Предусмотрительный

только потом! Когда самому этот гвоздь надоест, такой красивый, прямой, блестящий, с рифлёной шляпкой! Взрослые этой ценности не признают, даже не наклонятся, особенно, если в грязь! Странные люди! А Витьке всё было необходимо! Всё могло пригодиться потом!
В тот момент мимо пробегал Славка и резко выхватил из рук Витьки спичечный коробок, в который он усадил царапучего майского жука. Витька оторопел от неожиданности и подобной наглости. Он по привычке собирался расплакаться из-за очередной потери и обиды, но количество отцовских наставлений, видимо, преобразовалось в новое качество Витькиного самоощущения.
Он резко выдвинул гвоздь в сторону обидчика и прошипел, больше не от гнева, а от жалости к майскому жуку, которого Славка обязательно прихлопнет:
– Я тебя сейчас гвоздём! Гвоздём! – и сделал решительный шаг вперёд.
Славка замер от неожиданности, а потом попятился. На его лице возник испуг, который изумленный Витька (его ведь никто пока не боялся) расценил как первую победу. Пока он обдумывал новую для себя ситуацию, Славка резво вертанулся на одном месте и был таков. Витька кинулся вдогонку, зажимая в руках своё единственное оружие.
Скоро Славка, видя, что его неумолимо догоняют, демонстративно отбросил коробок с жуком в сторону, рассчитывая отвлечь Витьку, но тот на уловку обидчика не поддался и быстро сокращал дистанцию.
Славка испугался не на шутку:
«Что случилось с этим сумасшедшим, всегда безропотно сносившим любые унижения? Ошалел он сегодня со своим гвоздём, что ли? Ведь ещё и проткнёт не понарошку!»
Страх обессилил Славку. Продолжая драпать из последних сил, он оглянулся, чтобы оценить свои шансы, не теряя скорость, но дела оказались плохи! Славка всё больше задыхался, и бежать быстрее уже не мог, а Витька, напротив, размахивая гвоздём, приближался и зло пыхтел буквально в двух шагах.
В тот же миг Славкина нога зацепилась за незаметный корешок. Мальчишка кувыркнулся через бок и, оказавшись на спине, задрал ноги и руки словно кошка, готовясь к страшной и последней обороне. Ещё бы! «Гвоздь – это очень страшно! Это смертельное оружие в руках чокнутого врага!»
Витька затормозил над поверженным обидчиком, тяжело задыхаясь после напряжённого бега, готовый выполнить своё обещание и ткнуть Славку гвоздём, но разглядел его кровоточащие коленки, стертые при падении, и неожиданно пожалел Славку, как в таких случаях жалел и себя, беззащитного:
– Держи! – вдруг протянул он Славке ещё самому столь нужный гвоздь. – Совсем новый! Не из доски вынули!
Славка в благородном порыве своего врага ничего не понял. Он собирался стоять, точнее, лежать насмерть, но мышцы всё же расслабились, правильно оценив понижение опасности. С недоверием к нависшему над ним Витькой, он поджал ноги и оказался на корточках, потирая раны грязными ладошками.
– Лучше не три! – миролюбиво остановил его Витька. – Хуже будет! Подорожник ищи! Мировое средство, если послюнявить!
Славка поднялся на ноги:
– Не учи учёного! И гвоздь твой никому не нужен! Сам его ешь! – сказал он более смело, давая Витьке понять, что примирения, основанного на жалости, он не приемлет.
Витька пожал плечами и направился обратно, к значительно отставшим родителям. Ноги и спина еще мелко дрожали от недавнего перенапряжения. Хотелось посидеть спокойно, но ему было интересно, как на случившееся отреагирует отец.
Странно, он повёл себя так, будто ничего не видел. И только маме сказал, словно без связи с последними событиями и, не обращая внимания на Витьку:
– Вот видишь! Всё у нас когда-нибудь наладится!
Мама с недоверием и тревогой покачала головой. Витька заметил, как она собиралась приласкать его, но батя удержал маму от телячьих нежностей.

