В кухне было темно, слабый голубоватый свет падал на покрытый пылью подоконник. Нам всегда было не до этого, ничейным, непроким, не умеющим и не желающим вести хозяйство, оторванным от земли, нелепым; после смерти моих родителей, казалось, окончательно потерявшим и так слишком слабую нить, которая связывала нас с земным бытованием. Это была печальная сказка — огромный дом, слишком огромный для нас двоих, и мы, отгородившиеся от внешнего мира то ли добровольно, то ли вынужденно, потому что этот мир никогда не распахивал нам своих объятий...
Áдам остался сиротой в десять лет, и с тех пор жил у нас, хотя на бумаге его так и не усыновили. И я знала его смешным и весёлым, мы шкодили вместе, раздражая родителей, которым и наш смех, и наши игры, и наш мирок, в который мы никого не хотели пускать, были в тягость. Им и со мной было тяжело, а с нами обоими, наверное, почти невыносимо... Взяли они Адама вынужденно, совесть заговорила, потому что он был сыном (единственным) их друзей. Не то чтобы мы мешали им, нам хватало друг друга, но случалось такое, что мы забегали в гостиную во время наших игр, а они оборачивались и морщились, будто неожиданно вспомнив о нашем существовании.
И когда они погибли в поездке, нам было по девятнадцать (Адам был младше меня на два месяца), и мы к тому времени испытали друг друга во всех возможных смыслах, но это ничего не изменило. Адама, казалось, вообще ничто не в силах было изменить, надмирного, наднебесного, ничто не способно было изъять из него невинность души, даже святость, которая с возрастом усугубилась (как усугубилась и его замкнутость, и наша зацикленность друг на друге). У меня были знакомые, у него — почитательницы, которых он дразнил бессознательно, не подпуская к себе слишком близко. Меня подпустил, но потом отрешился и от этого (надмирность победила?), а мне было всё равно, лишь бы хранить его покой, греться в лучах его необыкновенного света, гладить по волосам и знать, чем сегодня занята его душа.
Через год он почти потерял зрение, остались лишь тени, очертания, общие смыслы. (Перебегал дорогу, а я стояла на другой стороне, спиной к Адаму, не видела его, не знала, что мы встретимся вдруг далеко от дома, случайно окажемся в одном месте; я потом не раз представляла его улыбку за секунду до, и мне становилось дико и страшно; зачем я в тот день ушла так далеко во время своей одинокой прогулки...)
Он, художник, потерял зрение. Не знаю, как ему удалось это пережить, попрощаться навсегда с тем, что могло бы стать делом его жизни, но погибло, не уйдя дальше пары студенческих выставок; он никогда не говорил об этом. Сначала Адам был в тяжёлом состоянии, и меня не пустили к нему в больницу (на бумаге мы не были достаточно родственниками); это первое, что я сказала, когда наконец прорвалась к нему. И он ответил, если мы поженимся, нас всегда будут пускать друг к другу, так что мы сделали это из практических соображений.
Знакомые, узнавая о случившемся, обычно жалели меня, повторяли, как заведённые, что мне тяжело приходится, что я не должна хоронить себя раньше времени в заботах об Адаме и так далее. А я только думала, если бы он не оказался в нашей семье, никогда бы не выбрал меня, его сближение со мной было вынужденным, другой сестры и подруги ему не предложили. Рядом с ним я посредственность, ничего особенного; это он светится изнутри, а во мне если это и появилось в самой маленькой степени, то лишь благодаря тому, что его свет находит во мне своё отражение...
Я выучилась и тоже стала художницей, мои работы неплохо расходились; я бралась за всё, иллюстрировала книги, даже переводила. Я всегда понимала, что он мог бы больше, значительно больше, что мне никогда не дотянуться до тех полотен, над которыми он работал за пару месяцев до трагедии.
Любой самый маленький набросок, даже его графика были свидетельством Богопоцелованности, не говоря о настоящих, как он о них отзывался, работах. И всё это было утеряно, всё должно было кануть в Лету, запрятанное в дальних комнатах; я заходила туда, смотрела, ухаживала; Адам избегал их, как прокажённых.
Потом он стал писать (печатать) — не картины, книги. Странные, обрывочные и бессюжетные рассказы, такие же небольшие романы, будто собранные из разных цветных осколков, не имеющих друг к другу отношения, но удивительным образом сочетающихся. Его издавало маленькое издательство, и дохода литературная деятельность толком не приносила, но это не имело значения. Важно было, что он выбрался, нашёл заменитель, что снова разговаривает более оживлённо, иногда даже смеётся, а не лежит безмолвно, отвернувшись к стене.
Дом постепенно приходил в запустение, но меня это мало волновало. Оказалось, у родителей были долги, и никаких средств мне не досталось; хорошо ещё, что нам не пришлось продавать дом. Когда мне (ещё реже — нам обоим) удавалось хорошо заработать, мы ели в ресторанах или нанимали кого-то, кто готовил и немного прибирал дом. Сама я готовить толком не умела — и была в состоянии выдать только самое простое; в трудные времена мы перебивались, чем могли. Но всё это было неважно.
Вечером мы всегда сидели на кухне; слабый голубоватый свет падал на покрытый пылью подоконник, а мы разговаривали. Строго-отстранённое выражение, шёлк волос, малоподвижные светлые глаза, чудесные, несчастные; увлечённая речь, подрагивающие от слабого волнения пальцы. После тридцати пяти у него вдруг развился иррациональный страх, что за ночь я могу куда-то исчезнуть, и я спала в его комнате, если вечером его вдруг начинали одолевать эти мысли, целовала его в волосы, успокаивала, пока его дыхание не становилось тихим ровным дыханием спящего. И ещё у него была привычка подолгу обниматься. Мы могли стоять так несколько минут, а потом он отпускал меня и уходил к себе.
