Не от мира сего

горячего воска.
— Конечно.
Она перекрестилась у иконы Спасителя, а потом прошла дальше, к святому Пантелеймону. Ей хотелось помолиться за Глашу — и неосознанно казалось, что Пантелеймон здесь похож на Анисия, который стоял напротив у другой иконы; было видно, как двигаются его губы. Ольге вспомнилась их вчерашняя беседа, её злость против его чистой веры. Она так не умела, видя Бога отдельно от людей, будто Им созданное отступило, отказалось от Него — и стало Его недостойно. От свечей шёл жар, пахло воском и ладаном, и голова у неё почти закружилась.
— О чём вы думаете? — спросил он позже, когда они прогуливались под руку по парку.
— Как вы считаете, зачем люди ходят в церковь? — произнесла Ольга вместо ответа и остановилась.
— За утешением. За прощением. За надеждой. За молитвой. За возможностью попросить Того, Кто услышит.
— Те люди, что смотрели на меня с осуждением лишь потому, что на мне не было платка?
— Опять вы о своём, — Анисий грустно улыбнулся.
— Да, вы правы, и я говорила вам вчера, чтобы вы меня не слушали. Я как будто сбиваю вас с пути и каждый раз виню себя после, но молчать об этом не могу. Только вы меня если и не поймёте, то не осудите. А все остальные судят, хотя положено обратное. И ведь они веруют в Того, кто сказал им: не судите. Считают, я недостойная. Да, верно, я сама сужу. Но разве Ему важно, кто в платке, кто без платка, какие у кого волосы, руки, ноги, есть ли борода?..
Анисий не ответил. Какое-то время они молчали; он всё думал о словах Ольги.
— Я немного устала. Давайте возьмём извозчика. Пообедаем у нас.
— Конечно, Оленька. А после я собирался навестить Глашу.
Ольга вернулась домой повеселевшей от поездки; отец был на службе, а мать не любила долго чаёвничать, значит, можно было и дальше спокойно беседовать с Анисием. Но из столовой послышались голоса, и когда Ольга вошла вместе с ним, то увидела мать, Ивана Петровича и Анну, которая заходила к Ольге примерно раз в неделю. Ольга не особенно её жаловала, но отчего-то жалела и не решалась окончательно разорвать эту дружбу.
— Оля, я так рада! — Анна кинулась было ей навстречу. — Иван Петрович рассказывал нам, что сделал тебе предложение.
— Я ему отказала, — ответила Ольга, усаживаясь напротив.
Анисий опустился на стул подле неё.
— Зачем так резко, — произнесла мать, изящно поводя ложкой в тарелке с супом. — Иван Петрович говорит, что ты решила повременить с ответом.
Ольга усмехнулась. Верно, он думал поставить её в неловкое положение и вынудить согласиться со словами матери.
— Боюсь, Иван Петрович неправильно меня понял, мама, — ответила она. — Ты знаешь моё мнение.
— Ты несправедлива, — сказала мать. — Иван Петрович — замечательный человек.
Тот досадливо изучал столовые приборы, не поднимая глаз на присутствующих. Анисий аккуратно доедал суп. Анна бросала тревожные взгляды то на Ольгу, то на её мать.
— Возможно, мама, — легко согласилась Ольга. — К сожалению, он опоздал. Я слишком хорошо себя знаю.
Она почти не притронулась к еде. Ей было неприятно, что мать, зная о том, что Анисий будет к обеду, пригласила этих людей, совершенно чужих Ольге по духу. Если Анна иногда казалась ей милой, то общество Ивана Петровича в последнее время стало откровенно тяготить её, а после их нелепого объяснения она и вовсе предпочла бы более его не видеть.
— Извините меня, — сказала она Анисию, выйдя его проводить. Они стояли на дорожке в саду. — Мне так неловко, что вы стали свидетелем этой сцены.
— Ничего страшного, Оля. Я скоро снова приду к вам. Вечером, когда тётушка будет у себя, и ничто не помешает нашей беседе. — Он улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать её в лоб на прощание. — Я очень рад, что мы свиделись сегодня, что вы были со мною в церкви. На душе теперь светло и спокойно... Впервые за последние дни мне так хорошо, будто и вы, и эти деревья, и небо, и солнце, всё для меня, всё — для моей радости. Неправильно говорить так, правда? Кощунственно. Но я так счастлив... До завтра, Оля.
— До завтра, милый Анисий.
Анна ещё не ушла, когда Ольга вернулась.
— Жаль, что не получится тебя поздравить... — Посетовала она, вертясь перед зеркалом.
Ольга утомлённо опустилась в кресло, взяла в руки литературный журнал, лежавший на столе, и раскрыла его посередине. Ей не хотелось смотреть, как Анна корчит свои обычные самодовольные гримаски.
— Зато ты можешь поздравить меня. Мы с Михаилом обручились, зимой будет свадьба.
— Я рада, — только и сказала Ольга, переворачивая страницу.
— Я уже присматриваю наряд, — похвасталась Анна, будто не замечая её равнодушия. — Хочется, чтобы всё было по последней моде. Думаю, как уложить волосы...
— Прости, я так устала сегодня, — прервала её Ольга. — Мы с Анисием были в церкви, гуляли, а потом ещё этот обед... И зачем только мать оставила Ивана Петровича... Я сейчас не в настроении для таких разговоров.
Признаться, она никогда не была в настроении для таких разговоров.
— Как скажешь, — Анна пожала плечами. — Могла бы изобразить радость для единственной подруги. Неужели тебе так это тягостно? Или ты просто завидуешь?
— Завидую? — Ольга легонько рассмеялась. — Куда мне до твоих нарядов и причёсок по последней моде... Ты знаешь, я этого не люблю.
— Почему ты упорно закрываешься от жизни?
— Разве это жизнь? — Увидев, что у Анны дрогнули губы, Ольга смягчилась. — Извини мне мою резкость. Но такая суета кажется мне нелепой, бессмысленной. Ты любишь Михаила, правда? Он недурён собой — и без труда расстаётся с деньгами, потакая твоим прихотям... Любит. Любит твои поцелуи, нежные слова и негласные обещания большего, стоит только отгреметь свадьбе...
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего особенного. Говорю же, я просто устала. Этот день меня утомил. Как славно, что у тебя всё устроилось...