От приятных воспоминаний добрая улыбка тронула лицо Витьки, и сразу всплыло другое испытание, им пережитое.
«Сколько мне тогда было? – гадал теперь Витька. – Четыре года или пять? Да! Помню, яблоки уже появились, а я-то майский. Стало быть, чуть больше четырёх мне было!»
Мы тогда все, кто собрался для игр во дворе, забрались по случаю на крышу сараев, где никогда до тех пор не бывали. Те сараи высокой стеной замыкали пространство нашего огромного и неухоженного двора, в котором малышне стало тесновато. Ни песочницы, ни качелей, ни спортивной перекладины. Впрочем, мы и там не особенно унывали, сами придумывая себе новые игры. Всякую лапту, ножички, казаки-разбойники, делали винтовки из толстых стеблей кукурузы, играли в лянги и прятки.
Деревянные сараи, прижатые один к другому, на поверку оказались страшно высокими, хотя с земли мне таковыми не казались. И я был потрясён тем, насколько же всё преобразилось, едва мы поднялись на крышу. На земле я и представить не мог, насколько с высоты всё виделось иначе. Поднявшись над землёй, в какой-то момент я ощутил себя птицей! От восторга я вертелся во все стороны, вертел головой, задирал её, глядя в высокое небо, подпрыгивал и разглядывал всё, что удавалось разглядеть вблизи и в отдалении. С высоты всё, знакомое мне и раньше, вполне угадывалось, но выглядело чересчур уж особенно, неожиданно, и казалось неизведанным.
Зрелище для мальчишки и впрямь было первоклассным! Оно покоряло новизной ощущений и наблюдаемых картин, казалось бы, давно изученного мира! Оно было…
Да! Но ко всему этому теперь я не стану скрывать главного! Оказалось, что я очень боялся не только подходить к кромке крыши, выпрямившись во весь рост, но даже подбираться к ней на коленках, чтобы всего-то взглянуть вниз, свесившись головой. А уж стоять на краю я даже не порывался. Одна лишь мысль об этом приводила меня в дрожь! Мне казалось, будто я сразу и непременно свалюсь на землю и разобьюсь насмерть.
В общем-то, так бы, конечно, и случилось, поскольку высота тех крыш была ничуть не меньше трёх метров. Но ведь к ним добавлялся и мой собственный метровый рост, потому мои глаза, переполненные ужасом, находились на высоте уже четырёх метров! От этого зрелище получалось ещё страшнее!

Пока я любовался и восхищался безопасной высотой в центре крыши, то даже не заметил, как остался в одиночестве. Всё бы ничего, да только прежней лестницы, по которой все на крышу и забирались, на месте не оказалось. Будто кто-то специально захотел меня оставить в безвыходном положении.
Я хорошо помню ту длинную лестницу, сбитую из почерневшего некрашеного дерева. Огромный вес делал ее совершенно неподъемной для кого угодно из моих одногодков. Стало быть, не они надо мной подшутили. Лестницу могли убрать только взрослые. Понятное дело, зачем – чтобы малышня не лазила на крышу. Мало ли что! Если сами не разобьются, так крышу повредят!

