фиксировать на фотоаппарат все, что нам приходилось есть.
– Здорово вышло, – веселилась я, – сейчас я размещу все это в фэйсбуке!
– Конечно, размещай! Прямо после своего поста о полном упадке.
У меня застыл в воздухе палец. Сейчас я посмотрю, что там делается!
Я быстро пробежала глазами по ленте.
– Ну как? – спросил он.
– Сочувствуют, – сдержанно отозвалась я.
– Пожалей людей. Размести эти фотки завтра.
– Завтра у нас уже будет «конференция за штампу».
– Вот, это и будет естественный переход: упадок – работа – ягнетина.
– Нам надо доехать до Рыбаковой, пока не похолодало, – сказал он, поднимаясь из-за стола. – И знаешь, наверное это у тебя еще и от твоих утренних разговоров с москвичами.
Мне нравится, как он старательно выговаривает слово «наверное»: слог за слогом, букву за буквой.
33.
Я ужасно люблю это чувство: когда все сложилось и идет само по себе. Подъезжают машины, какие-то незнакомые люди расставляют столы, камеры, свет; вот группа сочувствующих друзей – они приехали раньше и теперь пьют кофе, вот собрались и коллеги – историк Мирослав, с которым мы будем оповещать общественность о наших открытиях, вот прибывают начальственные тети, – такие же, как и наши, исполкомовского типа, если кто еще не забыл, как они выглядели – с важностью во взоре и бетонным бюстом.
Рюлова крутится с фотоаппаратом, а я ищу взглядом логотип самого популярного в Сербии канала...
Всегда наслаждаюсь этим моментом. Когда все, что ты придумал буквально на пустом месте, вдруг обретает свою собственную жизнь.
– Тань, мы это сделали.
Я давно уже знаю, что книга – дело очень долгоиграющее. Поначалу, когда я еще не остыла от журналистских тем, которые смывает наутро волной свежих новостей, мне казалось странным, что для человека, который открыл твою книгу, она всегда новая. И что она почти сразу, еще теплая, начинает жить совсем независимой от тебя жизнью. Ты спустил ее как корабль со стапелей, и он движется неторопливо, тяжело оседая на ходу, – испанский галеон, чей трюм полон кованых сундуков с золотыми дублонами, китайскими шелками и отборным жемчугом. Его ведут таинственные подводные течения, его дно обрастает ракушками, пираты точат сабли, но никому не удается взять твои строчки на абордаж. Так и плывет куда-то вдаль, а ты стой на берегу и маши платочком. Он не вернется.
Наше большое путешествие, которое мы с Рыбаковой затеяли весной, всего лишь имея в виду написать вторую часть вдруг ставшей знаменитой книги о Сербии, обросло событиями, людьми и предчувствиями.
Мирослав начал, как и все сербы, когда говорят с русскими, с признания в любви к России. Почти все они не отделяли царскую Россию от современной, отторгая даже малый намек на то, что той России, которую принесли им на крыльях белые офицеры, уже давно нет. Могучее государство, которое в какой-то таинственный момент должно прийти на помощь, белый царь, предсказанный в туманных пророчествах, – и ничто не связывает этот великий миф с реальной страной, которую они никогда не видели.
– Мой дедушка, – рассказывал Мирослав, волнуясь, – очень любил Россию. И он был просто потрясен, когда смотрел по телевизору всю эту страшную историю с подводной лодкой «Курск». Он очень переживал. А потом сказал: «Ничего. Надо ждать. Россия еще поднимется!»
Эх, дедушкины бы слова да Богу в уши. Тем более, что он сейчас там, где-то поблизости…
Под светлые камеры мы с Рыбаковой, одетой в свой лучший костюм, рассказываем на своем выученном сербском про наше путешествие, про книжки, которые мы будем писать, про вкус бычьего мяса, прожаренного над огнем на высоком холме в тихую, безветренную погоду…
34.
