В какое-то мгновение я взглядом встретился с вожаком, слегка склонившим голову с бусинками глаз в мою сторону. Его взгляд самым удивительным образом внушил мне абсолютное спокойствие и мудрость. Но как городской житель, я никогда не видел вблизи настоящих журавлей, потому их своеобразный клин вместе с траурными действами того памятного дня только усилил моё смятение.
Между тем, журавли удалялись, превращаясь в крохотные точки, а вместе с ними, как мне вдруг стало ясно, улетала и твоя душа, мой любимый Лучик! И точно так же в тот миг, как выяснилось много позже, подумал не только я. Так решили многие, хотя никто и не заметил, когда же ты влилась в журавлиную стаю, специально за тобой прилетавшую… Но влилась – в этом я и тогда не сомневался!
Видимо природа таким путем извинялась перед тобой. Извинялась за нечаянно содеянное ею тебе зло.
Легко представить, как случившееся на наших глазах, будь оно удачно обыграно в каком-либо романе или в кинодраме, оказалось бы очень сильным и выигрышным финалом.
Это понятно! Это потрясает! Вот только на крохотном деревенском кладбище всё, чему многие стали свидетелями, никто не выдумывал, никто не описывал, никто специально не создавал и не режиссировал! Всё разыгралось будто само собой! Всё затеяла сама природа. Затеяла в рамках только что завершенного людьми ритуала и в абсолютной реальности их бытия.
Процессия постепенно рассосалась, а я еще долго стоял там, со слезами вспоминая наши счастливые дни, потом очнулся и за плечи оторвал от могилки твою мать.
– Пойдемте, Наталья Ивановна, вам необходимо отдохнуть…
Она не противилась, только прошептала сквозь всхлипывания, что останется у себя в деревеньке. Останется рядом с тобой.
Я проводил ее в родной дом и, продолжая безропотно преодолевать снежно-грязевое месиво, побрёл, выворачивая ноги, к терпеливо ожидавшей меня машине. И по дороге к ней, и до своего дома меня преследовала странная мысль, не имеющая, конечно же, никакого практического значения. Меня преследовала мысль, выражающая мою абсолютную беспомощность:
«Неужели в этом мире всякий человек по своей физической сути подобен легчайшей паутинке – лишь дунет сильный ветер, и нет того человека! Насколько же тяжело и больно терять родного и близкого человека, если он стал милым сердцу другом, надеждой на собственное будущее, на собственное счастье. Как же больно терять тебя – одаренную, яркую, жизнерадостную, невосполнимую, молодую! Как тяжело сознавать, что ждать уже бесполезно. Бесполезно звать и кричать туда, в небо: «Не оставляй меня, моё сокровище! Не оставляй!» Отныне ты будешь существовать только в моей памяти. Но разворот времени вспять не может стать даже мечтой…»
Глава 22
– Сергей Петрович, ты завтра опять поедешь? Неужели и впрямь целый год пролетел? – вспомнил главный вечером, завершая наш долгий служебный разговор и укладывая в папки бумаги, ставшие ненужными.
– Поеду, Станислав Николаевич. Как же иначе?
– Ты вот что… Знаю, как трудно туда добираться, особенно в это время года… Я тебе Уазик директорский выпросил. На весь день! Но с условием!
Я уставился на него с удивлением.
– Прими от меня этот четвертной (крупная купюра советского времени) – купи-ка ты красивых цветов. – И обязательно там, на могилке у Светланы, скажи ей, что они от нас – от меня и от моей супруги. Пусть будет так! Хорошо? – закончил он излишне громко, хотя мы были одни. Видимо, чтобы предотвратить мои возражения и недоуменные вопросы.
Я безропотно согласился, но вынужден был признаться, что чего-то недопонимаю. «Но деньги зачем? Я и без них всё сделаю».
Станислав Николаевич долго молчал, и было заметно, что он собирался с духом, наконец, произнес, отворачиваясь от меня:
– Да и как тебе понять такое? – он опять сделал долгую паузу.
Я кое-что знал о его огромном горе от коллег, работавших в НПО задолго до меня. Знал, что несколько лет назад дочь нашего главного инженера пропала без вести, кажется, в Таджикистане. Там ее муж, недавний выпускник пограничного училища, то есть, как и она – молодой специалист – служил начальником погранзаставы. А она работала терапевтом в тамошнем поселке. Говорили, будто начальник погранзаставы слишком прямолинейно, без принятых на Востоке долгих закулисных согласований, пресёк доставку двумя караванами героина в Советский Союз. Вот ему и отомстили! Умно, надо сказать, отомстили. Не как должностному государственному лицу, а всего-то – как некому частному.
У нас же во все времена за простого человека, будь он даже на госслужбе, но не на высоких должностях, не очень-то заступались! Вспомните, например, как пожертвовали Грибоедовым! А уж если простой человек, решая государственные дела, представлял лишь самого себя, то и подавно ничего он не стоит для нашего государства. Можно сказать, защите не подлежит. Разве что, на словах, для пропаганды!
К тому же, лично мне не нравится заезженное выражение, будто Восток – дело тонкое. Тонкое, это что значит? Умно сработанное дело? Так, что ли? Но в действительности, если вы на Востоке, важно совсем не это: там дела очень часто делаются не столь уж умно, но, как правило, весьма подло, а еще чаще, коварно. Да и восточная мораль относится к коварству более терпимо, нежели у нас. Там коварство подлостью, как у нас, не считают. И простых людей на Востоке ценят еще меньше, чем у нас. Что бы вам об их тонких порядках ни сказывали!
