людей?
А главное – ведь и он тоже не понимает моих реакций! Я представляю, если я даже на фоне раскованных москвичей выглядела чопорной классной дамой, то как он может ухватить смысл моей пластики здесь, среди этих шумных и свободных людей?
Даже язык, который один мне поддержка и опора, и тот подводит меня.
– Прошу, не говори мне больше «как ты хочешь», я чувствую себя неловко.
– Почему?
– Потому что человек, который так спрашивает на сербском, выглядит немного приниженным. Говори: «као год желиш».
– Так это по-сербски.
– Просто хочу, чтобы ты знала.
– А ты тогда не отвечай на мои вопросы словом «можно». Потому что мы так говорим, когда что-то разрешаем. Я тебе спрашиваю, например, мне тебе переслать письмо? Ты говоришь: «можно» – типа, разрешил. Хочется сказать: спасибо.
– А как говорить?
– Говори просто – «хорошо». И еще, пожалуйста, не говори мне больше никогда «мне все равно».
– А что тут плохого? Это значит, я предоставляю выбор тебе – ведь так?
– Нет, это означает: я к тебе равнодушен, мне плевать, что ты делаешь, «баш ме брига»!
– Ужас! Что же ты сразу мне не сказала? Я так тебе все время говорю!
– Ну, мне надо было сначала догадаться, что ты не знаешь значение выражения, а не просто проводишь черту: вот здесь мы работаем вместе, а вот здесь – ничего личного, держись подальше.
– Как ты все это терпела так долго!
– Думала, вдруг ты и вправду просто высокомерная телезвезда.
– Я сейчас оставлю тебя здесь, а сам схожу за машиной.
– Ах, не оставляй меня, дорогой, не оставляй, пожалуйста!
– Что не так? Что ты смеешься? У нас это просто техническое слово. Как сказать лучше?
– Скажи: «я тебя здесь поставлю», или «ты подожди меня, пока я схожу за машиной», а таких страшных слов больше не употребляй!
– А можно я скажу так: тогда мы с тобой сегодня временно расстанемся…
Что означает, когда он говорит: «а ты наготовь своим побольше зимних запасов, и мы с тобой уедем вместе на Тару, там у меня друзья, мы можем у них остановиться, как только ты захочешь».
Если бы мне так сказал русский, то никого двойного толкования у этого предложения бы не возникло. А тут? Это может обернуться обычной экскурсией по ленинским местам. А может, попросить его повторить то же самое по-сербски? И что я тогда буду делать?
49.
Как удобно путешествовать с солидным женатым человеком! Никакой романтики, но зато не надо волноваться, что растрепались волосы или неудачно подвернулась юбка. Можно спокойно дремать или, наоборот, выглядывать из окна машины и лениво обмениваться словечком-другим со спутниками по путешествию. Никита вовремя остановится у заправки, чтобы женщины забежали на минутку, пока он покупает воду и кофе, не станет торопить, когда мы с его женой сядем на скамейке у зеленого озера и, сняв кроссовки, будем долго рассказывать друг другу о последних посещениях врача…
Холмы поднималась, становились выше и круче, и леса сползали с них, обнажая темные скалы – мы приближались к Черногории.
– Посмотрите! – сказал вдруг Никита, – море!
Я еще ничего не видела, но в раскрытое окно уже пахнул морской ветер, смешанный с запахом сосен и цветущих олеандров.
Сезон уже заканчивался, мы быстро проскочили границу и за полчаса докатили до переправы через залив. Очереди не было и там. Паромы медленно разворачивались у пирса, серые каменные дома с террасами и окнами, узкими, как бойницы, казались слитыми в единую неразрывную картину: черные скалы, блеск ровной водной глади, тонкие кипарисы и белые корабли, на один из которых и закатилась наша машина.
Мы тут же вылезли из нее: Никита – перекурить, а я – перегнуться за борт и смотреть, как пенится и бежит за нами водная струя.