– Таня, это уже похоже на шизофрению. Вот он тут, рядом со мной: разговаривает, плавает, что-то смотрит в ноутбуке, можно протянуть руку и постучать пальчиками по запястью, мешая набирать буквы… И ровно в то же самое время у меня в голове ровно тот же человек живет совершенно другой жизнью, – полупридуманной, полупохожей. Вот сейчас, например, он сидит на скамейке около Дуная, положив подбородок на сжатые ладони и размышляет – что ему делать дальше.
35.
– Смотри, чем занимается наша Рюлова! – сказала Таня и махнула рукой в сторону детской площадки. Там, откинувшись назад, чтобы ее только вчера завитые волосы развевались в воздухе, романтически, как в старых советских фильмах, качалась на качелях наша подруга.
– Рюлова! – закричала я строгим голосом, – а кто работать будет?
Она быстро соскочила с качелей и подбежала ко мне.
– Слушай, а кто вот тот симпатичный парень, он сейчас как раз под камеру говорит?
– А это и есть Мирослав, тот самый историк, с которым мы это дело-то и ведем.
– Ой, как он мне понравился, – интригующе протянула Рюлова.
– Серьезно? – удивилась я, – совсем не в моем стиле.
– То, что сегодня в твоем стиле, я уже пережила много лет назад, – ядовито сказала Рюлова и получила легкий удар ногой по туфельке: это тебе за «сегодня».
– А ты хочешь сказать, что у тебя это всерьез и надолго.
– Рюлова, не привязывайся, – сказала я. – Если хочешь, я тебя сейчас познакомлю с Мирославом.
– Хочу, – сказала Рюлова.
Я окликнула своего нового приятеля. Мирослав с готовностью появился рядом со мной и предоставил себя в наше распоряжение. Я без малейшего намека на улыбку распорядилась Рюловой доставить фотографии в музей, где работает наш историк, по возможности организовать выставку и доложить мне об исполнении.
– Познакомьтесь, кстати. Мирослав, это моя подруга, она живет здесь, около Лозницы. Она журналистка, но у нее есть очень интересное увлечение – она занимается керамикой.
– А вы знаете, – оживился Мирослав, – у нас здесь летом открывается школа керамики, а еще есть мастерские, они и вовсе круглый год работают. Может, вас это заинтересует?
Рюлова сияла и кивала головой без остановки.
– Конечно, заинтересует, – быстро вставила я, видя, что наша красавица не в силах выдавить два слова из улыбающегося рта, – еще как!
36.
Есть в нашей истории несколько уже мифических эпизодов. Один из них называется: «Как Рыбакова отнимала у серба бутылку». Любому из нас достаточно только намекнуть на него, и все начинают хохотать как сумасшедшие. А дело было так.
Мы наконец доехали до Таниного дома. Вечером собрались гости, слово за слово – все, как обычно, болтовня, смех, – и кто-то вдруг кричит: «Есть в этом доме ручка?» – и на каких-то клочках бумаги, как лунные письмена под горячим утюгом, проявляются строчки, наброски, закорючки, которые потом замучаешься расшифровывать. Татьяна поставила на стол миску с черным виноградом.
– А ведь мы привезли какое-то интересное монастырское вино! – вспомнила я. Татьяна пошла на кухню, вернулась с бутылкой и штопором и вручила все это моему спутнику.
Он принял у нее бутылку и начал неторопливо снимать бумажную крышку.
– Ты все не так делаешь! – завопила вдруг Рыбакова, которая ни минуты не может посидеть, чтобы не командовать окружающими. – Дай я все сама сделаю!
Она соскочила со стула, кинулась к нему и вцепилась руками в бутылку.
– Таня, остановись! – сдавленным голосом сказала Рюлова с расширенными от ужаса глазами.
Я-то что, мне любое лыко в строку, и я с удовольствием наблюдала, как наша супернезависимая Рыбакова учит сербского мужчину правильно открывать вино.
Я впервые увидела, как у него каменеет лицо.
Он сделал левой рукой отстраняющий жест, другой вставил в пробку штопор и, не поворачивая головы, сказал:
– Татьяна! На Балканах такая женщина, как ты, должна немного прижать уши.