– В самых общих чертах, кажется, понимаю! – сознался я. – Но связи со Светланой пока не нахожу.
– Ничего ты не понимаешь! Никто и не поймет, пока сам не испытает, что скрывается за словами «пропала без вести». Так в документе написано… Представляешь, они даже уголовного дела не заводили… Выходит, что наша беда для чиновников не стоит их волнений! Подумаешь, работала врач в поликлинике и средь бела дня бесследно исчезла! Для них это пустяк – обычное дело! Мне тогда так и объяснили: политически не целесообразно рядовой инцидент переводить в разряд межгосударственных недружественных актов! Каково? Рядовой инцидент! А у нас и могилки-то не осталось, куда можно прийти с цветами! У тебя тоже горе, но могилка хоть есть! Да, и что могилка, если даже сомнения наши так и не развеяны… Может, где-то еще томится наша Лизонька – в плену или в рабстве. Потому мы цветы иногда подкладываем кому-то, как теперь. А уж там, где надо бы, и без нас разберутся, кому что причитается!
Я молчал, ошарашенный, не зная, чем могу поддержать товарища в таком горе, давнем, непрерывном и бесконечном, о котором он всегда молчал, но теперь, видимо, назрело с кем-то поделиться:
– Понимаешь, люди к потере близких могут относиться по-разному. Можно, как это было в древнем Египте. Помнишь, на уроках истории нам объясняли: когда умирал фараон, так с ним обязательно хоронили и его жену, и охранников, и слуг… Чтобы ему, достопочтенному, на том свете всё и вся под рукой было! Врут, конечно. Но у нас часто так и бывает. Убивается человек в своем горе неистово, света белого не желает больше видеть, по собственной воле выключается из нормальной жизни… Вроде бы жив, а существует так, будто не живой он человек, а некий живой труп! И всё это, заметь, делает он добровольно, словно в монастырь себя упрятал! У нас ведь так заведено! И подобное самоубийственное поведение, как считают многие, есть обязательная составляющая траурного ритуала! Иначе нам якобы нельзя! Нельзя радоваться, нельзя становится счастливым, если уж кого-то схоронил, ибо люди это могут посчитать предательством.
Он помолчал – я не мешал – и опять продолжил с горечью:
– Ну откуда, скажи, у нас вывернутая наизнанку логическая аномалия? Неужели действительно из того пирамидального Египта? Вроде всего один хороший человек умер, а из жизни вычеркивается сразу несколько скорбящих о нём! Пусть, не всегда и не со всеми так происходит, и всё же… Нельзя так! Ведь это есть самое нелепое нарушение естественных законов существования и борьбы за выживание! Не способствует это… Никто и не призывает к забвению умерших, только зачем же существование живых настолько парализовать смертью одного? Зачем из деятельных живых людей лепить теплящиеся мумии? Ан, нет! Нам национальные традиции так велят! А я думаю, нам ломать следует те национальные традиции, которые живым людям жить не позволяют! Конечно, если люди своих мертвых не чтят, то в будущем это и живым помешает! Но я пока не о мертвых говорю, о живых!
– Как-то само собой это выходит… Забыть-то невозможно! – вставил я. – Потеря дорогого человека и впрямь, как ты сказал, Станислав Николаевич, парализует! А в горе нелепо от человека требовать, чтобы он радовался жизни и веселые песенки пел!
– Ну, вот! И ты не понял! Даже не представляешь, что всё может быть иначе. Знаешь, Сергей, я не особый знаток японской жизни, но наслышан, будто в подобных ситуациях узкоглазые туземцы ведут себя разумнее. Они очень даже трепетно чтут своих умерших, но и не переживают, как мы, а напротив, радуются, считая, что дорогие им люди наконец-то обрели покой и неземное счастье. В наших страданиях ведь проглядываются две подоплёки. Первая, это когда жалеют умершего: «Ой, какой молодой, пожить-то не успел!» Вторая, когда жалеют себя: «Как же теперь я без тебя!» Выходит, что у японцев первая причина в национальных традициях отсутствует; им уже легче! Правда, насчет второй, я не знаю. Наверное, поступают по ситуации. Конечно, какая радость, если единственный кормилец… В общем, понимаешь меня?
– Пожалуй! Вот только в толк не возьму, Станислав Николаевич, что это мы с тобой в такие размышления к концу рабочего дня ударились? Уж не случилось ли что, чего я не знаю?
[justify]– Да я всё о своём, Сергей… Ведь жена, что ни день, убивается, будто только теперь и узнала о нашей беде. Вот и успела нажить столько болезней, что не сосчитать. Да все непростые, эти болезни! Все они изнуряют ее и нашу жизнь отравляют. Так ведь и это не всё – жена моя, тебе хорошо известная, еще и сама себе добавляет, не позволяет себе постоянными воспоминаниями и покаяниями нормально жить… И меня постоянно укоряет, будто мне всё безразлично стало, будто слишком быстро я нашу девочку забыл, очень быстро с потерей смирился. А меня это, знаешь, как долбит по одному месту? Ведь всё наоборот! Я и на день ничего не забываю! Оно же, это горе наше, внедрилось в меня от и до. Куда ни копни, что в мозгах, что в душе – всюду одно и то же! С утра до ночи, а с ночи до утра! Но если уж выпал нам жребий жить на этом свете, то, я так думаю, – ныть и раскисать нельзя! И дело своё надо делать так, чтобы людей не стыдится. И не жить у всех на виду замороженным от горя истуканом. Да! Я всё помню… Всё! Не перебивай меня! Но жить-то надо, Сергей Петрович,