Я всё время думала о том, что он никогда не увидит моих картин; только его оценка имела значение. Никогда не увидит себя, а ведь он стал ещё красивее, чем был в юности; его тонким чертам шла острота, прорисованность, которые им добавило время.
У меня сохранилось множество его портретов, большинство из них — карандашом. Лет с шестнадцати, когда я наконец начала неплохо рисовать, он был любимым, главным объектом, который мне хотелось запечатлеть. Его лицо удавалось мне лучше любого другого, потому что я знала его наизусть, и одновременно с этим у меня редко получалось уловить то, что я больше всего в нём любила: свет и святость. Я писала его несколько раз в образе юного апостола Иоанна, моего любимого апостола, в чьём Евангелии я находила свет и нежность, и отчего-то думала, что он мог быть похож на Адама. Эти работы, наверное, были лучшими из всего, что у меня получилось сотворить...
Адам тогда только что сдал в издательство с моей помощью новый небольшой сборник; радовался ужасно, даже вышел из своего обычного несколько отстранённого состояния, волновался, но это было радостное волнение. Нам тогда было по сорок восемь, и я выглядела старше Адама, которому, впрочем, можно было дать и тридцать пять, и тысячу одновременно. Помню, на занятиях по истории искусств рассказывали, что Рафаэль Санти очень торопился жить, всё боялся не успеть, как будто предвидел... И Адам постоянно жил с этим чувством после потери зрения, как будто вдруг осознал всю тщетность, быстроту и внезапность бытия.
У меня был хороший период, ему заплатили аванс, и мы отметили сдачу рукописи в ресторане. На следующий день Адам слёг с температурой, которую не удавалось сбить; пришедший доктор сослался на гуляющий вирус и сделал обычные предписания. На третий день к вечеру температура спала, и я помогла Адаму побриться (он терпеть не мог растительности на лице) и принять душ; я боялась и возражала против этого, ведь ему только полегчало, но он настоял. У нас случилась быстрая, какая-то нелепая близость; не знаю, отчего он решил тогда так проявить свою нежность; он, рано отринувший это, выражающий привязанность словами и объятиями. (Мы не нуждались в иллюзии единства, потому что были едины по своей сути, в каждом движении души.) Потом поцеловал меня в лоб, я помогла ему одеться, и вдруг он снял с пальца своё тонкое обручальное кольцо, чего никогда не делал, и отдал его мне со словами:
— Возьми ножницы, Герта. — Я взяла ножницы, срезала у него одну прядь, как он попросил, и аккуратно убрала её вместе с кольцом в шкатулку. Я делала это и не совсем понимала, зачем, но не хотела с ним спорить и что-то спрашивать. — Издатель должен написать через несколько дней. Я надеюсь на тебя. Этот сборник должен выйти.
Я кивнула.
— Давай спать, котёнок.
Мы легли, и я быстро заснула, а когда проснулась, часы показывали двенадцать дня, и Адама уже не было. Он лежал рядом с закрытыми глазами. Я села на кровати и сидела так, наверное, несколько часов, не в состоянии подняться. Я знала его почти сорок лет. Я не умела жить без него. Он почти не видел, и я помогала ему, но это он на самом деле был моим поводырём и вёл меня к смыслу и к свету. А теперь его вернули домой, ведь было изначально ясно, что он не отсюда, и предоставили мне отбывать оставшееся в одиночку. Я пыталась утешиться тем, что он хотя бы сохранил себя, а не стал отвратительной карикатурой, как это происходит со многими, но это утешение мало мне помогало...
Я никогда не думала, что одна мысль о дурацком занятии, которое даже в юности вызывало у нас смех, заставит меня изнывать от боли; что я долго не смогу избавиться от образов в голове: дёрнувшаяся бровь, еле ощутимое касание, трогательно замкнутые губы, вид нашкодившего подростка... Мы так и не выросли, Адам; пока мы были вместе, мы могли себе это позволить, а потом я как будто догнала свой возраст за несколько часов...
Через два года мне предложили персональную выставку в одной весьма престижной галерее современного искусства. За это время вышел сборник Адама, который был принят довольно хорошо; я написала всего одну картину, а зарабатывала переводами и преподаванием живописи.
— Конечно, благодарю, я очень рада, — сказала я, — но мне бы хотелось выставить ещё несколько работ мужа.
— Разве ваш муж не был писателем?
Никто не знал о его картинах, и это надо было исправить. Особенно я любила две последние его работы перед аварией, "Синий шёлк" (отрез ткани, ловящий солнце на нашем подоконнике) и "Свет в отражении" (море, ловящее солнце). Они были простыми, незамысловатыми, и одновременно с этим в них было какое-то чудо, словно они способны были светиться в темноте.
— Прошу вас. Он заслуживает этого.
Мне уступили. Несколько его работ разместили на одной стене с моей картиной "Любимый ученик Христа", в описании которой мелкими буквами было указано, что образ писался по памяти с Адама Ч. Я стояла напротив этой стены, и впервые за два года мне было удивительно светло.
— Какое чудо, — сказал кто-то справа, и я повернулась. Молодой человек лет двадцати пяти (из тех, чей возраст сложно определить), неуловимо, как мне показалось, похожий на Адама; дело было то ли в интонации, то ли в некой хрупкости облика, то ли во взгляде; так смотрел Адам лет в девятнадцать. — Я читал его книги, но не знал, что он был таким художником.
— Спасибо, — тихо сказала я, и он вдруг смутился:
— Извините, я не сразу узнал вас...
Я печально
