,– да я и специально искала –мелкие осколки их судеб: фотка в журнале – солонка и щипцы для колотого сахара и высокопарная подпись – «столовое серебро», рукописный журнал с картинками, подшивка старых журналов с портретами императора. Банальность горя. За морями, за долами – оборванная как струна жизнь, проигранная страна и изгаженный большевиками Зимний. Здесь – маленькая типография, блошиный рынок и уроки музыки за чашку кофе.
Бывшие – как они могли стать бывшими? – офицеры прокладывали железную дорогу из столицы к побережью. Как-то мне попались воспоминания местного историка, черногорца. Он писал: после работы русские расходились по своим комнатам и практически не выходили оттуда.
А что выходить? С балкона дешевой комнатенки можно смотреть на темно-синее море, туда, вдаль, где оно сливается с небом, и пытаться разглядеть сквозь набегающие облака – серебристый иней на колоннах Исаакия, свинцовые волны Невы на гранитных ступеньках и желтые фонари сквозь снег.
55.
Если отбросить все восторги, то мне было странно наблюдать так близко совсем другой тип мужского поведения. На первый взгляд – мягче, податливее, даже поначалу кажется, – так странно все сфокусировано на тебе и твоих малейших, едва высказанных желаниях. А потом вдруг – стоп! – обнаруживаешь, что двигаешься в четко очерченном не тобой коридоре отношений, поступков и даже настроений.
Для меня, всю жизнь отстаивавшей свою личную независимость, – ощущение почти шокирующее, и особенно тем, что по этому коридору плывешь с чувством удивительного покоя и свободы.
56.
Перешла уже совсем на круглосуточный режим жизни. Проснулась в 2.30. Пожаловалась в фейсбуке. Четверо неспящих морально поддержали. Села на балкон под густо-жёлтую луну. Быстро начала писать. Обычный оброк: один эпизод – два часа. Поднялся ветер. Он называется «юго» и дует с гор. Воет страшно и гнёт деревья. Ярик боится ветра. Пришел ко мне, поджав хвост. Потом, видно, устыдился, не щенок все-таки, подумал, что мне тоже страшно и пошёл будить мужа. Тот проснулся, закрыл балконы и ушёл спать дальше. Тут вылезла Аня. Она решила проверить, все ли унесли с балконов. Тоже ушла. Было около пяти утра. Я позавтракала козьим сыром и внезапно устала. Забыла, что обещала в 5.00 поднять Рюлову. Задремала. В 7.00 пришли лучи поддержки от тех, кому надо рано на работу, в виде уведомлений на фейсбук. Я пошла за кофе. В 7.40 раздался звонок, который я жду всегда. Поговорили, оборвали на кратком: «Все, в эфир». Тут самостоятельно проснулась Рюлова и появилась на экране. Настроила ее сначала писать что хочешь, а потом что должна. Опять проснулись домашние. Надо готовить завтрак и отвечать на письма. В 9.00 выезжаем по делам. А потом купаться и в гости к Никите и Лене – новые вводные. Ночной текст буду править после обеда. Главное – не заснуть днём, потому что вечером нужно будет со свежей головой редактировать чужой текст.
А свой – опять придет ночью как тать.
57.
– Лен, не могла написать раньше, только что вернулись с ярмарки в Троноше. Жаль, что у тебя не получилось с нами поехать.
– Обидно.
– Ну что делать. Там сегодня людей было – несколько тысяч. Кстати, впервые посмотрела, как твой герой работает и как общается с народом, – со всеми легко знакомится, болтает, фотографируется. Дико популярный.
– Да, я это видела уже не раз.
– Он, конечно, просто питается вниманием. Это его батарейки.
– Как и я.
– Так что переборщить с вниманием к нему невозможно.
– Целый роман о нем.
– Единственное, что нельзя – это чего-то от него требовать, кроме того, что он сам дает.
– Да, и это я тоже вижу. Но пока он дает столько, что через край.