Но ведь меня как-то все забыли?! Как?
Я до сих пор этого не знаю! Но сам факт одиночества и невозможность безопасно вернуться на твёрдую землю, поверг меня в смятение. И потому лишь один вопрос вертелся в моей голове – как же спуститься?
Мои переговоры с малышнёй, игравшей внизу, чтобы они притащили лестницу, ни к чему не привели. Пропавшую лестницу даже не обнаружили. Как, впрочем, и какую-нибудь верёвку, с помощью которой я мечтал хоть как-то спуститься.
Снизу мне предложили просто спрыгнуть. Мол, прыгай сам, ведь – пустяки! А мы поможем, если что!
Интересно, думал я в ужасе, что они под этим «если что?» подразумевают? Им-то хорошо советовать на твёрдой земле! Им же падать некуда, потому и не страшно! А мне как быть?
Я ещё раз обошёл всю крышу по периметру, осматривая ее с единственным вопросом – где удобнее спускаться? Но и деревьев, касавшихся крыши своими ветвями, я не обнаружил. По ветвям спуститься было бы проще. Не получилось!
Неожиданно я выяснил, что крыша оказалась покатой, чего раньше я не замечал. Со стороны нашего двора, может, на целый метр выше, чем с другого края.
Понятно, где выше, там прыгать страшнее. Но с противоположной стороны крыши меня поджидала другая напасть! Внизу в пугающей близости торчали колья давно изломанного штакетника. Прыгать на колья не решился бы и болван!
Я опять и опять обходил свою ловушку, туда-сюда, ещё надеясь обнаружить хоть что-то, облегчающее возвращение на грешную землю. Всё оказалось напрасно! Крыша со всех сторон имела большой свес, так что не оставалось никакой возможности спуститься с нее даже по-обезьяньи. То есть, сначала повиснуть на руках на самом краю, а потом, слегка раскачавшись, встать ногами на какой-нибудь выступ, чтобы не прыгать со всей высоты. Или, наконец, соскочить из висячего положения. Как-никак, а получится ниже!
Оставалось одно – прыгать с высокой стороны, присев на корточки! Но и на это настроиться было тяжело.
А внизу, глядя на мои мучения, уже собралась кучка заинтересованной в любом зрелище дворовой мелюзги. Она по-деловому обсуждала мою судьбу. Прыгну я или струшу, и каковы мои шансы выжить, если решусь.
От мамы я слышал поговорку, будто на миру и смерть красна. Но та поговорка сильно ошибалась. Ведь мне было безразлично, что подумают обо мне на земле, то есть, «на миру». Меня занимала лишь собственная участь.
Я вдруг осознал единственный и решающий на всю мою жизнь факт: я просто панически боялся любой высоты! Я панически боялся прыгать вниз.
В общем-то, я и сам не знал, чего же я так сильно боялся, но мне было очень страшно. Я знал наверняка, что никакие силы не заставят меня спрыгнуть вниз по своей воле! Да и не существует, слава богу, на крыше посторонних сил! И других сил на крыше тоже не существует! Всё в моих руках, но и я сам ни за что не спрыгну!
Голова кружится! Я даже подойти к краю боюсь. Пусть думают что угодно! Пусть обзывают, как хотят, но я не смогу спрыгнуть! Уж лучше я останусь здесь навсегда!

Не знаю и не помню, – час, два или три я кружил по крыше, надеясь внезапно обнаружить чудо, которое само всё и решит. Всё было напрасно!
Даже мелюзга за это время утратила ко мне интерес после того, как кто-то в ее среде засмеялся: «Да он же трусит! Он же трус! Чего нам здесь ждать? Он никогда не спрыгнет!»
И я вполне понимал, что после такого приговора никогда не смогу завоевать авторитет даже у этой мелюзги. И всё же я не решался. Я смирился со своей страшной участью, и даже решил, что уж лучше оставаться на крыше, чем прыгать с ее огромной высоты.

Ждать, видимо, ничего реального мне не оставалось. Может, придётся здесь заночевать! Или провести всю оставшуюся жизнь! Это очень обидно и страшно, но спрыгнуть-то ещё страшнее.
Несколько раз я пробовал покончить с моим заточением, убедив себя в том, что пора всё же рискнуть, не глядя ни на какие последствия, ведь не маленький же я, в самом деле. Вот только соберу в кулак всю волю!
И я действительно подползал на коленях к краю крыши, но как только опускал вниз глаза, как только далеко внизу видел бесконечно удалённую от меня землю, сильнейший ужас, будто распрямившаяся пружина, возвращал меня обратно.
В отчаянии я ложился на черный рубероид и глядел в небо. Там всегда было интересно! На огромной высоте бесстрашно летали одинокие вороны, кружились стаи дружных голубей и даже порхали мелкие серые воробьи. Птицы почему-то высоты не боялись. Может, только потому, что не понимали, насколько она бывает убийственной? Или привыкли парить столь высоко, что сами едва просматривались в небе.
Вот мне бы так! Хотя бы их