Именно этот открыточный вид – Бока-Которский залив, парусники на синей воде и церковный купол на острове – был первым, что я увидела, когда прилетела первый раз в Черногорию. Муж ждал меня в Герцег-Новом, он всегда приезжал на новое место нашей жизни первым, чтобы я с детьми уже перебиралась в свитое гнездо. Самолет тогда прилетел рано, чуть ли не в шесть утра, он делал долгий круг над морем, и я смотрела в иллюминатор, как поднимается солнце, и огненный цвет зари заливает черные скалы и прозрачное море. Было прохладно – я ежилась в летней куртке, стоя так же, как сейчас, у бортика на пароме в Лапетани из Каменари. Я не знала еще тогда, что эти названия будут так же легко перекатываться во рту, как слова «МКАД» или «Невский», не могла предугадать, как постепенно эти маленькие города наполнятся узнаваемыми лицами, как быстро привыкну я к соли на плечах и острым камешкам под ногами на приморских пляжах. Тогда я смотрела на всю эту ошеломляющую красоту, немного растерянная, совсем не готовая к такой резкой и бесповоротной перемене в жизни своей семьи, впитывала в себя эту картину и думала: «Это моя последняя остановка»…
Муж встречал нас на той стороне переправы и весело выговаривал: вы встали не у того бортика! Я хотел сфотографировать, как вы стоите на пароме!
Он переложил чемодан в нашу машину, мы сто первый раз обсудили, как спишемся – ну, через пару дней, когда Никита и Лена немного отдохнут и отмокнут, – и смотаемся все вместе в село Негуши, за новым вином и старым пршютом, – и поехали.
– Сразу домой или куда-то заедем?
– Знаешь, я что- то страшно голодная. Давай остановимся в какой-нибудь кафане на берегу и пусть нам принесут мидий!
ЧАСТЬ 4
Скитница
50.
Мой первый роман, который я писала лет десять тому назад, вел главных героев через весь двадцатый век. И у многих из них линии и судьбы разрешались на последней остановке – в Крыму, в Керчи и Севастополе, откуда уходила эскадра Врангеля, увозя с собой все, что осталось от России: раны, боль и память. Там я расставалась с ними и возвращалась в покинутые ими города, оставленные на позор и растерзание. Четыре года я собирала документы, ковырялась в архивах, листала старые уголовные дела в картонных папках с белыми завязочками, читала дневники и желтые письма. Странно, но мой интерес, упорный и даже болезненный, к этим людям, обрывался именно там, в Крыму. Я разглядывала блеклые фотографии галлиполийцев, ища среди них знакомые лица, и знала, что дальше была Сербия, но для меня это была уже другая история.
И она настигла меня.
Я приехала в Белград поздней осенью. Контракт на работу в сербской столице начинался с января, и прежде чем дать окончательное согласие, я все-таки хотела посмотреть, как ляжет мне на душу этот незнакомый город. Меня встретили в аэропорту и привезли на улицу Кралицы Натальи. На последнем перекрестке перед местом, где мне предстояло провести целый год, я увидела надпись: «Тише, не шумите! Здесь рождаются дети». Русский Дом стоял лицом к лицу с роддомом.
В гостевых комнатах внутри этого бело-желтого особняка, который магически напоминал петербургские дворцовые колонады и мраморные парадные, меня поселили и выдали ключ от здания на случай, если я вернусь поздно.
Я и вправду вернулась поздно, загулявшись по городу. Шел снег. Мелкий и совсем не холодный, он таял, едва коснувшись мостовой, но его все- таки хватало, чтобы кружить вокруг уличных фонарей, наполняя ровные, словно очерченные циркулем круги света по-петербургски медленной метелью. Пешеходная улица уже была украшена к Новому году, не хуже, чем в любом европейском городе, сверкали витрины, а в кафе на Кнез Михайловой пахло горячим вином с гвоздикой и корицей. В конце улице темнела громада крепости Калемегдан. «Мне никогда не произнести этого слова», – помню, подумала я.