37.
Хорошо, что я пишу рано по утрам: никто не видит, как это выглядит. Я смеюсь, плачу, хожу с чашкой остывшего кофе по веранде: туда-сюда – как маньяк, иногда спускаюсь к саду, чтобы получить дозу розовых ароматов, грызу цукаты, кутаюсь в плед и слушаю птиц. Вчера надо было вогнать себя в грустное настроение. В моем состоянии перманентного счастья это непросто. На удачу, в мою чашку с кофе попала ночная бабочка: я выходила из дверей на веранду и, держа чашку в руке, отодвинула легкие шторы, где она, видимо, и прилепилась. Она лежала на черном кофейном фоне, раскинув желтые крылья, и выглядела достаточно грустно. Я вернулась в дом, встала в угол, прислонившись к стенке, и начала думать.
О том, как печален этот полузаброшенный сад, который сажали не для нас, о том, как запах этих деревянных стен напоминает мне дом, оставленный в зимнем сосновом лесу, о том, что я иду вдоль стеклянной стены и только вижу ладонь, которая скользит с той стороны ровно против моей, – заплакала и быстро побежала на веранду за компьютер.
38.
Мы тогда приехали на Тару. Только кончились весенние дожди, и лес, и дол были полны свежести, ручьи и водопады – водой, такой чистой, что было видно, как движутся на дне мелкие рыбешки и разная насекомая мелочь. Все казалось только что умытым: и золотистая кора сосен, и цветы на обочине, и сама дорога, которая становилась все круче и ࣰуже. Он вез меня в гости к своим друзьям, которые жили где-то на самом верху горы, на ферме, держали коз и огород с лекарственными травами. Накануне мы заночевали в маленьком городке со старомодными улицами, невысокими особняками с лепниной и раскидистыми цветущими каштанами. Обаяние этих тихих улиц опустилось на меня как крыло.
– Как ты мог уехать отсюда? – я допытывалась от него риторически, вкладывая в вопрос лишь желание передать ему, как понятна мне прелесть места, – можно ли всерьез интересоваться у успешного белградского актера, что вынесло его из этой очаровательной провинции в столицу.
– Возможно для того, – взгляд его темных глаз совершил круг: высокие кроны каштанов, улица, люди за столиками, – и остановился на мне, – чтобы когда-то вернуться.
Маленькая бревенчатая ферма стояла на высоком косогоре. Эти косогоры, которые мягко перекатываются по сербскому пейзажу, играя десятком оттенков зеленого, щедро подставляли свои спины белым домикам с терракотовыми крышами, стадам, которые издалека казались игрушечными, неровным квадратам деревьев, полянам и бесконечным травам.
Вот и здесь нас встретил тот же набор: домик, козы, цветы. Я очень люблю длинные клумбы с лекарственными травами, они напоминают мне средневековые сады, которые я видела на картинах старых мастеров. Я и до дома-то не дошла, застряла среди всей этой неброской пестроты. Вместе с хозяйкой фермы, Миленой, мы бродили между грядок, наклоняясь, разминая в руках и пробуя на язык сиреневые фиалки, белые цветы чеснока, молодые побеги манжетки. В средние века Милена бы стала травницей. В России таких, как она, звали знахарками, в Англии – «мудрыми женщинами», а интересно, как в Сербии? Много лет назад они с мужем эмигрировали в Германию и преуспели там – муж в бизнесе, а Милена в своей профессии, она – повар. И в какой-то момент вдруг поняли, что эта размеренная обеспеченная жизнь: работай – ешь – спи – снова работай, – отнимает у них самое главное – самих себя. Они бросили все и вернулись к себе – на Тару.
Милена учит меня сложным словам: чу̀варкуча, я повторяю несколько раз, а затем и съедаю кисловатую фиолетовую шишечку. Вкус и мягкость стеблей успокаивают меня, словно все они не для сложных болезней, про которые рассказывает Милена, а для того, чтобы окунуть