* * *
Через месяц Глашу похоронили. Анисий дал денег, чтобы всё сделали так, как должно. Была жара, Ольга стояла подле него, и они оба плакали, глядя, как гроб погружают в землю. Батюшка прочёл молитву.
— Пусть ей там будет лучше, чем здесь, — сказал Анисий. — Пусть она обретёт покой. За несколько дней до смерти она говорила мне, что чувствует прикосновение ангельских крыльев. Будто они едва заметно касаются её лица. Я виноват, я так мало успел для неё сделать... Я поздно узнал её. Так хочется думать, что мне хотя бы немного удалось скрасить жизнь несчастного ребёнка.
Ольга подняла глаза и увидела чуть поодаль Глашину бабку. Её сотрясали беззвучные рыдания.
— Я дал ей ещё денег. Как будто это поможет... Бессилие мучительно.
— Пойдёмте, — тихо произнесла Ольга. — Пойдёмте. Я была так зла в тот вечер, когда вы пришли... Месяц назад. Я так злилась, что они никогда не поймут вас, не увидят красоты и благости вашей души. А сейчас мне всех так жаль. Если бы можно было поделиться с каждым хотя бы крохой света и тепла... Да, многие не поймут. Но разве добро ищет ответа и благодарности? Оно совершается просто чтобы совершиться...
Они уехали с кладбища — и теперь сидели на узенькой скамейке в парке, где гуляли, казалось, бесконечно давно, в далёкий день после церкви. Мимо прогуливались люди, кто-то смеялся, другие целовались украдкой, прикрываясь парасолем. Никто не подозревал о случившемся, об их горе. Никто не разделил бы его с ними.
— Вы знаете, Оля, наверное, сейчас совсем не время говорить об этом... Но я должен сказать вам. Я думал об этом и раньше, но теперь, после смерти Глаши, решил твёрдо. Я еду насельником в монастырь. Поживу, помолюсь, поработаю. Побуду наедине с Богом. А там видно будет.
Ольга сидела, оглушённая, не в силах поверить, что он говорит это наяву.
— И ваш отец не против?
— Сначала был против, грозился, что откажется от меня, но понял, что я не могу изменить своего решения. Так надо.
— Вы ведь знаете, Анисий...
— Знаю. В последнее время наше отношение друг к другу переменилось. Я не хотел и молился, чтобы этого не случилось никогда и ни с кем. Пока это лишь слабый отблеск, который легко прогнать, затушить, как свечу, но если он наберёт силу... Я не могу, поймите, не могу. Моя душа противится этому.
— Вы правы, — Ольга горько усмехнулась и снова заплакала. — Я блаженная, вы — блаженный... Куда нам любить... Это и выглядит жалко.
— Я говорил вам, что всегда спорю с вами в мыслях, думаю о вас... Это вряд ли изменится. Я хочу унести с собой ваш настоящий образ — и светлые воспоминания о той дружбе, что связывала нас с моего отрочества... Больше дружбы, в самом высоком смысле. Не будет другого, не должно быть. Разжигание, верно, греховнее действий. Оно низвергнет нас на землю, сотрёт всё то, что было иного, если только позволить ему возникнуть. Простите меня. Я люблю вас, Христос тому свидетель. Вы самая близкая мне душа на земле. Я напишу вам, если только это будет возможно.
Ольга кивнула. Целовать его теперь было словно бы неудобно, но она коснулась губами его щёк и лба, а потом быстрым движением перекрестила.