Откуда-то, из каких-то таинственных глубин поднималось во мне чувство защищенности. Я могу, конечно, объяснить все, что угодно. Например, это возникло потому, что уж очень незащищенно было на родине, или потому, что я хорошо помнила, как защитили здесь, на этих же улицах, тех первых русских, которых вымело сюда из родной страны. А может, это были тени последних русских мужчин, которые умели держать спину. Но это уже было неважно. Город окружал меня этим чувством, как «ма̀глой».
Я вернулась пешком к Русскому Дому, поднялась на мраморное крыльцо, влажное, скользкое, с забившимися в края ступенек мокрыми листьями, и вставила ключ в замочную скважину. Странное чувство охватило меня, словно я сейчас поверну ключ и войду к ним, к этим людям, усталым и израненным, все потерявшим, но живым, настоящим, более русским, чем мы сейчас. Я открыла дверь и вошла в пустой холл.
Одну из моих книг почти сразу перевели на сербский. Мы подружились с переводчицей. Мне страшно нравился ее язык: она была русских корней, ее бабушку вынесло в Сербию с первой волной, она вышла замуж за серба, но в семье продолжали говорить по-русски и учить русскому детей. Я с восторгом ловила, как Людмила произносит слово «музей» через э – такую фонетику я слышала только от своей бабушки, а они здесь его сохранили – настоящее русское произношение.
– Моя бабушка называла это «островной русский», – смеясь, поясняла Людмила с абсолютно сербскими интонациями.
Время от времени мы с ней помогали друг другу – она переводила на моих встречах с читателями, а я разъясняла ей особенности современного русского сленга.
– «Хреново» – это не ругательство. Это описание состояния. Какая погода на улице? – Да хреново. – Как настроение? – Хреново, как никогда.
Людмила серьезно записывала новую лексику и рассказывала мне древние, как мифы, истории про первых русских беженцев.
Это чувство реанимированной, ожившей истории меня не покидало. Люди, которые были героями моей книги, она называлась «На реках Вавилонских», несмотря на всю достоверность и даже документальность, все-таки оставались для меня моими персонажами. А тут они прямо на глазах становились взаправдашними людьми, хотя плоть их растворилась и кровь уже давно была пролита. Я словно в остолбенении читала надписи на могилах в Русском некрополе – имена героев своей книги, чьи биографии восстанавливала по архивам, раны – по картам боевых действий, а реплики сочиняла сама.
Маленький Успенский храм, куда привела меня Людмила, был похож на все русские храмы одновременно. Мы постояли у могилы Врангеля. Я не испытывала горечи – скорее видела, как сцены из кино: вот он собирает офицеров в холле гостиницы «Москва», – я люблю сидеть там в кафе в красно-золотых креслах не только потому, что это самое русское место в Белграде, просто они лучше всего пекут пирожные эстерхази, – или у нас, в Русском Доме, где даже деревянные перила отполированы руками, которые не сложили оружие – и не победили.
Храм этот, как говорят гиды, уникальный: в нем нет фундамента. Так и стоит – как на лету, без опоры.
– Зачем строить здесь что-то основательно, – говорили они, – ведь весной нам снова в поход.
Так они и ждали, – не пуская корней, не сдавая оружие, не разъезжаясь по европам. Весной – в поход. А весна сменяла весну, и храм, как их жизни, висел в воздухе.
Есть такое понятие – банальность зла. Я придумала кое-что похуже – банальность горя.
51.
– Я договорился со студией и могу сделать запись в любое время. Мы можем сначала вместе выбрать песни, ты же лучше понимаешь, что подойдет для русской аудитории. И знаешь… Мне было бы намного легче, если бы ты была рядом, когда я записываю.
– Последние три