– И конечно, ему тесно в Сербии. Долго ли он будет в амплуа героя-любовника? При таком масштабе нужна Россия.
– Она и нам нужна.
– У нас есть слово – оно не зависит от возраста и кондиции. А у него – внешность и обаяние.
– Но ты меня понимаешь – это не проходная фигура.
– Ну да, понимаю. Это не мой тип – он легкий, а я не ищу легких путей в жизни. Море обаяния – причем искреннего: он взамен получает так нужное ему обожание. Актер до мозга костей. Еще политики такие бывают, – не в России, конечно.
– Скажу даже кощунственно: это тип А.М. Он тоже в первую очередь – актер, а потом уже звезда и все остальное.
– Вот теперь вижу сходство. Говорят, всю жизнь женщина выбирает одного и того же мужчину. Немцов, кстати, таким был. Я помню, брала у него интервью, когда он еще был вице-премьером. Обаяние – как будто он прямо тобой увлечен. И совершенно искренне. Он словно питался твоим обожанием. Конечно, женщины падали пачками. Это пока все совсем мрачно не стало. Тогда и он стал мрачен, и это ему не шло.
– А я последний раз Немцова видела как раз на дне рождения у А.М., даже перекинулась с ним парой слов, он куда-то спешил, и да, уже был не весел… А потом только просила Колю Ускова за меня цветы отнести… Ты, кстати, с Усковым знакома?
– Понаслышке.
– Тань, я понимаю все про сходство типов. Тут даже ситуация до боли повторяется: звонит, болтает, потом вдруг резко – все, эфир. А ты включаешь телевизор, а там – то ли утреннее включение, то ли «Здесь и сейчас»…
58.
Пробка перед аэропортом стояла намертво. Еще после первого тоннеля стало очевидно, что мы опаздываем, а сейчас прямо на глазах уменьшались шансы и вовсе попасть на спектакль. Летний сезон подходил к концу, и самолеты развозили туристов по миру, освобождая пляжи и приморские рестораны для местных. А мы, местные, спускались с гор и укладывались, и усаживались у прибоя, на лежаки и за столики, все лето занятые под белые, как у снегурочек, приезжие тела. Но дорога на Тиват оставалась еще почти непроходимой. Мы и так выехали за час, хотя по-хорошему от нашей Будвы до набережной Тивата ехать-то всего полчаса. Я ерзала, но молчала. Ясна, как положено настоящей черногорке, хранила невозмутимость и несходящую улыбку на смуглом и резко очерченном лице. Время от времени она приобнимала меня за плечи и тихонько шептала: «Когда ты видела, чтобы у нас хоть что-то начали вовремя?»
В кассе нас ждали билеты, а за кулисами приехавшего на гастроли из Белграда театра – мой герой – Бог мой, я даже не знаю, как его назвать, кто он мне? – короче, я впервые должна была увидеть его сегодня на театральной сцене.
Колонна машин миновала, наконец, аэропорт, и медленно вдвинулась в город. Толя остановил машину около пешеходной зоны и со словами: «Ясна знает дорогу», – поехал обратно, а мы, особенно я, отвыкшая за босое лето от каблуков, побежали туда, где над входом горели огни.
Ясна оказалась права: зрители еще только рассаживались. Огромный зал с широкими проходами был открыт небу, за каменными стенами виднелись верхушки деревьев, и вечерняя прохлада опустилась на нас как благодать. Занавеса, кстати, не было. На сцене стояли декорации, назначение которых было не очень понятно – разве что несколько стульев, мир вещей, которые разговаривают, только когда к ним обращаются. В зале погас свет, и лишь на стенах в проходах горели лампы, похожие на ночники.
Он вышел на сцену и взял в руку микрофон таким естественным жестом, словно со стойки кружку с кофе. Он разговаривал с залом, а мне казалось – только со мной.
Это была комедия какого-то неизвестного мне хорватского автора, действие развивалось стремительно,