* * *
Она медленно ходила по саду, снова и снова пробегая глазами его последнее письмо, а потом достала самое первое, полученное осенью, из кармана платья и начала его перечитывать:

"Милая Оленька!
Здесь чудо как хорошо. Простите мне моё долгое молчание. После нашего последнего разговора я не решался написать Вам. Не знал, как будет правильнее, хотя и обещался, но потом понял, что, не имея возможности говорить с Вами и слышать Ваш голос, должен хотя бы так не дать разрушиться нашей дружбе. Отдаляться пока очень больно.
Я живу здесь как бы отдельно ото всех, в просторной и милой келье. Пишу, а в окне виднеется ночное небо, всё окутано тьмой, и нет ей конца и края. Но скоро будет первый свет. Иногда меня мучает бессонница, и я зажигаю лампадку и молюсь перед образком до утра. Молюсь обо всех — и о Вас. Надеюсь, Вы в добром здравии. Наверное, здесь я не должен думать о прежнем, о Вас, но я невольно вспоминаю наши беседы. Вы словно неотъемлемая часть моей жизни в вере. И мысли мои чисты и светлы, как было раньше. На сердце теперь спокойно.
Ещё я думаю о Глаше. Правильно ли это, смею ли я роптать, что молитвы мои не были услышаны? Увы, как всякий думающий человек, я всегда буду искать, всегда сомневаться и мучиться тем, что сомневаюсь.
Надеюсь, Вы смогли исполнить мою просьбу и передаёте ежемесячно отложенные мной средства тем нуждающимся, о которых я писал Вам в записке (её должны были передать перед моим отъездом).
Вот бы и Ваше сердце могло обрести этот светлый покой подобно моему... Здесь такая благодатная тишина по ночам, и в этой тишине — своя Божественная музыка... А рано утром можно уйти далеко в поле, лечь, раскинув руки, и наблюдать еле видные звёзды на белом небе... Я учусь писать иконы. Очень надеюсь, что преуспею.
Не волнуйтесь обо мне.

Ваш брат Анисий".

Ольга вспомнила, как после этого письма ушла к себе и даже плакать не могла, только чувствовала тупую пустоту в душе. Светлый покой... Может быть, она и обрела бы его, если бы знала, что однажды снова увидит Анисия. Что он будет всегда писать ей, пусть редко и мало, но будет. Что она не станет для него печально-далёким воспоминанием о нежной поре юности. Зачем вообще случилось то объяснение? Зачем небеса его допустили? И зачем он уехал, почему раньше никогда не говорил с ней об этом, о монастыре... А теперь она одна, совсем одна, наедине со своей верой, и он